В эти утренние часы особенно хотелось любви. Она думала о мужчинах, и казалось, что ее женское счастье закончено, не начавшись. Она говорила себе: не у всех же получается, складывается, и надо уметь жить без любви, ведь живут же люди, и, кажется, даже неплохо. Главное – дети. Слава богу, почти ежедневно повторяла она, они ни в чем не виноваты, получились хорошие, здоровые, сильные, с характером. Она шла через парк и думала о счастье иметь свободное время, о счастье иметь рядом таких замечательных женщин: Марину Исааковну, которую она и про себя называла по имени-отчеству, и Юлю. Огромные корабельные сосны раскачивались, как бы заигрывая с солнечными лучами, то пропуская их на тропинки парка, то преграждая им дорогу. Она уже несколько дней так ходила, в одно и то же время, и почти всегда с соседней дорожки, ведущей от катка с искусственным льдом, шел мужчина. Иногда он выходил на нее чуть раньше, и тогда она шла за ним, иногда позже, и тогда она чувствовала его пристальный взгляд на спине. Через две недели они стали здороваться, просто потому, что иначе было нельзя. Он стал сниться по ночам, и когда ей надо было расслабиться, она представляла его. В какой-то момент она уже много раз с ним во сне занималась этим – любовью.

И вот дождь. Ливень. Она отвела детей в школу и решила все – последний день, пускай теперь сами ходят, мальчик уже привык, самостоятельный. Она бежит под зонтиком, перепрыгивает лужи, а с боковой дорожки он, Сережа, вымокший до нитки, тоже бежит, и она ему:

– Здравствуйте.

А он:

– Я к тебе под зонт.

– Да, – сказала она и удивилась своему быстрому согласию, а также тому, что он сразу – на «ты».

– Тогда нам уже не надо бежать, иначе мы вымокнем в ноль.

Он взял ее под руку и они, распределив зонт строго посередине, прижимаясь друг к другу, пошли медленно, перескакивая и обходя глубокие лужи.

Мужскую энергию она почувствовала сразу – в грубоватой, широкой ладони жил прожигающий луч. Они дошли до подъезда, и Сергей сказал, как бы даже не спрашивая согласия – это ее всегда потом удивляло, – не спрашивал, а просто говорил, что так будет, и все, без обсуждений и возражений:

– Ноги все мокрые. – Он посмотрел на ее летние туфли и свои черные размокшие башмаки. – Нам надо выпить водки, чтобы не заболеть. У тебя есть?

– У меня нет, – удивилась такому вопросу Людмила.

– Ты в какой квартире живешь?

Людмила назвала номер, а он, пообещав прийти через пять минут, побежал в винный магазин, прихватив ее зонтик:

– Он тебе не нужен – ты уже дома.

Она открыла холодильник – пусто. Не смогла вспомнить, чем сегодня кормила детей перед школой, – ничего не было. Кусочек сыра, его и на стол не порежешь. Масло сливочное. Соленые огурцы – кто-то ее угощал. «Они – сюда», – подумала она и почувствовала на языке соленую мякоть. Мила быстро нашла последние четыре картошки, почистила и поставила вариться. Красиво порезала черный хлеб, а из двух полных кусков вырезала мякиш и положила на сковородку, добавив сливочного масла, обжарила и в середину вылила по яйцу. Сверху потерла остатки сыра. На глазах стол получался из ничего. Маленькая кухонька моментально преобразилась. Рюмки, порезанные огурцы, «черняшка», яйца, в кастрюле картошка уже закипала – его не было.

Звонок был характерный, бодрый, требовательный, даже капризный, именно такой, каким был ворвавшийся в ее квартиру и жизнь Сергей Осипович Авдеев, работавший тогда сменным технологом на холодильной установке катка с искусственным льдом, принадлежавшего заводу. Авдеев дежурил, меняясь с напарником, по собственному графику – как договаривались, отмечая часы, проведенные в полуподвальном помещении компрессорной. Все это он рассказал почти сразу после того, как увидел накрытый стол:

– Ты даешь!

– Говорят: коль пошла такая пьянка – режь в доме последний огурец. Это про меня. Больше ничего нет!

– Как нет! Все есть! Ты – есть! Я – есть! За знакомство! Наливай!

Они выпили. И он стал рассказывать о себе, о холодильных установках, о матери, с которой живет, о своем взгляде на жизнь, о заработках, о том, почему он не любит Горбачева и не верит ему. Ей показалось это совсем нескучным, она умела слушать, и через час знала о тридцатитрехлетнем мужчине все. Почти. Она смотрела на него, и ей было приятно, что в ее доме – мужчина, что он сидит, ест, говорит, хвалит ее картошку, яичницу с черным хлебом. Она залюбовалась им, как занесенным и поставленным к стенке новым шкафом – еще по ящикам ничего не разложено, на плечики не повешено, а стоит хорошо, красиво, к месту. Потом он легко спросил о единственном, что, как ему представлялось, точно не знал о ней:

– Все на тебя смотрел – не запомнил: у тебя мальчик или девочка?

