Марсель Комб показался Артуру настоящим ученым, обладающим проницательным умом и скромностью. Не чета нынешним полуграмотным всезнайкам, каждый из которых претендует на роль спасителя мира. Очевидно, регулярные занятия вермикологией – наукой, игнорируемой широкой публикой и презираемой другими исследователями, – развивают смирение.

После весьма узкоспециальной лекции, длящейся более полутора часов, студенты АгроПариТех забыли о неосторожной шутке профессора. Но их внимание заметно ослабло. Оглядевшись по сторонам, Артур заметил, что большинство компьютеров открыто на страницах социальных сетей. Сам он принялся просматривать электронную почту.

Вновь оживить атмосферу сумела пространная заключительная речь Марселя Комба, в которой он со свойственными старому актеру театральными интонациями поведал о текущей экологической катастрофе. Глубокая вспашка и применение пестицидов привели к сокращению популяции дождевых червей, масса которых отныне не превышает нескольких десятков килограммов на гектар посевной площади. В результате плодородная когда-то земля твердеет и высыхает, превращаясь в безжизненный гигантский полигон, куда безостановочно сбрасываются удобрения, позволяющие получить безвкусную продукцию товарного вида. За эрозией почвы и загрязнением грунтовых вод последует стремительная деградация всей экосистемы. Цитируя профессора Комба: «технонаука отвернулась от науки»; агропромышленный продуктивизм^[1] погубил естественное плодородие почв, и за несколько десятилетий человеку удалось разрушить хрупкое равновесие, созданное в течение миллионов лет. «Без дождевых червей, – подытожил Марсель Комб, – нет земли». Недаром астрофизик Хьюберт Ривз утверждал, что исчезновение дождевого червя заслуживает не меньшего беспокойства, чем таяние ледников. Артур почувствовал себя подавленным. Вся эта информация лишь усиливала свойственную ему экотревожность.

И все же, по мнению Марселя Комба, который не любил разочаровывать публику, дождевой червь может стать главным союзником человека. Прежде всего, люмбрицид можно заново заселить в почву методом инокуляции, еще сто лет назад предложенным новозеландским фермером Эшмором. Более того, их можно разводить в домашних условиях. Тут профессор Комб принялся расхваливать вермикомпостирование, то есть переработку органических отходов с участием дождевых червей. «Вермикомпостер представляет собой замкнутую экосистему в вашем доме. Вы кормите червей пищевыми отходами, картофельными очистками или даже бумагой, а на выходе получаете вермикомпост (то есть биогумус), органоминеральный материал без запаха, готовый к использованию для удобрения растений – как комнатных, так и садовых. Сегодня выпускают очень элегантные компактные вермикомпостеры, которые можно поставить на кухне. Они состоят из нескольких вложенных друг в друга ящиков. В верхний вы помещаете отходы, а снизу извлекаете биогумус в твердом или жидком виде».

– Представь себе такую штуку в нашей общаге, – прошептал Артур.

– И какой-нибудь дебил стопудово разворотит ее ко всем чертям, – подхватил Кевин. – Тысячи розовых червячков расползутся повсюду, завхоз будет в восторге.

Артур невольно рассмеялся, заслужив укоризненный взгляд Марселя Комба.

«Вам будет не до смеха, – заявил профессор, – когда вы откроете для себя промышленный потенциал вермикомпостирования».

Это был звездный час. Звездный час Марселя Комба и его дождевых червей, избавляющих от гибели эту грешную землю.

«Мы можем построить настоящие вермизаводы, где помещенные в гигантские боксы люмбрициды будут работать для всеобщего блага. Вермикомпостирование, вермифильтрация, вермисортировка мусора – благодаря дождевым червям возможно все. Я проводил эксперименты. Их результаты очевидны. Для решения большинства наших проблем, будь то удобрение почвы, переработка городского мусора, утилизация навоза, очистка бытовых и промышленных сточных вод, нам необходимо потратить в тысячу, в миллион раз меньшую сумму, чем те, которые расходуются сегодня на создание всякой цифровой чепухи. Мне жаль лишь одного: я не увижу этого при жизни. Но я успею помочь червям, которые помогут вам!»

