Глава 2

Девчонки

Они вышли с территории Кремля через Боровицкие ворота, оставив слева царь-колокол с огромным осколком от него и царь-пушку, возле которых крутились туристы, фасад Кремлевского Дворца съездов. Прошли мимо памятников. Потому что утром были и даже сфотографировались. Повосхищались русскими мастерами-умельцами, сделавшими этакие махины.

Они – это лейтенанты Осинцев и Соловьев. Прежде-то шапочно были знакомы, а теперь, сначала в поезде, а потом и в Москве, сошлись близко, стали общаться накоротке, по-приятельски. Поначалу Соловьев, правда, в общении избрал покровительственный тон, менторский (как-никак из семьи, глава которой служит в политуправлении Уральского военного округа и в дружеских отношениях с самим членом военного совета), однако уже на второй день, забыв про высокомерие, сменил тональность общения. То, что парень без роду и племени, сирота, не аргумент, чтобы перед ним важничать; простоват уж очень и наивен, но это, по мнению Соловьева, пройдет со временем. Сейчас оба под впечатлением от приема в Кремле. Оно понятно: где еще столько прославленных людей увидишь – генералов и маршалов? А Верховный Главнокомандующий? В телевизоре видели. Оба сошлись на том, что Верховный в телевизоре глядится лучше. Да, тоже в разговоре пришепётывает и клацает вставными челюстями, но все-таки не выглядит такой развалиной. На самом-то деле… По паркету шаркает, еле волоча ноги. Заговаривается. Осинцев, поразившись, наклонился к уху Соловьева и прошептал:

– Шел бы на пенсию, если сил уже нету. Зачем, скажи, так себя мучить?

Соловьев, услышав этакое, даже в лице изменился. Поозиравшись, убедившись, что, кажется, соседи не слышали крамолу, приложив палец к губам, ответно прошептал:

– Тише… Как можно такое вслух говорить? А услышит кто?..

– Подумаешь, – легкомысленно заметил Осинцев. – Я же правду сказал. И сочувственно. К тому же партия учит нас правдивости…

Соловьев передразнил:

– Учит, учит… Мало ли чему учит тебя партия.

– Как это?

Соловьев раздраженно махнул рукой.

– Отстань… Потом… В номере… С глазу на глаз…

Новоиспеченные лейтенанты живут в двухместном номере гостиницы «Украина», на двадцать втором этаже. Окно выходит на Москва-реку, на широченный мост через нее и на здание «СЭВ», полураскрывшего лепестки-створки. Слева, вдали видна еще одна сталинская высотка – здание МИДа.

Осинцев впервые купается в такой роскоши. Чего стоит мягкая и широченная кровать (не видел он никогда такой), на которой может одновременно уместиться солдатский полувзвод. Кругом всё блестит и сияет чистотой, везде – душисто. Даже в туалетной комнате. Нет, в казарменном туалете училища также опрятно (есть кому выдраить) и все-таки не такая свежесть. Долго он стоял между двух унитазов и качал в недоумении головой. Это, казалось Осинцеву, – откровенное излишество. Поделился мыслью с Соловьевым. Тот в ответ расхохотался.

– Деревенщина!

Осинцев сначала хотел серьезно обидеться (ну, разве он «деревенщина; он – офицер Советской армии), к тому же из Свердловска, однако передумал.

– Не обзывайся, – только и сказал он.

– Извини, Лёх… – и решил объяснить, – второй, который пониже, – не унитаз. Не вздумай нужду свою туда справить.

– Нельзя, да? Тогда – для чего поставлен? Если, как ты считаешь, не унитаз, то что?

– Это – биде.

– «Бидэ? – переспросил Осинцев и настороженно посмотрел на товарища. – Объясни, что значит «бидэ»?

Соловьев снисходительно стал втолковывать:

– Для начала: в конце слова не «э», а «е».

– Ну и что с того, а?

– А то! Это есть гигиеническое приспособление для женщин.

Осинцев недоверчиво хмыкнул.

– Да? Лишь для женщин? Почему только для них?

– Им – нужнее.

Осинцев снова хмыкнул.

– Что женщины в этом биде делают?

Соловьев вновь расхохотался.

– Подмываются!

– А-а-а… Задницу, что ли, моют?

– Нет, – Соловьев продолжает прыскать, пытается сдерживать смех, но не может, – самую интимную часть. Чтобы была всегда чистой.

– А-а-а… Понял… А в тазике нельзя? Или в той же ванной?

