С Бенито все было иначе. Ни чувство вины, ни стыд, ни боязнь пересудов не в силах были сдержать пожиравший ее любовный жар. Но при этом она оттолкнула капрала, когда он попытался поцеловать ее в губы одним ветреным вечером во время прогулки около Башни Геркулеса. Ей надлежало показать, что она приличная девушка, несмотря на то, что она мечтала о ласке; как же ей тяжко это далось! На второй попытке она сдалась, прикрыла глаза и чуть не умерла от наслаждения, которое доставил ей поцелуй, самый великолепный из всех, что она пробовала. Но дальше уступать она не собиралась, поскольку от деревенских подружек знала, что лучший способ заполучить мужчину – это отказывать в вольностях, как бы он ни развлекал тебя стихами и речами, как бы ни очаровывал комплиментами и словами любви, когда провожает ночью с ярмарки домой, с шутками и прибаутками.

9

Вся Испания уже много десятилетий переживала драму «подати кровью»^[6], эта мрачная тень витала над целыми поколениями молодых людей. В городе Аликанте, когда Франсиско Хавьер Бальмис и Беренгер достиг семнадцатилетнего возраста, его имя выпало в рекрутской жеребьевке как принадлежащее к «первому классу податного населения». «Податной» означало определенное социальное положение, связанное не столько с богатством, сколько с обязанностью оплачивать некий вид персонального налога или же просто отправляться на военную службу – пресловутая «подать кровью». Особый разряд составляли льготники – привилегированный класс, получавший освобождение либо в силу отношения к дворянству или духовенству, либо королевской милостью. К таким льготникам относились пятьсот тысяч идальго, а также все те, кто удостаивался обращения «ваша светлость», включая судейских. В конторе Городского совета Франсиско измерили – пять футов, три дюйма и четыре линии, то есть один метр шестьдесят сантиметров – и занесли в призывной список. Впав в отчаяние от перспективы попасть в рекруты, Бальмис осознал, что, несмотря на многие годы учебы и принадлежность к очень уважаемой в городе семье, сам он находится на низшей ступени социальной иерархии. И это стало первым звеном в цепочке жизненных разочарований.

Молодой Бальмис, нареченный при рождении именем Франсиско Хавьер в честь святого, в день памяти которого он появился на свет третьего декабря 1753 года, отличался крепким телосложением, невысоким ростом; из-за нервного тика он периодически моргал, и особенно часто, когда волновался. Больше всего его привлекали учеба, чтение и научные исследования. Жизнь на свежем воздухе и физические упражнения были не для него: бегал он неуклюже, ему недоставало ловкости, и в детских играх он всегда служил всеобщим посмешищем. Он с ужасом представлял, как его станут третировать в армии; страх усугублялся тем, что теперь он уже не сможет искать убежища дома.

Бальмис происходил из семьи, члены которой – отец, дед, дядя и шурин – принадлежали к цеху цирюльников-хирургов-кровопускателей^[7]. Он провел счастливое детство под крылом у заботливой матери в окружении большой и дружной семьи. Дом был всегда полон пациентов: приходили полечиться, поставить пиявки, просили отца или деда зашить рану. Больше всего маленький Франсиско любил играть в ассистента – раскладывать инструменты и перевязочные материалы и по мере надобности подавать отцу необходимое. Многие пациенты возвращались с презентами – горшочек меда, корзинка мушмулы, головка сыра, – чтобы выразить свою благодарность за исцеление. Так, мало-помалу, Франсиско начал проникаться семейным призванием, в чем немалую помощь составила его феноменальная память на даты и факты.

«Наша работа – помогать людям», – говаривал его дедушка. Эта фраза запечатлелась в мозгу мальчика; он мечтал спасать людей, как делали его отец, дед или семейство Матайш – еще одна династия хирургов, близкие друзья Бальмисов. Они жили неподалеку, и их дети играли вместе с Франсиско еще до того, как в нем вспыхнула пламенная страсть к медицине. Вскоре его перестали интересовать сверстники, он предпочел общество взрослых. Спасение человечества – удел героев, и Франсиско возмечтал стать героем хирургии. Поскольку ему довелось присутствовать при бессчетном количестве операций у себя дома или в доме семьи Матайш, с самого детства он привык к виду рассеченных мышц, крови, перерезанных, словно обычные трубки, вен, гнойных абсцессов, удаляемых одним взмахом скальпеля. Все это его не пугало, а напротив, подстегивало и без того жгучий интерес к сложному устройству человеческого организма.