И Людмила Тулупова его огорчила, тут же прочитав его реакцию на лице. Спустя годы Авдеев ей об этом сказал – так и было.

– Мальчик твой тезка – Сергей. А девочка – Клара.

– Карл у Клары украл кораллы, – как на автоответчике выпалил он.

– У меня двое детей! – зло сказала Тулупова и добавила: – Двое. С Карлом было бы трое.

Она не раз видела мужчин, которые, узнав, что у нее двое детей, теряли к ней интерес, но Авдеев взял себя в руки. И для него эта новость многое меняла, хотя на самом деле не должна менять ничего. Он не строил планов, просто шел за ней по парку после смены, смотрел и думал, что вот, идет красивая женщина с впечатляющими формами, наверное, проводила ребенка в школу, скорее всего, одинока и каждый день тянет лямку, да и он – один и свободен. Ему показалось, что вся ее жизнь лежит перед ним как на ладони – известна и понятна. Несколько шагов – догнать, и все. Они познакомятся (а это когда-нибудь произойдет точно), но в разговоре ничего нового не узнает, разве что где работает, живет одна или с родителями, как зовут ребенка, которого отводит в школу…

– Ты знаешь, ты молодец, – начал он говорить, поднимая рюмку. – У тебя двое детей…

Она вставила:

– Погодки.

– Даже погодки.

– Мне надо на работу, – поторопила она, и это его завело.

– Позвони, что ты не придешь… отпросись.

– Я приду.

Новый шкаф почему-то хотелось сдать обратно в магазин.

– Ты не придешь, – почти по слогам отрезал Авдеев. – Отпросись. Но сейчас я выпью за твоих детей.

– Мне надо на работу…

– За детей. За моего тезку и Клару.

Они выпили.

– Нам надо идти, – настойчиво произнесла Тулупова.

– Еще, – сказал он и налил.

Она отрицательно покачала головой.

– Да. Да.

– Я не хмелею, ты напрасно на меня водку переводишь.

Сергей настаивал:

– Поднимай, поднимай…

Людмила взяла в руку рюмку.

– У тебя хорошие дети?

– У меня – хорошие! – твердо сказала Людмила и поняла, как ей приятно о них говорить, они будто стояли сейчас рядом и защищали ее. – Очень хорошие, любимые мои дети. Замечательные. Они уже скоро из школы придут, – добавила она и посмотрела на часы.

– Во сколько?

– Скоро.

– Как скоро?

– Нам надо идти – зачем спрашиваешь?

– Просто. Выпьем за них. Они такие же красивые, как ты. Я уверен.

Она промолчала.

– Ты пьяница?

– Просто хорошее настроение. Знакомство под дождем – хорошая примета, я считаю. Ты любишь дождь?

– Больше ни о чем не хочешь спросить? Тебя интересует только дождь? Да, он мне нравится, азохн вей!

– Что это такое – азохн вей?

– Это по-еврейски, восклицание, вроде «ну ты даешь». Или что-то в этом духе – «надо же». У меня завбиблиотекой еврейка, и она всегда так… Рабочий пришел – попросил Кафку. Выдала. Она говорит: Кафку ему, азохн вей, это плохо кончится!

– Я спрашивал про дождь, без этих еврейских штучек.

– Мне нравится. Но не всякий. Мне нравится теплый дождь. А сегодня – холодный.

Авдеев подошел к ней, приподнял Людмилу со стула, взял ее голову в сухие песочные ладони и поцеловал сначала коротко и быстро, а потом будто занырнул в глубину. Она не ожидала, не сообразила, что происходит, просто будто солома загорелась в ней. Забытое или никогда не бывшее пробуждалось от этого длинного поцелуя. То ли удачно поставленного, сделанного, исполненного, то ли он сам таким вышел, как пьяный танец: разгульный, искренний и страстный. Людмила неожиданно вспомнила, как в конце весны искала пятилистный цветок сирени. Кто-то из читателей библиотеки срезал несколько веток перед сквером у проходной, рядом с памятником Ленину: «Чего пропадать красоте, сирень – ее чем больше срежешь, тем лучше отрастает, поставьте, девчонки». Читатель ушел, а она начала «искать счастье» и вдруг увидела: почти везде ей попадались по пять – пять, пять, еще пять. Она тогда подумала: это же какое счастье должно прийти?! Но как все, оказывается, просто: его губы, язык, его руки и были теми пятилистными цветками, которые обрушились на нее.

Она не запомнила, как они расстались.