– Им так удобнее, – снисходительно пояснил Соловьев. – Гляди, – он взялся за объяснение механизма действия устройства «деревенщине», – женщина садится, – он нажал сбоку какой-то рычажок, – и снизу вверх (как в душе, только там струи льются сверху вниз) под углом устремляются водяные фонтанчики.

Осинцев качает головой и продолжает хмыкать, осматривая со всех сторон биде. Потом спрашивает:

– Откуда все знаешь, Никит?

– Вот, знаю…

– У тебя, что, дома есть это чудо?

– А как же! Есть. Без биде, – продолжая важничать, заметил он, – не обходится ни одна приличная семья. Важное средство женской гигиены.

– Еще чего!.. Намекаешь, что я не из «приличной семьи», да?

– Я этого не говорю.

Осинцев сердито хмурится.

– Как это не говоришь?! У нас, к примеру, этим биде и не пахло. Да и, я уверен, оно даже не у каждого москвича имеется.

– У приличных…

Осинцев прервал.

– Опять?

– Извини, Лех, – Соловьев поспешил поправиться, – у зажиточных обязательно есть биде.

– У зажиточных, да, может быть, – Осинцев согласно кивнул, – но зажиточных в Советском Союзе не так уж и много. Миллионы – ютятся в бараках. Ты не живал в бараках, нет? А я знаю, что это такое. В бараке – не до биде. В бараке – все «удобства» на улице, в «скворечнике» с «очком». Скажи им про биде и они, как и я сейчас, будут глядеть, как бараны на новые ворота.

Это было позавчера, когда они обживали элитный гостиничный номер. А сегодня…

Сейчас идут вдоль Александровского сада, огибают Исторический музей и выходят на брусчатку Красной площади. Длинная цепь людей тянется к мавзолею вождя мирового пролетариата.

Осинцев предлагает:

– Сходим, а?

– Да, ну! – Соловьев машет рукой. – Поздно… Запись, пожалуй, уже прекращена, – он посмотрел на наручные часы. – Гляди, который уже час. В другой раз.

– Ты был, да? – спросил Осинцев.

– Был, Лёх. А ты?

– Я ж, Никит, говорил, что в Москве впервые.

Соловьев предлагает:

– Лучше, давай, прошвырнемся по улицам. Погуляем пешочком. Погода, гляди, как хороша.

Осинцеву, ясное дело, хочется побывать в мавзолее и глянуть на вождя, однако крыть ему нечем, поэтому легко соглашается.

Они подходят к памятнику мещанину Минину и князю Пожарскому, освободителям Москвы от польских захватчиков. Стоят молча с минуту. Потом, огибая со всех сторон, разглядывают собор Василия Блаженного. Впечатляет. Осинцев ахает от восхищения тем, какое чудо сотворили когда-то простые русские мастера.

– Двинем, – предлагает Соловьев, – по Тверской?

– Ты про улицу Горького? – на всякий случай уточняет Осинцев. Он читал, что улица Горького до революции называлась Тверской.

Соловьев кивает.

– Про нее. На Тверской попадаются классные девчонки.

– Ты, я вижу, в столице частый гость, – Осинцев вздохнул, вспоминая свои детство и юность, прошедшие в казармах.

– Первый раз был, когда учился в седьмом. От школы на экскурсию ездили. Ну и пяток раз потом.

Они идут медленно. Наслаждаются видами Москвы. Москвичи, особенно москвички, провожают их долгими взглядами. А как же! Офицеры-то – не по-столичному крепки и при полном параде. Мундиры – с иголочки: пригнаны так, что ни одной морщинки-складочки; сверкают на солнце золотым шитьем. Обласканы офицеры вниманием, в нем купаются.

– Чувствуешь, да? – спрашивает Соловьев, кивая на прохожих.

Осинцев не понял.

– Что именно?

– Видишь, как бабы-то пялятся?

Осинцев иронично замечает:

– Еще бы! Вон, какой молодец!..

– Ты про меня?

– Ну, не про себя же. Куда уж мне?!

– Ты, Лех, тоже ничего… Внешне… Интеллигентности бы тебе чуть-чуть.

– Обойдусь, может быть, и тем, что имею.

Справа – Елисеевский гастроном. Соловьев кивает в ту сторону и предлагает:

– Зайдем? Там – продавщицы… Как с обложки модного журнала – длинноногие и смазливые.

