16

Компрессорную Мила упорно называла кочегаркой – когда у него была смена, она приходила к нему. Однажды поймала себя на мысли, что на висящие по стенам календари, дома и в библиотеке, она смотрит, ставя невидимые крестики, помечая его дежурства. Он уже не встречал ее у тропинки, она сама сворачивала с асфальта и шла по осыпавшимся осенним листьям, позже уже через узко протоптанный снег, через лужи перепрыгивала и в жару – напрямую по траве. Желание и зависимость – эти два слова перевернули ее жизнь. Желание, когда она шла к нему, и зависимость, когда возвращалась. Это были две разные дороги, два сумасшедших маршрута, две колеи, из которых невозможно было вырваться. Перестала замечать деревья, солнце, ветер, только дождь и зонт, который приходилось иногда раскрывать, менял что-то, заставляя припомнить их первую романтическую встречу. Обычно ходила не по льду, а вдоль хоккейного борта, и вахтерша улыбаться ей перестала, смотрела с осуждением – на все у них было не больше часа. Сергей быстро чмокал ее в подставленную щеку и начинал раздеваться, она – тоже.

– Почему тебе так жалко для меня слов?

– Мне не жалко. Я люблю тебя, – говорил он, но смотрел на часы и упоминал о сменщике, который может с минуты на минуту прийти.

Миле приходилось быстро влезать в белье, юбку или брюки, и три минуты оставалось на, как он говорил, «право и почетную обязанность» застегнуть ей бюстгальтер.

Однажды он спросил:

– Сколько весит твоя грудь?

Мила пожала плечами, но, уже зная его, поняла – это серьезно. Через несколько дней он принес старую сетку – авоську для картошки и безмен. Она отказывалась. Он настаивал. Специально припас водки, они выпили, и только тогда он узнал вес ее груди. Это было время мучительной физиологической зависимости, которая оскорбляла и принижала ее любовь, противоречила всем произнесенным словам «до», всем чувствам и всем книгам. Но без этой зависимости выходило, что и нет любви. Возвращаясь из кочегарки, Тулупова думала об этом, и всегда получалось, что виновата сама, что она должна все расставить иначе, все облагородить, приподнять, объяснить ему нечто простое, что принесет в их отношения цветы и слова, что выпрямит их и возвысит. Она кричала от нестерпимой сладости, он добывал из нее этот крик, как на шахте это делают с углем. Этот дар голоса и нежности, открытый им, перекрывал все ее мысли о том, что должно быть и что не получилось. Она понимала, что пошла бы на преступление, лишь бы это не кончалось никогда.

– Я не знаю, когда это кончится, Марина Исааковна, – причитала она сквозь слезы, когда случай заставил ее признаться Шапиро о встречах с Сергеем Авдеевым. – Когда мы с ним сможем как люди? Я ненавижу эти трубы, этот холодильник. Мне кажется, мы как какие-то пингвины, занимаемся этим внутри холодильника, в Антарктиде, морозильной камере, разве это нормально? Я ему говорю, а он объясняет, что негде. У меня вечером – дети, утром – дети. Он с матерью живет в однокомнатной. Я все ненавижу, я себя ненавижу…

– Не перебарщивай, Милочка, не перебарщивай. Мужчины и женщины существуют для этого. Его безудержный воин хорош?

– Какой воин? – не поняла сразу Тулупова.

– Его воин?

– Ну, Марина Исааковна!

– А что Марина Исааковна должна тебя спросить? Как он относится к политике партии? В кочегарках работают либо поэты и музыканты, либо лентяи и трусы. Кто он? Ты не знаешь! Я возьму детей к себе на каникулы, и ты сможешь понять. Приведи его к нам в библиотеку, я на него посмотрю.

– А как? Он не пойдет…

– Подумай. Он книжки читает?

– Русскую историю любит. Войну.

– Занятие опасное.

– Почему?

– Мила, ну кто занимается этим, кто?! Они хотят знать, что было в России до семнадцатого года, господи, я им расскажу: русские были – настоящие, евреи были – настоящие. А сейчас никто не знает, кто мы есть. В России историей занимаются не за тем, чтобы что-то узнать… Кем мы можем быть? Кем? Не можем знать и не узнаем. Нет, ты не заводи эту тему. Приводи его, и все. Посмотрим, что он читает.

– Он не придет, – поставила точку Тулупова. – Нет…

– Без обмана – женщины нет.

Она и в детстве не ждала так каникул, как тогда. Авдееву не говорила ничего до самого последнего момента. Только один раз мечтательно произнесла, как бы в глубь Антарктиды:

– Сереж, я хочу с тобой провести не час, не два – дни, мы сможем…

– Ты знаешь, что нет. Как? – развел он руками.

– Скоро каникулы.

– Но дети…

Она увидела, что он даже не огорчен, его все устраивало.

Тулупова пыталась несколько раз привести его в библиотеку под ясные очи Шапиро и Смирновой. Заманивала историческими книжками, которые он мог взять домой, но Авдеев не соблазнялся, отвечал, что у него и так все есть, что он не записан, нет времени, не по пути, дела, и тогда Людмила напрямую сказала:

– Ну, разве тебе не интересно посмотреть, где я работаю?!

– Тулупова, я и так все про тебя знаю!

Она очень долго думала об этой фразе: «Что он обо мне знает, что он может знать, я ему ничего не рассказывала, видел детей, был несколько раз дома – все!» Казалось оскорбительным, что он, именно он, про нее что-то понимает. Если бы это сказала Шапиро или Юля Смирнова, было бы нормально, но он, мужчина, что он может знать, да еще так говорить? «Конечно, – думала она, – в женщине должна быть загадка, тайна, но почему он сказал так? Я не приговорена к этой кочегарке, какая там может быть тайна?» Это было какое-то оскорбительное знание, исчерпывающее всю ее, и он им как будто бы владел. Обдумывая их отношения, она чувствовала, что это противоречит любви, мешает ей, и Тулупова вдруг поняла, что сама про Сережу не знает ничего, совсем ничего.