Сергей сказал:

– Пошел. Ты мне нравишься. У тебя глаза – во!

И показал большой палец. Хлопнула дверь.

Она легла на кровать и только теперь почувствовала, насколько пьяна. На потолке солнечные лучи жили своей жизнью: перемещались, дрожали, меняли форму, тускнели, становились ярче.

Позвонила из библиотеки Шапиро:

– Мила, ты где? Что случилось? Как наши дети?

– Все нормально, Марина Исааковна, я немного… голова, сейчас приду.

– Отлежись, а после трех приходи. Часок посиди и закрой библиотеку.

– А Юля Львовна там? – зачем-то спросила Тулупова.

– Она сегодня учит разговаривать камни. – Так Марина Шапиро называла интервью у высоких начальников, которые время от времени Смирнова брала для газеты. – Сегодня у нее заместитель министра – до трех, – болей!

Пришли из школы Сережа и Клара. Они ели макароны и охотно рассказывали: Сергей писал прописи, Кларе учительница сказала, что если она принесет справку с работы о зарплате, им дадут как малоимущим бесплатные обеды. И что скоро День учителя и надо внести деньги на подарок. При слове «деньги» Мила вздрогнула: опять! В три побежала в библиотеку, отсидела до закрытия – никто не пришел. Потом был вечер. Ужин, уроки, разговоры, телевизор. И, укладывая детей, она тоже уснула. Проснулась в три часа ночи, будто что-то толкнуло – сразу чистая и ясная голова, спать не хочется, спокойствие, трезвость и желание, которое рядом, как человек за спиной, дышащий в затылок. Стоит и молчит. Как нищий, в первый раз пришедший на паперть: опустил глаза и робко протянул ладонь.

Встала, на кухне подогрела воду и заварила крепкий чай. Пока настаивался, положила перед собой зеркало и стала рассматривать свое лицо. «Все изменилось во мне за годы в Москве, – подумала она. – Только глаза, как были голубые, так и остались, но взгляд уже другой, с ним что-то стало… Есть ли еще что-нибудь червонопартизанское? Лицо правильное – нос, губы, но чего-то нет… вот у Исааковны такой нос». Она долго смотрела в зеркало, как старые люди смотрят в окно. Первые появившиеся морщинки удивляли своей изысканной, умело расписанной каллиграфией, но она боялась этой красоты. Людмила достала из сумки косметичку, выгребла на стол небогатый ассортимент, нашла тушь и, налив крепкого чая, отпивая по глотку, стала подкрашивать ресницы. С каждым мазком щеточки они становились все длиннее и длиннее и вскоре наросли, как у пластмассовой куклы: обвела глаза карандашом, добавила тени и кокетливо заморгала. Обжигающе соблазнительные голубые глаза – она, может быть, впервые увидела их такими.

– Вот теперь действительно «во» – произнесла она вслух.

«Что он во мне нашел? – Еще раз похлопала накрашенными ресницами, и стал совершенно понятен ответ. – И еще моя грудь. Ему она нравится. Марина Исааковна говорит, она всегда делает свое дело, нравится рабочему классу нашей родины».

Тулупова стала думать об Авдееве, впрочем, думала весь день: когда готовила еду, когда разговаривала с детьми, когда сидела в библиотеке, Авдеев все время был рядом, но теперь она подумала о нем как о Нем. Как о том мужчине, которого хотелось прижать к груди и погладить. Хотелось водить рукой по голове, рукам, телу. Она вспомнила парк, тропинку, по которой он ходил, вспомнила шаги за спиной – теперь она видела его жадный взгляд на себе, и хотелось отдать ему все, что ему надо. Именно ему – ей ничего не нужно, достаточно сладкого желания наполнить собой, вручить ему себя, бери, делай что хочешь, владей. Она шевельнула длинным веером накрашенных ресниц, приглашая его идти за ней. Зеркало вдруг заговорило: она увидела и почувствовала силу своего взгляда, своего женского нутра. Где это раньше было спрятано, где позабыто?

Ей захотелось добавить еще краски. Густо плюнув на щеточку для ресниц, растерев в прямоугольнике дешевой туши «Театральная», она сделала еще несколько мазков. Прибавила теней. Обвела карандашом контуры губ, и на нее смотрела уже другая женщина, принимающая всех подряд. Она подробно разглядела себя и в этом образе. Он был тоже – ее. «Я могу быть такой, – подумала она. – Может, я и есть такая, если так его жду?»

Маленькая наивная голубоглазая девочка бежит, уходит, скрывается за горизонт, превращается в луч, в светлую точку в глубине картины.

«Как стыдно хотеть! Так хотеть! Ему надо обязательно сказать, что я не ищу детям отца, совсем не ищу. Как это унизительно, хотеть мужчину! Неужели им тоже так унизительно хотеть нас?»