– Отец, почему у этого человека здесь отек? А почему ты сначала зашиваешь, что, нельзя все это вычистить?

– Сынок, молчи, не отвлекай меня.

– А для чего нужна селезенка?

Он задавал столько вопросов и с таким занудным педантизмом вникал в каждую мелочь, что выводил из себя отца, дедушку и мать.

– Детка, не капризничай. Пойди, погуляй на площади.

Мать беспокоило то, что ее сын предпочитает общество взрослых детям своего возраста. Ей говорили, что маленький Франсиско Хавьер любит всегда выигрывать и старается заставить других соблюдать установленные им правила. Поэтому всякий раз общение со сверстниками заканчивалось безрадостно, к тому же они глумились над его нелепой манерой завязывать шнурки. С площади он всегда возвращался в слезах после очередной стычки. Мальчик закрывался у себя и читал книги по медицине; он был способен долгие часы сидеть, погрузившись в собственные мысли и покачиваясь, как замученная кляча. Едва заслышав шаги пациента, он тотчас же бежал к отцу. Если случай не поддавался лечению, что случалось нередко, отец отвечал на вопросы мальчика следующим образом:

– Если ты не в силах исцелить – помоги; если не можешь помочь – утешь; а если и это не получается – просто будь рядом.

Существование семейств Бальмис и Матайш, как и всех людей, живущих своим умом и своим трудом, было пропитано гуманистическими идеями века Просвещения. Юный Бальмис начал изучать латынь и гуманитарные науки – предметы, обязательные для начинающего хирурга, таких студентов называли «латинскими хирургами»^[8]. В шестнадцать лет он сдал экзамены по латыни и двухгодичному курсу философии и добился места практиканта в Королевском военном госпитале в Аликанте. Ни на миг он не расставался с мечтой прославиться благодаря своему служению человечеству.

Как хорошего студента, его ожидало многообещающее будущее. А настоящее казалось приятным и бесхлопотным с тех пор, как Хосефа Матайш, старшая дочь в семье родительских друзей, призналась ему в своих чувствах. Она была семью годами старше, не слишком обаятельная внешне – с вытянутым костлявым лицом; до того Хосефа совершила несколько безуспешных попыток обзавестись мужем, но при этом отличалась острым умом, бойким языком и необычной для девицы образованностью.

– Я хотела сказать… У тебя всегда такие ясные мысли, такой решительный настрой, что… что… – Он никак не реагировал. Хосефа продолжала: – Ну посмотри же мне в глаза. Хоть разочек…

Бальмису всегда было сложно понимать чувства других людей. Хосефа вспомнила, как его мать говорила о сыне: «Этому ребенку все как с гуся вода!» Но он был чистым, простодушным и бесхитростным. Ему пришлось сделать над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы посмотреть Хосефе в глаза, и тут она быстро поцеловала его в губы, примерно так, как тореро наносит молниеносный удар шпагой. Когда поцелуй закончился, казалось, Бальмис не испытал ни малейшего удовольствия от подобного сюрприза; вид у него был такой, словно он только что произвел рутинный осмотр ротовой полости очередного пациента. «В этом его очарование», – подумала Хосефа и потащила Бальмиса на танцы; там она, прямая как палка, позволила ему вести себя, он же на каждом шагу спотыкался, ибо от природы был неуклюж, а что касалось музыкального слуха, ему явно медведь на ухо наступил.