– Не люблю, – признается Осинцев, – впустую шляться по магазинам. Все равно ведь не купишь ничего.

– Не куплю, – соглашается Соловьев, – но зато посмотрю… Есть на что посмотреть. Есть чем глаз порадовать. Бывать, между прочим, в этом гастрономе – престижно.

– Почему? – удивляется Осинцев.

– Ассортимент богаче.

– «Ассортимент» чего, – спрашивает, улыбаясь, Осинцев, – продавщиц или товаров?

– Подколол… Молодец… Тонко, – Соловьев смеется.

Осинцев уже всерьез замечает:

– В любом московском гастрономе выбор, дай Бог, нам, свердловчанам. Колбас несколько сортов и свободно – «Останкинская», «Столичная», «Краковская». От одного запаха голову кружит.

– Мамаша у меня, – в голосе Соловьева вновь появляются хвастливые нотки, – в «Военторге» отоваривается. Иногда дают ей кое-какие деликатесы.

– Вам – дают, – Осинцев умышленно нажимает на слове «дают», – а тысячи других толкутся в очередях по пять-шесть часов (очереди у нас такие же, как в мавзолей у москвичей), чтобы купить палку «Молочной» с подозрительными запахом и цветом.

Соловьев уводит разговор в сторону.

– Знаешь, – он наклоняется в сторону Осинцева, оглянувшись по сторонам, полушепотом говорит, – в Елисеевском ошивается Галинка, дочка Верховного.

Осинцев пожал недовольно плечами.

– Брехня! Семье Верховного нет нужды шляться по магазинам.

– Не скажи: чем больше имеешь, тем больше хочется.

– Тут ты прав: аппетит приходит во время еды.

Соловьев настойчиво повторил:

– Насчет Галинки – не брехня.

Осинцев скривил губы.

– Откуда знать-то тебе?

– Слышал.

– От кого, интересно знать?

– Ну, – Соловьев опасливо покосился на товарища, – батя рассказывал, будто Москва слухами полнится, – и объяснил. – У него хороший друг в ГлавПУРе.

– И что же говорит друг твоего отца?

– Разное… – Соловьев замялся. – Галинка, будто бы, – отцова любимица. Потакает во всем.

– Избалованная, значит?

– Донельзя, Лёх. Мужиков, будто бы, имеет числом немереным: хочет – с циркачом спит, хочет – с писателем, музыкантом или военным.

Осинцев мрачно резюмирует:

– С хлюстами водится… Понятно…

Соловьев шумно вздыхает.

– Я бы не прочь стать одним из «хлюстов» дочери Верховного.

– Зачем, Никит?

– Дурацкий вопрос, Лёх.

– Почему «дурацкий»? Обычный вопрос.

– Не притворяйся. Не поверю, что не понимаешь.

– Не понимаю, – искренне признался Осинцев.

– Какие, приятель, горизонты открываются?!

– А-а-а, ты вот о чем…

Соловьев рассмеялся:

– Догадлив ты, однако ж.

– Никит, а ты карьерист.

– А что плохого?

– Нет, ничего, если карьера строится не через постель, а через плацы, полигоны, учения и боевые действия.

– Всякая карьера – хороша; выбирай на вкус.

– Кому ведь как, – неопределенно сказал Осинцев и поморщился.

– Слышь: говорят, что у Галины новый муж.

– И кто теперь утешает дочку Верховного?

– Не знаешь?

– Не интересуюсь специально сплетнями, слухам же – не доверяю.

– Вот – напрасно, – Соловьев хихикнул. – Бывший прапорщик внутренних войск… Был прапорщиком, сегодня – генерал-лейтенант, зам у самого Щелокова. А ты – постель, постель… Дай Бог, всякому такую-то постель.

Осинцев фыркнул.

– Мне – не надо.

Соловьев недоверчиво посмотрел в его сторону.

– Слова… А случай подвернется – не упустишь.

– Без любви? В постель по расчету?!

– Почему бы и нет?

– Откуда набрался всей этой философии? Сын политработника и… Должен быть политически грамотным и идейно стойким, а ты…

Осинцев осёкся. Потому что увидел, как передернул плечами Соловьев.

– Оставим батю в стороне, ладно? Я ведь не трогаю твоего…

– А если бы и тронул? Мне не стыдно за отца: боевой летчик погиб от рук «духов».

– А мне… стыдно, да? Каждый служит там, куда послала родина.

Осинцев посмотрел на Соловьева искоса и надолго замолчал.