Артур услышал несколько смешков. Марсель Комб выпрямился и отрешенно смотрел вдаль, поверх голов студентов, занятых почесыванием носов, лайками, свайпами и перепостами. В полном одиночестве стоял он на своей сцене. Он понимал, что никто не верит ему и что его слова звучат слишком хорошо, чтобы быть правдой.

«Что такое человек? – воскликнул профессор, которого уже ничто не могло остановить. – Латинское слово Homo этимологически родственно слову humus. Поэтому именно гумус спасет нас, хомо сапиенсов!»

Последняя фраза удостоилась жидких аплодисментов скучающей публики. Артур энергично захлопал. Кевин тоже. Их рукоплескания, возможно, немного утешили патриарха вермикологии.

«На вопросы не отвечаю», – надменно сообщил Марсель Комб, собирая бумаги.

* * *

Покидая аудиторию, Артур и Кевин разговорились. Оба горели энтузиазмом, и каждый заражал им другого. Если бы не их случайное знакомство, конференция профессора Комба, вероятно, растворилась бы в потоке ежедневных лекций. Но дождевые черви положили начало настоящей дружбе.

Отныне долгие вечера в кампусе Сакле посвящались изучению дождевых червей. Были просмотрены немногочисленные профильные блоги, прочитаны труды Марселя Комба, проштудированы всевозможные специализированные издания. Информации оказалось негусто. Артур провел дополнительное историко-литературное исследование, но тут и поживиться было практически нечем. Кроме мудрой Клеопатры, прекрасно понимавшей значение дождевых червей для плодородной долины Нила и объявившей их священными, прочие властители мира предпочитали им орлов, львов, пчел или саламандр. Писателей и прочих книжных червей их дождевые коллеги интересовали еще меньше. Виктор Гюго, посвятивший целое произведение страданиям «червяка, в звезду влюбленного»^[2], едва ли создал лестный литературный образ. Его герой, лакей, сравнивал себя с червем, а свою возлюбленную, королеву Испании, – со звездой. Нужно быть поистине романтиком, чтобы предпочесть далекое и неодушевленное светило источнику жизни.

Артур и Кевин испытывали редкое чувство, будто они стоят на пороге открытия крайне мало изученного мира. Быстро став единомышленниками, поддерживающими научный пыл друг друга, они торжественно поклялись никогда не оставлять дождевых червей и посвятить им всю свою профессиональную деятельность.

По вечерам у них вошло в привычку вместе сбегать с унылых посиделок в Доме агроинженеров и пить пиво на террасе, устроенной на крыше главного здания. Миновав скудные урбанистические огороды и прислонившись к парапету, они созерцали остатки леса, примыкающие к старому бенедиктинскому аббатству, чудом уцелевшему в ходе застройки департамента Эсон. Темную массу деревьев пересекала эстакада будущего метро; вдали виднелось зыбкое марево городских огней. Обреченная на смерть природа располагала к философствованию. Однако Кевин и Артур не стремились изменить мир, как хотели того предыдущие поколения. Они лишь наблюдали за его разрушением и пытались найти свое место в надвигающейся катастрофе.

Артур разглагольствовал о вреде богатства с фальшивым отчаянием двадцатилетнего юнца, которому нравится ни во что не верить, поскольку пока еще он верит в себя. Единственный ребенок в семье, привыкший к внутренним монологам, он наконец-то обрел слушателя. Окутанный ночной тьмой, с лицом, освещенным встроенными в пол спотами, Артур критиковал непрерывный рост производства, осуждал бесконечное приумножение потребностей и выступал за умеренность во всем. Описывая современную действительность, он обращался к данным Жан-Марка Янковичи – инженера-эколога, также известного под прозвищем Янко и боготворимого серьезно настроенной молодежью, пытающейся осознать масштабы бедствия, завещанного ей родителями. Воображая будущее, Артур ссылался на Эпиктета, Руссо и Элизе Реклю^[3]. Он не был педантом: классические авторы были частью его повседневной жизни; он цитировал их, как цитируют слова пьяного друга, не зная, стоит ли принимать их всерьез.