Однако, если отрешиться от танцев, в остальном Бальмис завораживал ее своей ненасытной любознательностью, распространявшейся в основном на все, что прямо или косвенно было связано со здоровьем. Если они гуляли по лугам, он интересовался исключительно целебными растениями; из всех магазинов отдавал предпочтение аптекам, причем так надолго застывал перед строем баночек и бутылочек, что Хосефе приходилось за руку оттаскивать его от прилавка, потому что сил не было терпеть всю эту скуку. Подобная связь находила объяснение: оба принадлежали к одному и тому же миру, практически были членами одной семьи. И к тому же по ночам Хосефа забывала об условностях и давала полную волю своей необузданной тяге к постельным утехам. Будь то на пляже или под каким-нибудь случайным навесом, она тут же втягивала Бальмиса в любовные игры. Не было ни единой позы или трюка, которые бы она не испробовала с полной самоотдачей, словно страшась в один прекрасный день остаться без этого жизненно необходимого эликсира. К плотской любви, как, впрочем, и ко всему окружающему миру, Бальмис относился исключительно с позиций врача-клинициста. Ему удавалось получить наслаждение, но лишь после того, как он ощупывал, осматривал и исследовал пальцами самые укромные уголки тела своей спутницы. Казалось, будто ему требуется обезопасить территорию, прежде чем ступить на нее. Помимо того, он использовал этот опыт, чтобы расширить свои познания о человеческом организме. Бальмис никогда ничего не делал просто так.

По утрам он в изнеможении добирался до своего места работы практикантом при главном хирурге больницы, чтобы, по сути дела, продолжить заниматься тем же самым – изучать тайны человеческого тела. Там он научился пускать кровь, ставить банки и пиявки, удалять зубы.

– Неправильно объединять хирургию и ремесло цирюльника… – сказал он однажды главному хирургу.

– Почему это?

– Потому что хирург – это намного больше, чем просто цирюльник. А нас, хирургов, считают работниками ручного труда.

– Как и лекарей, делающих кровопускания.

– Но я хочу работать головой, как доктора медицины.

– Тогда тебе придется много учиться.

– Это мне и нужно.

Потому-то для Бальмиса результат жеребьевки и последующий призыв в армию означал крах карьеры и провал всех жизненных планов.

– Я не против армии, – говорил он своему начальнику, который его прекрасно понимал, – как я могу быть против, если работаю в военном госпитале?

– Я знаю, ты просто не хочешь быть пушечным мясом.

Его семья, как и многие другие, с печалью переживала этот призыв в армию; они боялись, что больше не увидят сына, если его отправят на поле боя. Чтобы избежать рекрутского набора для своих сыновей, родственники прибегали к самым разным уловкам, включая подкуп и подлог. Власти тоже принимали участие в этом обмане, особенно если призывали кого-нибудь из членов их собственной семьи. Самым распространенным видом ухищрений был подкуп чиновника, ответственного за измерение роста; немудрено, что однажды в списках появилась деревня, где все юноши не превышали ростом ста сорока сантиметров, то есть официально все были карликами^[9].

При участии отца Бальмису удалось получить освобождение от первого призыва. В качестве аргумента он привел свою работу врача-практиканта в Королевском военном госпитале и то обстоятельство, что он «является единственным сыном и кормильцем отца-инвалида, не имеющего иных средств к существованию». Но в будущем ему грозил новый рекрутский набор.

10

Мечты Бальмиса о смене сословного положения и медицинском образовании разбились о заинтересованность армии в его персоне; в 1773 году его признали годным к вступлению в Королевское войско. И вновь судьба была на его стороне. Медицинский осмотр производили врач и хирург, которым оказался отец Хосефы. Заключение, подписанное Томасом Матайшем, гласило: «Проведенное специалистами обследование показало, что кандидат страдает ревматизмом и близорукостью, что не позволяет ему полноценно практиковать ремесло кровопускания, и посему он освобождается от призыва».

