Цитаты из книг автора «Глеб Шульпяков»

книге писем русского художника Сильвестра Щедрина, изданной советским “Искусством” в 1977 году, в указателе имён Батюшков аттестован как “поэт, художественный критик”. Странное и неожиданное – сочетание это, между тем, точное: мало кто, как Константин Николаевич, имел талант толковать о живописи. Что при пластичной зримости его поэтических образов и не удивительно. Многие стихи Батюшкова даже сейчас воспринимаются словно подвижные, ожившие картины.

Максим Иванович нам знаком по 1810 году. В прошлой довоенной жизни, до которой теперь даже мысленно не дотянешься – когда Батюшков и компания коллективно травили только что почившего Семёна “Бибриса” Боброва – именно Максим Невзоров выступил в защиту стихотворца. В статье его памяти он объявлял Боброва чуть ли не главным гением времени. Собственные стихи Невзорова и теперь напоминали опусы Семёна Сергеевича. “Свершилось – слава в вышних Богу… –

Друг и сосед его, 43-летний баснописец Иван Крылов возглавляет отдел русской книги. Этот отдел пока очень мал, но именно его расширение библиотека и планирует, ведь ради русской книги она была создана. Отныне издатели обязаны предоставлять в библиотеку по два экземпляра каждой книги, их-то и принимает, и каталогизирует Крылов. Архивные карточки, которые читатель и сегодня получает вместе с книгой, придумал вкладывать именно Иван Андреевич; стоит вспоминать об этом, когда берёшь книгу. Но Крылов сибарит и не слишком усерден в работе; основной труд в отделе выполняет за него помощник Василий Сопиков (сорок семь лет). Прежде из купеческого сословия, а ныне коллежский регистратор, Сопиков переведён в дворянское звание хлопотами Оленина “в возмездие за долговременные

На гравюре император запечатлён в Круглой зале внимающим невысокому, едва ли не вдвое меньше, человеку. Этим человеком (“сокращённой”, по словам Вигеля, фигуры) был Алексей Оленин. Он был новый директор Публичной библиотеки. Директорский пост Алексей Николаевич занял после недавно умершего графа Строганова, богатейшего коллекционера и филантропа екатерининской эпохи, президента Академии художеств и отца-основателя библиотеки. Ещё в должности заместителя

Компания библиотекарей, в которую попадает Константин Николаевич, разношёрстна и весьма колоритна, и представляет собой особую “секту”. Друг его Гнедич (двадцать восемь лет) вот уже год служит помощником библиотекаря по греческим рукописям. Он занимается составлением каталога. По совместительству Николай Иванович служит в Департаменте просвещения, что с пожизненной пенсией “на Гомера” составляет неплохой годовой доход.

Однако главной и буквальной причиной возникновения библиотеки был и не Строганов, и не Екатерина, и не век Просвещения – а восстание поляков, возглавленное Костюшко (1794). Разгромленные тогда же Суворовым, поляки были обложены унизительными контрибуциями; земельные владения и дворцы аристократов подлежали конфискации, то же и городские государственные ценности, как символические, так и реальные. Среди вывезенных в Россию сокровищ оказалась национальная библиотека варшавских аристократов и собирателей братьев Анджея и Юзефа Залуских. Около четверти миллиона единиц хранения – она считалась одной из лучших в Европе, и уже давно, ещё до взятия Варшавы, приглянулась Екатерине. Библиотека дополнила бы книжные собрания Дидро и Вольтера, выкупленные императрицей ещё в те блаженные времена, когда Екатерина желала править в образе просвещённой монархини.

Державиным в доме у Голицына, Гнедич взашей вытолкан Державиным на лестницу. “Не подумайте, что сказка, – взволнованно пишет он Василию Капнисту, – существенное приключение, заставившее в ту минуту думать, что я зашел в кибитку скифа”. Об этом и других “приключениях” Гнедича со “скифом” Державиным Батюшков знает, но отзывается благодушно: “Что же касается до поступка нашего Лирика, – пишет он Гнедичу, – то я его считаю за пифийское исступление; ему всё простительно, ибо он написал «Ирода» и «Фелицу» (две пиесы, которые дают право дурачиться)”. Заметим кстати, что Державин страдал язвой желудка и в периоды

К осени эти “странствования” закончены и предоставлены на суд лучшему другу. Константин Николаевич с нетерпением ждёт реакции. Первая и дружеская, она либо даст начинанию жизнь, либо убьёт его. Увы, Гнедич начисто раскритикует товарища. Он снова и снова призывает Батюшкова заняться переводом крупной, серьёзной, возвышенной вещи: “Освобождённого Иерусалима” Торквато Тассо. “Променяет ли хоть один толковый человек, – напишет он, – все твои песни песней и оды на одну строфу Торквата?” И мнительный Батюшков уничтожает рукопись; “благодаря” Гнедичу ни строчки из этого переложения не останется.

Большая часть разговора, на который настраивает Гнедича Батюшков, будет о деятельности и праздности, а косвенно – о верности себе, дружбе и творчестве. Батюшков цитирует Ариосто в ответ на путевую историю, услышанную от Гнедича. Из письма, написанного по возвращении Гнедича из Малороссии (на это письмо Батюшков, собственно, и отвечает) – мы видим, что Николай Иванович странствовал по делам семейным и наследственным, “видел непривычные виды” и даже угодил в “историю”. “Синяя полоса по телу моему убедит всякого, что через меня переехала коляска с четырьмя конями”, – сообщает он. А “шишка на голове, что я летел в

Галлорусс в наказание отправляется на исправительные работы: читать “Телемахиду”. Что касается Карамзина, упрёки в безнравственности сыпались на него с момента, когда “Остров Борнгольм” был только опубликован (1797). Авторские намёки на кровосмесительную связь