Артур также зачитывался книгами Генри Дэвида Торо^[4]. Несколько лет тот прожил отшельником на берегу Уолденского пруда в штате Массачусетс, доведя аскезу до своего логического завершения. Торо тратил время на то, чтобы избавляться от вещей, а не накапливать их, не употреблял стимуляторов (в том числе и кофе, который портил ему утро) и даже отказался от подаренного ему коврика (земля ведь не грязная!). В его доме было три стула – один для одиночества, второй для дружбы, третий для общества. Трудясь на своем крошечном огороде, он, сам того не ведая, открыл технику прямого посева без предварительной вспашки. Кто такой Торо – либертарианец или анархист, поэт или философ, – Артуру было фиолетово. Торо олицетворял для него идеал свободного человека.

От отца-юриста Артур унаследовал ораторские способности, умение отвечать на риторические вопросы, а также некоторое недоверие к политике, заставляющее его сторониться любых разновидностей гражданского активизма. Предполагалось, что этот выпускник известного парижского лицея (имени Генриха IV!) в дальнейшем станет изучать гуманитарные науки – сначала на подготовительных курсах, затем в Высшей нормальной школе, – что, безусловно, отвечало его склонности к чтению давно умерших авторов, чьи амбиции уже никого не волновали, но чьи мысли еще не потеряли актуальности. Но Артур не пожелал идти проторенной дорожкой и, отчасти рисуясь и строя из себя уникальную личность, решил учиться на специалиста в агропромышленной сфере. Студенты-философы и прочие интеллектуалы не внушали ему уважения: вещают о всеобщем упадке, а сами неспособны самостоятельно посадить лук-порей. Панургово стадо псевдобунтарей, способных истоптать его личные убеждения, пугало его. А главное, Артур не мог представить себя зарабатывающим на жизнь продажей результатов своих размышлений. Он не хотел становиться ни профессиональным пророком, ни исступленным инженером человеческих душ. И раз уж философия, на протяжении долгих веков толковавшая мир, теперь взяла на себя труд его преобразовывать, значит, пора засучить рукава.

Таким образом, на подготовительных курсах Артур выбрал естественные науки, а после без труда поступил в АгроПариТех. Там, во всяком случае, он имел возможность оставаться хозяином собственных идей, не превращая их в воинствующее вероучение или в карьерный план. Подобно отцу философии Фалесу Милетскому, гордившемуся своими оливковыми деревьями, или Монтеню, восхищавшемуся выращенными им дынями, Артур любил заканчивать рабочий день с землей под ногтями. Пусть все его усилия в конце концов окажутся напрасными, пусть значительная часть биологических видов исчезнет в ходе шестого вымирания – он будет делать что до́лжно, причем на передовой, а не отсиживаясь в библиотеках и на конференциях.

Кевин, чья неразговорчивость не уступала многоречивости Артура, слушал последнего с любопытством ребенка, наблюдающего за бьющейся об стекло мухой. Восхищаясь начитанностью и эрудицией товарища, он не вполне понимал целесообразность подобных рассуждений. Кевин со всем соглашался и не стремился выискивать противоречия. Прикинув, до чего утомительным может быть это постоянно испытываемое негодование, он предложил другу самое ценное, что имел, – надежное, верное и ободряющее присутствие. Он впитывал слова Артура, как хорошая почва впитывает воду.

В жизни Кевина также ничто не предвещало (хотя и по другим причинам) поступления в АгроПариТех. Его родители были обычными сельскими тружениками: мать работала по контракту на ферме, где фасовала ферментированные продукты из овечьего молока; отец нанимался трактористом в кооперативы и получал зарплату в соответствии с сезоном и нуждами предприятия. Они арендовали простой блочный домишко в захолустном городке Лимузена^[5] и, несмотря на прожитые в этом регионе годы, до сих пор чувствовали себя там словно проездом – как и в жизни в целом. В их роду насчитывалось несколько поколений простых трудяг, которых в поисках заработка кидало по всей стране. Эти люди не раз собирали свои нехитрые пожитки и знали, что в случае чего снова двинутся с места – туда, где не хватает рабочих рук. В общем, им не о чем было беспокоиться. Это была семья без истории, без традиций, без амбиций и без претензий. С ними никогда не случалось ничего примечательного, они и не жаловались. Казалось, единственным подарком судьбы был для них этот ребенок – спокойный, старательный мальчик редкой античной красоты. Родители боялись лишний раз прикоснуться к Кевину и мало занимались его воспитанием из страха испортить этот чудесный побег, который только и ждал, чтобы взрасти самостоятельно.