Неожиданно на кончике языка со сладкой горчинкой возникло слово «любовь». В ее жизни всего несколько раз оно возникало, и никогда не срывалась с ее губ легко «Что такое?! Я люблю его?» Произнесенное про себя, это слово обретало немыслимый вес. Теперь, как вылетевшая из клетки яркая птица, оно бессмысленно и хаотично порхало – летало в ее голове и по телу, принося болезненное возбуждение – физическое и духовное.

Так Тулупова до рассвета просидела на кухне. Она взглянула на часы, потом в зеркало и, прощально улыбнувшись гриму придорожной шлюшки, заставила себя встать и смыть в ванной с лица краску. Холодная вода возвратила ее к жизни: «…ничего не произошло, ничего не было, все идет, как идет». Перед тем как будить детей, у нее оставалось время, и она, успокоив себя тем, что делает это только для себя, нанесла, чуть больше обычного, тушь, положила тени и подвела губы.

Поставила чайник на плиту, приготовила бутерброды и пошла в комнату к детям. Они спали на двухъярусной кровати, распластав свои нерасцветшие тела. Было жалко разрушать эту блаженную, не поддающуюся слову красоту. Ночные переживания показались сущим пустяком. Она поцеловала сына и дочь, погладила по головкам, сказала, что пора вставать, умываться, чистить зубы и есть. Все и происходило в такой последовательности, только Сережа, придвигая тарелку с омлетом, не удержался и сказал:

– Мам, какая ты сегодня красивая, мам!

А девятилетняя Клара оценила ее как подруга:

– Тебе так и надо краситься. Больше. Тебе идет.

С тех пор Тулупова часто просила детей сказать, как она оделась, как выглядит. Но теперь Мила посмотрела на детей и мимолетно вспомнила – в который уже раз, – как ее все отговаривали оставлять второго ребенка. Она никого не послушала, и вот сейчас они сидят двое, завтракают, пихают друг друга ногами под столом и рассуждают об ее красоте.

– Ну, все, вогнали в краску. Хватит! Я стесняюсь. Время! Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно…

Втроем вышли на улицу и знакомой дорогой двинулись через парк. Дети впереди, а она поотстала. На пересечении тропинок стоял Сергей – она его заметила издали. Прошли мимо, но Сергей проводил их взглядом, который невозможно было не почувствовать. Дочь спросила:

– Мама, а это кто? Он на тебя так смотрит!

– Не знаю. Наверное, я ему понравилась.

У школьного забора Людмила поцеловала детей, чего обычно не делала. Считала, что, воспитывая их без отца, должна быть последовательной и строгой, но в тот день все вышло иначе. Дети втекли с потоком учеников в типовой прямоугольник школы, а она чуть отошла в сторону, остановилась, пытаясь мучительно вспомнить придуманное ночью – что должна сказать ему сейчас. Вспомнила и уверенно пошла по тропинке обратно к дому. Авдеев ждал на том же месте.

– Я должна тебе сказать, что не ищу им отца. Понимаешь?

– Понимаю.

Авдеев взял ее за руку и притянул к себе.

– Все. Ты молчишь, – сказал он и поцеловал в губы.

– Здесь родительский комитет ходит…

– Иди, – сказал он.

– Куда?

Авдеев повел ее к стадиону с катком, где работал.

– Я мастер по холоду, но вообще-то горячий, – пошутил он, когда они, минуя проходную и классическую вахтершу – старушку с вязаньем, прошли через служебный вход.

– Давай напрямую, – предложил Сергей, открывая бортик хоккейного поля. – Только осторожно.

И они заскользили, не отрывая ног от белого, глянцевого льда.

– Вообще-то это запрещается….

Людмила шла по льду с ощущением, что здесь можно не только упасть, но и провалиться, будто реку переходила по первой неокрепшей ледяной корке. Скупой свет дежурных фонарей придавал их скольжению знаковый смысл – ее переводили на другой, неизвестный ей берег, она боялась, но доверилась этому мужчине, а дальше запретила себе рассуждать. Затем, пригибаясь и переступая через металлические конструкции, они двигались под трибунами катка и неожиданно свернули в коридор, а там в боковую дверь с табличкой: «Компрессорная».

Сергей закрыл дверь на щеколду, и она поняла – пришли.

Мерный шум работающих насосов, колеблющиеся стрелки датчиков, трубы под потолком – большой технический подвал, а в середине старый письменный стол, несколько таких же стульев и продавленный диван. Людмила поняла, что это будет здесь. Сергей быстро развернул стол, так, чтобы за него можно было сесть с двух сторон, постелил две белые салфетки, достал бутылку советского шампанского, коробку конфет и, разлив по чайным чашкам вино, тихо и как бы сознательно невыразительно, без пафоса сказал:

– Я хочу тебя. Все!