– Я ничего не могу, – объясняла она эскулапу. Краснея, сморкаясь в платок. – Вы понимаете, я и к вам не могла прийти. Дождалась, когда все повторится… Я теряю человека. Прекрасного человека. С которым могла бы быть счастлива.
А эскулап знай свое:
– Не фригидность. Забудьте.
Как та скопидомка, – подумала Кларица. – Накопила сундук. Будто прок в сундуке?!
Или приборчик надо было купить, про который Вигда рассказывала? Зайти в магазин и ткнуть пальцем: – Вот этот!
Но ведь – не могла, не могла, не могла!.. Да сквозь землю скорее, чем в тот магазин! Устроена так – как себя изменить? Не с живым человеком, с подделкой!.. Как можно?
Но самое страшное… – только сейчас начало доходить до Кларицы, на четвертом часу сидения в кафе напротив Лаборатории, из которой – дождусь!? – выйдет Далбис. – Самое страшное не в том, что эскулап не помог (и не мог помочь, о чем Кларица знала заранее), и не в том магазине, куда путь ей заказан, – кому-то открыт, а вот мне – никогда! – а в том, что и эскулапу я не сказала всего. Или выше бери: не сказала себе… Что дико звучит, но когда оно так!.. Во мне что-то есть, чего я не умею назвать. Подступиться к чему – не знаю дороги.
Дорлин – вторая природа. Он посмел заменить собой Бога. Так философствовал Доб. И пока говорил, все сходилось как будто. Я – городской житель… А я?
И понадобилось еще раз сходить к автомату и купить еще банку шипучки, потому что вопрос повис в воздухе, вопиющий вопрос, но, увы, без ответа.
Вот Вигда, понятно. Она родилась в этом городе. Этот город в нее просочился, ей не надо к нему приспосабливаться. Вигда и он – части одного и того же. А во мне есть что-то инородное. Я – яблоко в банке. Надеялась, думала: выйдет сбежать… А куда убежишь от своей второсортности?
Картина того, что произошло дома у Доба, стояла укором. И Кларица многое бы отдала, чтобы картину ту вымарать, вышвырнуть из памяти, замазать, заляпать, чем есть под рукой. Как замазывают гнусные надписи на стенах домов и вагонах метро. Но картина все равно проступала. Раньше, когда еще не было Далбиса, Кларице думалось, что из случившегося извлечется урок. В другой раз все-то будет иначе… И вот, дожила до другого раза. А тогда, у Доба – это было ужасно. Кларица вообразить не могла, что ее тело может подобное вытворить. Она всегда считала – да и все нормальные люди так думают: ты и твое тело – составляют одно. Было уродливым, стало красивым… а верней, не красивым, сменилась лишь мода, то есть в чьих-то глазах что-то стало иначе, но отнюдь не моих, это тело – мое, и хозяйкою – я. Оно было моим – и моим остается! А раз я хозяйка, то мне и решать. Я хочу принадлежать мужчине. Не всякому, ясно. Но кто сказал: всякому?.. А выходит, что нет. Как можно принадлежать кому бы то ни было, если ты не принадлежишь самой себе? Когда твое тело и ты – не просто враги, много хуже врагов. И Доб, огромный и сильный Доб – он мог это тело стереть в порошок, раскрошить, расколоть на куски – и до чего он был жалок, беспомощен. Он утешал: это просто испуг. Так бывает впервой. Я совсем не сержусь… – но она-то видела, сердится: на себя, на нее и на весь белый свет. Презирает себя: я унижен, поруган. За все, что старался, хотел предложить, – получил кусок мраморной глыбы. Там, перед зеркалом, ей представлялось: касание лишь – все во мне воспалится. Отворяюсь: войди, ты избранник, желанен!.. Но вместо этого какое-то окаменение, что-то чужое, орошенное семенем, которое в себя не пустила. И одна только мысль: дождаться утра, пережить эту страшную ночь, – должен быть ей конец! – и пулею вон, без оглядки бежать, чтобы больше сюда никогда не вернуться.