Кевину без особых хлопот удавалось все, что он делал. После девятого класса он пошел в сельскохозяйственный лицей, следуя обычному для большинства местных подростков маршруту. И, поскольку Кевин хорошо учился, его взяли в профильный класс с естественнонаучным уклоном. Далее (поскольку и там он хорошо учился) его отправили не в техникум, а в Технологический институт – в Лиможе. После второго курса (поскольку Кевин хорошо учился) один из преподавателей посоветовал ему подать документы в АгроПариТех, где существовала квота в размере пятнадцати мест для детей из малообеспеченных семей. И (поскольку Кевин хорошо учился) его приняли. Так, сам того не желая, он оказался в рядах будущей национальной элиты. Особенно не заморачиваясь на этот счет, он наслаждался новым социальным окружением. Отчасти следуя родительскому сценарию, Кевин просто плыл по течению, но делал это таким образом, что в глазах других выглядел целеустремленным.

Единственным разочарованием для него стала невозможность поселиться в Париже, знакомства с которым он с нетерпением ждал: узнав, что АгроПариТех переезжает в пригород, Кевин чуть не отказался от поступления. Но, так как процесс уже был запущен и все поздравляли его, он не решился обмануть надежды родных и друзей. В любом случае значительная часть обучения будет проходить в полевых условиях: на предприятиях, в лабораториях и на фермах. Да и от предложенной стипендии не хотелось отказываться – для Кевина это было целое состояние.

Он отличался природной неприхотливостью, и, если Артур в своих дорогих минималистичных кроссовках мучительно искал достойный компромисс между аскетизмом и комфортом, Кевин действительно нуждался в малом. Две пары джинсов, ноутбук, студенческая столовая – большего ему и не требовалось. Его более чем устраивала жизнь, которую кто-то посчитал бы верхом бытовой неустроенности.

Артур ценил в Кевине мудрость, благодаря которой тот, не прибегая к помощи книг и размышлений, интуитивно отличал порок от добродетели. Однако к восхищению примешивалась горечь. В чем смысл всей проделанной Артуром внутренней работы, наполненной страданиями и духовными откровениями, если аналогичный результат можно получить малой кровью, не прилагая явных усилий?

Частенько их беседы на террасе заканчивались в одиннадцать вечера – с наступлением комендантского часа. Перед тем как запереть двери, охрана обходила этажи, проверяя, все ли ушли. Поначалу друзья послушно покидали здание. Но однажды осмелели и, спрятавшись в укромном уголке, остались. Ночь была ясной и теплой. В запасе имелись несколько банок пива и множество тем для разговора. По очереди они мочились прямо через перила крыши, а в районе часа ночи стали пробираться к выходу по пустым коридорам, заглядывая в набитые образцами, пробами и пробирками кабинеты и перепрыгивая через отключенные от питания турникеты, как это делают безбилетники в метро. В череде закрытых на ключ стеклянных дверей в конце концов нашлась та, которая выпустила их наружу.

Оставалось пройти через главные ворота кампуса. Миновав свежепосаженные кустарники, Артур и Кевин оказались у знаменитой канавы, чья форма имитировала природную. Самое время сделать то, о чем мечтает каждый студент с наступлением жарких дней. Усевшись на берегу, друзья сняли обувь и опустили ступни в воду. Артур бормотал какую-то ерунду о Башляре и поэтике воды, а Кевин задремал. Прохладная вода мягко возвращала их к действительности. В небе, еще мало замусоренном искусственным освещением, виднелось несколько звезд. Со стороны строящихся энерголабораторий слышалось даже уханье совы. Артур задумчиво шевелил пальцами ног.

– Вперед! – неожиданно воскликнул Кевин, выйдя из оцепенения.

Он стянул с себя футболку, а затем и вовсе разделся догола, демонстрируя то отсутствие стыдливости, которое встречается в мужских раздевалках спортзалов. Артур отвернулся, немного смутившись, но все же последовал примеру Кевина. Архитекторы позаботились о том, чтобы канава была достаточно широкой, так что им двоим было где развернуться.

– Лучшее место в Сакле, – заметил Артур.