Цитаты из книг автора «Глеб Шульпяков»

В речи на торжественном собрании Российской Академии он говорит: “Судя о произведениях чувства и воображения, не забудем, что приговоры наши основываются единственно на вкусе, неизъяснимом для ума” – и это почти прямое заимствование из “Юлии, или Новой Элоизы” Руссо: “Вкус – это своего рода микроскоп для суждения; благодаря ему становится возможно распознать малое, и его действие начинается там, где прекращается действие суждения”.

Для литературы, которой он хочет заниматься, требуется язык, способный передавать душевные переживания чувствительного обывателя. Словарь, сформированный классицизмом, не позволяет осуществить подобную передачу в достаточной мере. И Карамзин ставит перед собой баснословную задачу – изобрести новый язык; создать его, как масоны философский камень, в “пробирке”. Из путешествия по Европе он вывезет идею, как писателю поговорить с читателем. Модернизировать литературный русский, считает Карамзин, должно через язык повседневной речи. Она выражает “движения сердца” точнее и проще. “Французский язык, – пишет он в заметке «Отчего в России мало авторских талантов?», – весь в книгах (со всеми красками и тенями, как в живописных картинах), а русский только отчасти; французы пишут как говорят, а русские обо многих предметах должны ещё говорить так, как напишет человек с талантом”. Повседневная речь образованного сословия Франции, как бы говорит он, настолько преобразила литературный французский, что уже закрепилась в книгах. А для русских образцом повседневной речи до сих пор является язык книжный – искусственный, “официальный”.

Поэту Батюшкову выпало жить в один из самых противоречивых, интересных и неоднозначных периодов развития русской словесности. Исследователи называют его “переходным” – от XVIII-го к XIX веку, от классицизма к романтизму. Литература того времени отталкивалась от прошлого, но ещё не могла порвать с ним окончательно, и одновременно угадывала черты литературы будущего, пусть и не воплощая их полностью. Важность роли, сыгранной в подобном “переходе” Карамзиным, видно по великому множеству трудов, посвящённых его литературно-языковой стратегии и тактике. Новаторство, выраженное в карамзинских произведениях (и подтверждённое популярностью среди читающей и, главное, пишущей публики) – спровоцирует литературные споры и войны начала века. Участником этих войн будет и Батюшков.

О чём мечтает Батюшков перед сражением, которое приходится на канун его двадцатилетия? Мечтает ли он, подобно тому же князю, отдать всё самое ценное за “минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей”? Вряд ли. Четвёртый месяц в походе, он мечтает о возвращении. Но память устроена непросто. Из настоящего она нетерпеливо рисует ещё одно “настоящее в прошлом”, и это – картина завтрашней битвы. Но война невообразима, она “другая реальность” и всякий раз рождается заново даже для опытного солдата. Думал ли Батюшков, поспешая в поход на донкихотовском Рыжаке, что “трупы ратников устелют ваши нивы”? Вряд ли. Память о войне блокируется. Она теперь “мрачно воспоминанье”, бесплодная тяжесть на сердце. Страх не смерти, но забвения, ведь быть похороненным в чужой земле – ибо такова участь всех убитых на войне – в могиле, над которой не прольют слёзы друзья и близкие – может быть, самое страшное для христианина и человека дворянской традиции. И когда молитвы услышаны, чудом уцелевший Батюшков возвращается в ещё одно, третье “настоящее прошлое”. В этом прошлом, в которое он переправлен через Неман к своим – живой, хотя и раненый – будущее снова, как декорация на театре, разворачивает парус. Поэт обретает “настоящее настоящее”, ради которого поработала и мечта, и память, и близкая смерть. Это “настоящее настоящее” – в земном раю “хижины убогой”. Счастье – не мечтать и не вспоминать о мечтах, и тем более не жертвовать ради них “спокойствием и кровью”. По-настоящему живёт лишь тот, кто живёт настоящим, в котором человек “могилу зрит свою и тихо смерти ждёт”. Эту строчку надо понимать, как и многое у Батюшкова, буквально. Так Батюшковы каждый день зрили погост при храме в Даниловском, где лежали их предки и где будут лежать они сами. Знание своей могилы, своих предков помогает преодолеть страх смерти. Это и есть жизнь, есть покой и счастье. Чтобы понять их ценность, нужно было пойти за мечтой и оказаться на краю гибели. Открытие для 20-летнего поэта выдающееся. “Кому неизвестны воспоминания на 1807 год?”, скажет об этом стихотворении Пушкин.