Наверное, сразу после той ночи надо было пойти к врачу.
Или к Вигде.
И не просто пойти, а выложить все, отскрести от души как со стенок кастрюли наросшую накипь…
Но для этого надо быть Вигдой, не сморкаться и хныкать в платок, а уметь называть вещи своими именами.
А я наврала. Никогда никому не врала. Улизни, промолчи, если не хочешь чего-то кому-то рассказывать. Но только не ври. Будет мерзко потом.
И было мерзко. Мерзей не бывает. Потому что, солгав один раз, надо продолжать волочить ту же ношу. Не раскрыться ж, когда сто мешков этой лжи? То есть выбраться стало уже невозможно.
На следующий день Вигда раз пять заглядывала в ее закуток:
– Ну и как там твой Доб? Мне спасибо скажи.
И Кларица сказала. Думала, сознание потеряет, когда это «спасибо» выдавливала.
– Но в первый-то вечер!?.. – ничего не заметила Вигда (и это при ее проницательности). – В первый вечер – ты зря. Надо цену набить. Раззадорить. Возврат потом сторицей будет.
Поддерживать этот разговор было немыслимо. И если Кларица ненавидела когда-то кого-то, то едва ли так сильно, как в тот день свою лучшую подругу. Но и прогнать Вигду решимости не хватило, и чтобы не проболтаться, – когда соврала, ведь спасибо-то сказано, – попробовала перевести разговор на другое:
– А как у тебя в первый раз это было?
– С Лебегом? Не смеши! Ничего пока не было.
Вигда явно рассчитывала на следующий вопрос. Кабы Кларица могла вопрос тот задать. Когда все силы уходили на то, чтобы не разреветься.
– В первый раз?! – видя, что Кларица вопроса не задаст, сама себя подзадорила Вигда. – В шкафу, – прислонилась она к перегородке, отделяющей Кларицин закуток от соседнего. – Я и парня того не запомнила… В школе еще, вечеринка какая-то, и мы в прятки решили играть… Залезла в тот шкаф, ну и он там сидит…
Вигде захотелось курить, она даже достала сигарету, рассказу бы то поспособствовало, но хозяин увидит – убьет, и она ее лишь стала нюхать.
– И знаешь, – разминая сигарету, так что из нее посыпался табак, продолжила Вигда, – ничего я тогда не почувствовала. Ну, разве что с плеч как бы что-то упало. Давило, держало – и вот его нет. И теперь я могу. Теперь все-то мне можно…
Табак сыпался на пол, сигарета пустела.
– И ведь дурой была. Ну, законченной дурой. Мне и в голову тогда не пришло, что от игр таких после дети родятся… То есть, не в смысле: не знала об этом. Но одно дело, знать, и другое – вот так все.
От сигареты осталась одна бумага, и Вигда ее скомкала:
– А может, и сегодня не намного умней? Иногда, вот, задумаешься: какая тут связь? Как может из этого что-нибудь следовать?.. То есть, что-нибудь может, конечно. Но дети? Другая какая-то жизнь?.. Чужая. Не ты. Понимаешь? Не ты?!
Но Кларица, вперив глаза в экран компьютера, которого на самом деле не видела, не понимала. Была неспособна хоть что-то понять. Мысль опять и опять возвращалась к тому же: я камень… Я просто бесчувственный камень! Говорят, кто-то там изваял Галатею – и камень ожил. Знать, такое возможно. Но со мною – совсем, ну, совсем другой случай!..
И могла ли все это сказать она Вигде? И не только Вигде. Даже эскулапу – сколько ни давила себя, ничего не выдавливалось.
И когда познакомилась с Далбисом… – если это можно назвать знакомством. Кларица переживала черные дни. Шрам, оставленный Добом, начал затягиваться. Но другого мужчину Кларица уже не ждала: обойдусь, проживу. Второй раз такого позора, такого кошмара не выдержу! В себе утаю. Вот такая я есть. Никому не должна я отчитываться.