Его опять вычеркнули из списков, но ненадолго. Через несколько месяцев из комендатуры Валенсии прибыло уведомление: его снова включили в призывной список, признав сомнительным предыдущее заключение. Начиная с этого момента, Бальмиса могли объявить уклоняющимся от службы и даже посадить в тюрьму. Один из братьев Хосефы, друг детства Франсиско Хавьера, оказался в таком же положении. Обстановка в Аликанте накалилась до предела, не проходило и дня, чтобы молодые парни не устраивали беспорядков из-за очевидной несправедливости «подати кровью». Повсюду вспыхивали бунты и мятежи. И, конечно же, расцветали обман и плутовство; каждый изощрялся как мог, чтобы уклониться от службы. Бальмис старался не бывать дома на случай, если за ним придут, и на время переехал к своим родственникам в Мучамель, деревушку неподалеку от города. Хосефа навещала его каждый день – встречи уже стали рутиной в их бесконечном жениховстве, – и именно она предложила ему лазейку для спасения:

– А почему бы нам не пожениться?

Бальмису стукнуло двадцать, ей – двадцать восемь. Для нее он был последним шансом. Все предыдущие попытки вступить в брак не достигли успеха, и она не могла себе позволить, чтобы и эта закончилась провалом. Для него женитьба означала окончательное освобождение от армии, дальнейшую учебу, осуществление амбиций и достижение мечты. Весьма быстро ему удалось убедить себя в том, что физическая привлекательность или страсть вовсе не являются непременными условиями при создании семьи. Родители не стали вмешиваться: хотя разница в возрасте и вызывала удивление, они понимали, что родственная связь двух самых влиятельных семей хирургов спасет жизнь их сыну; да и Хосефу, в конце концов, они привыкли считать почти дочерью. Таким образом, тридцатого марта 1773 года молодые заключили брак в приходской церкви Санта-Марии в Аликанте.

Через месяц Бальмис написал письмо в рекрутскую контору, хлопоча об отзыве предписания и своем исключении из призывного списка. «Заявитель освобождается от рекрутской жеребьевки на основании своего семейного положения. Хотя его брак и был заключен уже после выхода Королевского указа о призыве, это произошло без злого умысла заявителя и не по его воле, а по судебному ходатайству Хосефы Матайш…» Наконец, восьмого июля было вынесено решение, согласно которому Франсиско Хавьер Бальмис получал полное освобождение от армейской службы.

Через два года Хосефа забеременела. Когда она была на пятом месяце, Бальмис заявил, что отправляется на войну.

– Как это? – возмутилась она.

– Мне нужно практиковаться, чтобы сдать экзамен на звание хирурга. Преподаватели предложили мне приписаться к полевому госпиталю, который входит в состав морской экспедиции под командованием генерала О’Рейли^[10].

– Всю жизнь боролся, чтобы освободиться от службы, а именно сейчас тебе приспичило идти в армию?

– Служить врачом – это совсем не то же самое, что простым солдатом. Никакого риска, говорят, это будет что-то вроде военной прогулки.

– Военная прогулка! И ты поверил…

Бальмису исполнилось двадцать два, он мечтал о славе, верил в непобедимость испанской армии и чувствовал себя в безопасности, потому что относился к тыловым войскам.

– Через месяц снова буду дома, – пообещал он.

Они собирались высадиться в Алжире, чтобы раз и навсегда покончить с берберскими пиратами, постоянно устраивавшими набеги на побережье Испании. Он навсегда запомнит, с какой скрупулезностью готовил хирургические инструменты в каюте корабля, служившей лазаретом: троакар, трепан, пилу с запасным лезвием, щипцы и зажимы, скальпель, иглы, кюретки^[11], зонд, ланцеты… Бальмис обстоятельно готовился к тому, чтобы принимать раненых в идеальных условиях. Все сверкало чистотой, включая половые доски.

Но начался бой, и разверзся хаос. Испанская армия в течение нескольких месяцев трудилась над подготовкой и оснащением кораблей, но никак не озаботилась изучением сил врага, а они оказались куда более многочисленными и лучше организованными, чем было принято считать. Скоро начали прибывать лодки с ранеными. Бальмис заметил, что никто не подумал, каким способом доставить на борт самых тяжелых, и взял инициативу в свои руки.

– Берите гамаки и веревки, кладите раненых и поднимайте!