Счастье – не мечтать и не вспоминать о мечтах, и тем более не жертвовать ради них “спокойствием и кровью”. По-настоящему живёт лишь тот, кто живёт настоящим, в котором человек “могилу зрит свою и тихо смерти ждёт”. Эту строчку надо понимать, как и многое у Батюшкова, буквально. Так Батюшковы каждый день зрили погост при храме в Даниловском, где лежали их предки и где будут лежать они сами. Знание своей могилы, своих предков помогает преодолеть страх смерти. Это и есть жизнь, есть покой и счастье. Чтобы понять их ценность, нужно было пойти за мечтой и оказаться на краю гибели. Открытие для 20-летнего поэта выдающееся. “Кому неизвестны воспоминания на 1807 год?”, скажет об этом стихотворении Пушкин.

О чём мечтает Батюшков перед сражением, которое приходится на канун его двадцатилетия? Мечтает ли он, подобно тому же князю, отдать всё самое ценное за “минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей”? Вряд ли. Четвёртый месяц в походе, он мечтает о возвращении. Но память устроена непросто. Из настоящего она нетерпеливо рисует ещё одно “настоящее в прошлом”, и это – картина завтрашней битвы. Но война невообразима, она “другая реальность” и всякий раз рождается заново даже для опытного солдата. Думал ли Батюшков, поспешая в поход на донкихотовском Рыжаке, что “трупы ратников устелют ваши нивы”? Вряд ли. Память о войне блокируется. Она теперь “мрачно воспоминанье”, бесплодная тяжесть на сердце. Страх не смерти, но забвения, ведь быть похороненным в чужой земле – ибо такова участь всех убитых на войне – в могиле, над которой не прольют слёзы друзья и близкие – может быть, самое страшное для христианина и человека дворянской традиции.

1807 год выпадет Батюшкову и в самом деле калейдоскопическим. 19-летний поэт успевает несколько месяцев провести в заграничном походе, чуть не погибнуть, выжить, выздоравливая, влюбиться в немку, бросить её и вернуться домой с разбитым сердцем, обнаружить, что никакого дома нет, а есть сумасшедший отец, который на старости лет задумал снова жениться, разругаться с отцом и помириться с ним, стать кавалером ордена и медали, разделить имущество и снова подать прошение в армию. Немудрено получить нервный срыв на такой почве. Любая болезнь погружает человека в состояние “промежуточности” – идеальное время для поэтического размышления. Его “Воспоминания” не о битве и не о любовной истории. Батюшков пишет стихи о химерах: воображения и памяти.

В Петербурге, куда Батюшков приезжает зимой 1808 года, он неожиданно заболевает – и проводит зиму в доме Олениных. Через полгода после Риги “колибри русского Парнаса” снова “умирает” в чужом доме, и Алексей Оленин ходит за ним как нянька. “…мне помнить осталось, – напишет Батюшков, – что вы просиживали у меня умирающего целые вечера, искали случая предупредить мои желания, <…> и в то время, когда я был оставлен всеми, приняли me peregrino errante под свою защиту…” “Оставлен всеми” означало не нужный ни в доме отца, ни в семьях старших сестёр, которые давно жили своей жизнью – ни в Хантанове, которое только предстояло построить. Батюшков называет себя по-итальянски me peregrino errante, “блуждающий паломник”. Фраза из первой части “Освобождённого Иерусалима” Торквато Тассо. С его мрачной судьбой поэт всё чаще соотносит свою жизнь. Письмо Оленину будет написано весной 1809 года, когда Батюшков вернётся из второго военного похода – и сделает первые пробы перевода великой поэмы. Но сейчас, зимой 1808 года, когда он выздоравливает в доме на Фонтанке – он раздумывает совсем над другими материями. Новая “пьеса” Батюшкова выйдет в печати через год и будет называться “Воспоминание”.