И второсортность свою отодвинула: так ли важно и впрямь от нее избавляться? Не дорасту я до Дорлина. А нужно ли мне до него дорастать? Даже стена, что возникла на родительской свадьбе, стала видеться другими глазами: не хочу я к певице в изумрудах, и по полу ступать не хочу, потому что он точно такая ж подделка. И к официантам не хочу, которые меня презирают, хотя и берут чаевые; к музыкантам во фраках, к нарядным мужчинам и женщинам. И к дядьке из Колт-Пьери, и к внучку его. И родню свою знать не желаю. Останусь одна – ну и пусть! Лишь пустыня вокруг и песок. Как Дорлин – порву со своим окружением. Если не о чем нам говорить, нет у нас точек соприкосновения, нет общего языка. Не было, нет и не будет.
И никто не узнает, почему я так сделала. Что мои тело, душа – бесчувственный камень, и камнем останутся.
Далбис не походил на Доба: узкогрудый, сутулый, с огромной, в нарушение всяких пропорций, головой, подстриженный у какого-то халтурщика-парикмахера (очевидно, по принципу: взял бы поменьше). С седыми висками, один длиннее другого, в пиджаке с протертыми до дыр на локтях рукавами, в мятых брюках и выцветшей майке. А еще сигаретой во рту. Даже когда говорил, Далбис сигареты изо рта не вытаскивал, разве перекидывал из угла в угол губ. Запыхавшийся, куда-то спешащий, – он Кларице с первого взгляда не понравился, а вернее, она бы его не заметила, как умела не замечать проходящих мимо мужчин, даже если они и смотрели ей вслед. Но Далбис никуда не смотрел, налетел словно вихрь:
– Посиди за рулем. Я на десять минут… Полицейский придет – не заводится, скажешь.
Произошло это на узенькой улочке с десятками магазинов, киосков и лавочек, отнюдь не шикарных, где можно купить что-нибудь подешевле. Кларица в эти края частенько наведывалась. Здесь и парикмахерская, которую Вигда ей присоветовала, и обувной, и ювелирная лавка. Столики расставлены на тротуаре, за которые можно присесть, и три шкуры с тебя не сдерут, если кофе захочется выпить. Народ здесь попроще, считающий деньги: торгуется, спорит, пока что-то купит. Толчея, не пройти. Мужчины и женщины всех возрастов, мальчишки совсем и под стать им девчонки; смазливые есть; есть с ключами на пальце, во взгляде: пройдем, уголок в двух шагах, не соскучишься там, будет, что потом вспомнить!.. – но Далбис почему-то выбрал Кларицу. Ростом, небось, выделялась. Усадил в машину, а сам убежал. Куда и зачем? Что за срочность такая?
От неожиданности Кларица опешила. В чужую машину – да в жизни б не села. Да и машина – еще поискать: облицовка внутри – чешуя с дохлой рыбы, на панели следы от окурков, прожоги. Все засыпано пеплом, в следах жирных пальцев. Провода и железки на заднем сиденье, замусленный справочник в драной обложке. И первым желанием, когда оказалась в этой машине, у Кларицы было что-то сломать, исцарапать стекло или руль своротить. От обиды и злости внутри все кипело, что безропотно так, нет бы, к черту послала!.. Полицейский придет, ну и что я скажу? Куда ключ тут вставлять, и того я не знаю…
Рыдван свой Далбис поставил, а точнее бросил на краю тротуара, который и так – лишь бочком пройти можно. На проезжей части образовался затор, машинам приходилось забираться на противоположный тротуар и давить там прохожих. На что те огрызались и кляли водителей. А они, в свою очередь, отыгрывались на клаксонах и, поравнявшись с Кларицей, строили рожи, стучали себя по виску и осыпали ругательствами. Поминая и мать, и отца, и мозгов, дескать, нет. Как за руль допустили?!