Количество пострадавших было столь велико, что не хватало ни гамаков, ни веревок. Помещение маленького госпиталя быстро наполнялось жертвами этой «прогулки». Кровь лилась ручьем, воздух сотрясали жуткие вопли, а умерших тут же бросали в море, без саванов и прощальных пушечных залпов. Разве отец его не предупреждал, что боль и заражение, особенно гангрена, – злейшие враги медиков? От него Бальмис научился тому, что в основе всего лежит повышенное внимание к гигиене, но как можно этого добиться среди крови, гноя, грязи, нечистот и боли? Через несколько часов каюта превратилась в чудовищное скопище живых и мертвых. Несмотря на то, что события застали его врасплох, Бальмису удавалось сохранять поразительное хладнокровие.

– Поскольку мы не можем лечить сразу всех, – велел он своим помощникам, – нужно сразу отсеять тех, кто ранен в живот, – они все равно погибнут от заражения.

– И что нам делать?

– Ампутируйте, дурачье, ампутируйте!

Это считалось самым надежным средством спасать жизни от угрозы кровотечения.

– Накладывайте жгуты, тампонируйте раны, зажимайте сосуды! Быстрее, времени нет!

Бальмис прижигал культи железными щипцами, которые он прокаливал в стоявшей в углу печке. Вопли этих солдат навсегда впечатались в его память. Позже начали прибывать раненые офицеры, и стал понятен масштаб поражения испанской армии. Первым привезли майора Бернардо де Гальвеса^[12] – это была очень известная фигура; уроженец Малаги, он получил чин лейтенанта в шестнадцать лет за участие в войне с Португалией и дослужился до звания капитана Королевского войска за успехи в кампании против апачей в Новой Испании. Герой армии, он пережил множество тяжелых ранений, а сейчас лежал перед Бальмисом, скорчившись от боли; в его ноге зияла открытая рана, через которую толчками вытекала кровь.

– Дон Бернардо, не бойтесь, я здесь, чтобы спасти вас.

Бальмис не мог начать лечение, не облегчив муки страдальца. В то время набор средств для обезболивания был крайне скуден: мандрагора не всегда приносила желаемый результат, опиум было тяжело дозировать; помогали гашиш и несколько добрых глотков водки, но их под рукой не оказалось. Бальмису пришлось прибегнуть к самому эффективному, но вместе с тем самому рискованному способу: он схватил обломок весла и ударил Гальвеса по голове, отчего тот потерял сознание.

– Скорее, надо прижечь до того, как он очнется!

Ему до мяса прижгли культю каленым железом. Когда Гальвес пришел в себя, он едва слышным голосом обратился к Бальмису:

– Я вам безмерно признателен, юноша.

– Это вы про удар по голове?

Гальвес попытался улыбнуться, но лицо его тут же исказилось от боли. Он и представить себе не мог, что Бальмис спрашивал вполне серьезно, ибо ирония была ему глубоко чужда. Точно так же он не понимал, почему его благодарят за работу. И в тот момент Бальмис даже не догадывался, что удар по голове Гальвеса окажется судьбоносным.

Когда генерал О’Рейли дал сигнал к отступлению и стали известны потери, Бальмис окончательно разуверился в воинской славе: пятьсот человек убитыми и две с половиной тысячи раненых – слишком много крови, пролитой напрасно. Во всем этом не было ни доблести, ни чести, один только позор. Беспомощность перед лицом огнестрельных ран, отчаяние от неспособности облегчить страдания и спасти больше жизней повергли Бальмиса в глубочайшее уныние. «Как скудны возможности военной хирургии», – думал он, понуро качая головой, как всегда делал, когда его обуревала тоска.

После поражения флот вернулся в Аликанте; город сразу же превратился в гигантский полевой госпиталь. Никто не понимал, как столь мощная экспедиция, которую так долго подготавливали, могла быть разгромлена за считаные часы. Люди бросали на раненых презрительные взгляды и не отказывали себе в издевательских комментариях:

– Отправлялись за славой, а теперь топят нас в дерьме!

Когда Бальмис вернулся к своей работе в Военном госпитале, начальство высоко оценило его заслуги.

– Вы отличились способностью принимать ответственные решения, быстрой реакцией и неутомимостью во время боя, – сказали они.