До каникул в библиотеку Людмиле его затащить не удалось – ни хитростями, ни откровенным враньем. Шапиро спрашивала: «Когда твой историк придет?» Тулупова обманывала – он обещал зайти, хотя Авдеев сказал резко: «Кончай свои еврейские штучки».

17

А потом все обрушилось в один день.

«Я уверен, у той, у которой такая большая грудь, как ваша, должно быть и большое человеческое сердце», – написал следователь с сайта в ответ на подмаргивание Тулуповой.

Она написала ему: «У вас хорошее воображение. Надеюсь, не оно вам помогает ловить преступников».

Позвонил Вольнов. Сказал, что его срочно отправили на Универсиаду в Белград и там он две недели пропадал, тоскуя, потому что настоящего спорта не было, и он часто вспоминал ее.

– Давай встретимся. Я тебе перезвоню через час, – сказал он. – Договоримся где и во сколько.

Как только положила трубку, позвонил Хирсанов и сказал, что к ней в библиотеку он отправил машину с водителем, тот передаст ей цветы. А вечером они должны встретиться. Он тоже перезвонит еще. А сейчас его вызывают на совещание к руководителю Администрации президента.

– Ты знаешь, кто у нас руководитель Администрации? – спросил он.

– Нет, я ничего не понимаю в политике. Это так сложно…

Она почувствовала, как он на том конце провода растаял.

– Вечер, если ничего не случится, мой.

– Хорошо, – снова согласилась Людмила.

Ошарашенная звонками и неожиданно хлынувшими предложениями, в ожидании возмутительно роскошного букета, она спустилась вниз, к входу в институт, к охраннику. Постояла возле дверей – ей хотелось, чтобы цветы прошли в институт незамеченными, вернее, она не знала, что лучше: чтобы никто не знал или чтобы хоть кто-нибудь увидел. Она смотрела на охранника Олега, надеясь, что тот уйдет с поста, хотя бы ненадолго, но тот стоял и с рвением проверял студенческие билеты на входе.

– Людмила Ивановна, вы чего-нибудь хотите? – наконец спросил охранник.

«Господи, чего я хочу, чего я хочу?! Я хочу – „не хочу“», – подумала она и ответила:

– Ничего, Олег. Тут ко мне должны прийти, ты уж пропусти…

– Ради вас, – игриво ответил охранник.

«Господи, и этот туда же», – устало подумала она.

Когда поднималась к себе на второй этаж, в библиотеку, позвонил «француз» – так она назвала Аркадия, переводчика с французского языка и преподавателя, дающего частные уроки. Сначала на сайте с ним была долгая, бессмысленная переписка по два слова. «Любите ли вы бывать на природе?» – «Да». – «Что для вас счастье?» – «Дети». – «А еще?» – «Не знаю». «Где бы вы хотели жить?» – «В Париже», – не задумываясь, чтобы отстал, ответила Тулупова, ну тут его прорвало. Попросил телефон – она дала. Он всегда был узнаваемо вежлив и учтив, часто вворачивал французские словечки, у Людмилы, как у всякого русского человека, не знающего языков, «француз» вызвал уважение и интерес. Это было похоже на знакомство с человеком, слетавшим в космос: он уже в невесомости, а ты – нет, и навсегда. После сдернутого железного занавеса – кстати, Тулуповой он совершенно не мешал – знание языков перестало быть возвышенным и утонченным. Но родовое пятно Червонопартизанска, где на весь город была одна учительница немецкого и та, как говорили дети, «лающая на немецком»: «дебан, ехемен, зеден, мезан», осталось одно: каждый владеющий иностранным языком – умный, и не просто умный, а умный-умный.

Тулупова подолгу разговаривала с французом по телефону, хотя говорил преимущественно он, и всегда было трудно оборвать разговор, но на этот раз пришлось:

– Аркадий, я не могу сейчас разговаривать, у меня совещание, перезвоните позже.

Людмила нажала на кнопку отбоя и подумала, что врать про совещание приятно, это красиво, когда у тебя совещание. Это значит, что есть место, где твое мнение имеет значение и вес.

В этот день все имело отражение в зеркале. Она поднималась по ступенькам – и видела себя. Стояла перед охранником – и видела, как красиво стоит. Говорила – и слышала свой голос, как в записи на магнитофонной ленте. Видела, как ходят губы, когда она произносит слова, как поднимаются и опускаются брови, что-то происходит со щеками. Балерина в репетиционном зале машет ножкой, а краем глаза смотрит в разные зеркала, развешанные по всем стенам, так и она. И ей все нравится – все происходит, как задумано, она точнее говорит, жесты становятся по-режиссерски выстроенными. Она знала это состояние победы – несколько раз в жизни такое было.

Позвонила Клара и тоже добавила краски в тот день.

– Что, дочь?

– Сергей сказал, что сегодня его не будет дома, но у него деньги на телефоне кончились и он не может тебе позвонить, поэтому звоню я.

– Ладно. Я положу ему на счет. Тоже, скорее всего, приду попозже.

– Мам, у тебя кто-то появился? Ты не ночевала.

– На горизонте, только на горизонте.

– Ма, я тебя уважаю, ма! Люблю. Ты это…

– Конечно…

– Людмила Ивановна Тулупова – вы? – заглянув в дверь, спросил тучный, флегматичный и осторожный человек неопределенного возраста.