А подумать: за что? Будто в чем провинилась?
И Кларице уже хотелось, чтобы вправду пришел полицейский, и она бы ему: не моя, мол, машина!..
Но вместо полицейского прибежал Далбис, запыхавшийся так – дух сейчас выйдет вон, и распахнул резко дверь: выметайся, короче.
Однако не на ту напал. Кларица и сама бы ушла, но раз выметайся – держи карман шире! – и пересела на соседнее кресло:
– Домой повезешь. Заработала честно.
И Далбис повез. Сунул в рот сигарету, предварительно выплюнув догоревший окурок:
– А ты – молодец. Я-то думал – сбежишь.
– С чего мне сбегать? Испугал меня тоже.
Все это напомнило эпизод в забегаловке для безработных, где познакомилась с Вигдой. Точно так же: на «ты», панибратски и нагло… И если бы ехать пришлось минут пять, Кларица так и осталась бы при первом своем впечатлении. Ну, постарше Вигдиного ухажера, серег в ушах нет, и когда говорит – по зубам нечем лязгать. Зато сигарета: докончив одну – минута всего, сунул в рот уж другую.
– Я адаптер купил. Для гитары мне нужно, – сквозь дым пробормотал Далбис: снизошел объяснить, зачем бросил машину. – А парковку искать – смерть скорее найдешь. Да и топай потом – час потратишь, не меньше.
– Есть получше места, – сказала Кларица. – И стоянка своя, и толпа там пореже.
– И всучат в целлофане какую-то штучку! – отмахнулся Далбис. – Дескать, хочешь новей – все равно не найдешь! А я за старьем охочусь. Лишь здесь оно водится.
На что Кларица пожала плечами: все равно машину можно было запарковать, где положено, а что до адаптера – что за штука такая? – да и старый к тому же, подержанный, значит, на новый, видать, не скопил капитала.
– У меня есть приятель, на гитаре играет, – отреагировал на это пожатие плечами Далбис. – Не любит он новшеств. Ему чем древнее – тем лучше.
– А новый чем плох?
– Звучит, понимаешь, не так. Новый я и сам могу сделать. А ему – старье подавай.
– Капризный у тебя приятель. С характером.
– Да, – согласился Далбис. – Капризный. Гении – все капризные.
И Кларица замолчала. Не собиралась она Доба с Далбисом сравнивать, но как-то само получилось. Хотя и забыть Доба надо, но как не крути, вся страна на него по телевизору смотрит. И тоже всякие байки рассказывал, да вот только о гении не заговаривал. В джунглях живем. Брат-профессор хребет в этих джунглях сломал. А Далбис, – и Кларица критически оглядела его с ног до головы: брюки забыл, когда гладил, майка второй-третьей свежести, – и о гении вдруг. Пускай и не сам, мол, не я, но с гением все же якшаюсь.
Минут пять ехали молча. Не тот разговор, чтобы хотелось его продолжать. О нормальных вещах – почему бы и нет? – а о гениях если – вода это в ступе. Тем более с таким вот субъектом. Ниже Десятого этажа Кларица сотни таких навидалась.
– А везти-то куда? – закуривая новую сигарету, спросил Далбис.
– На Седьмой.
– На Седьмой? – и в голосе его прозвучало даже не удивление, а что-то уничижительное. – Ты там живешь?
– Да, живу! – и не подумала увиливать Кларица.
– А чего не на Пятом?
– А что есть на Пятом? – приготовилась она к обороне. – Не все небожители, есть и пониже.
Но Далбис, похоже, не собирался на нее нападать.
– А действительно, что есть на Пятом? – зачем-то повторил он и посмотрел на Кларицу. А то все вперед: на дорогу, на очередь, в которой застряли перед въездом в шахту спирального лифта. – Я вот тоже так думаю: почему Дорлин устроен на манер кружки с пивом? Ведь пена – не самое вкусное.
О проекте
О подписке