Глава 4

В кондитерской появился Косой. Мы прервали разговор. Он сказал:

– Всем привет, ребята. – Косой выглядел преувеличенно веселым. – Как дела? Что-нибудь случилось?

– Случилось? – саркастически повторил Макс. – Думаешь, ты где – на Диком Западе с бандой Джесси Джеймса? В Ист-Сайде ничего не случается.

– Господи, Макс, долго ты еще будешь это вспоминать? – Все веселье Косого сразу улетучилось. – Я просто пошутил насчет Джесси Джеймса.

– Ладно, Косой, забудем. Я скажу тебе, что нужно сделать. Пойди разбуди Патси и Доминика и скажи им, чтобы приходили к нам в школу.

– Где вы будете, в гимнастическом зале?

– Боже! О боже! – Макс в отчаянии хлопнул себя по лбу. – Где же еще мы можем быть в субботу? В классе, изучать историю?

– Отец Доминика устроит большой шум, если я постучу к ним в дверь, – пробормотал Косой, направляясь на выход.

Макс и я перелезли через пики школьной ограды. Мы углядели, что одно из задних окон в подвале открыто, и спрыгнули в гимнастический зал с высоты пять футов. Там мы сняли с себя всю одежду, за исключением нижнего белья. Мы стали босиком бегать по залу, пока не почувствовали, что вспотели. Макс расстелил на полу мат. Из кармана пиджака он достал бумажную брошюрку с руководством по борьбе джиу-джитсу. Мы отрабатывали друг на друге разные приемы, пока Макс чуть не вывихнул мне руку. Я сразу вышел из себя и ударил его ногой в пах.

Несмотря на боль, он с энтузиазмом крикнул:

– Отлично, Лапша, будем драться всерьез!

Мы сцепились в яростной и бестолковой схватке, злобно пиная и молотя друг друга кулаками. Макси сделал захват сзади, запрокинув мне голову и сдавив, как клещами, горло. Я начал задыхаться, и перед глазами у меня поплыли черные круги.

Я был рад услышать, как наверху открылось окно. Макс выпустил меня из рук. Патси и Косой спрыгнули в гимнастический зал.

Макс похлопал меня по спине.

– Ты делаешь успехи, Лапша. – Повернувшись к Косому, он спросил: – А где Доминик?

Ответил Патси:

– Ему пришлось пойти в церковь, в библейский класс.

– В церковь, – фыркнул Макси. – Пустая трата времени. Ладно, снимайте одежду, ребята.

Под руководством Макса мы приступили к нашим обычным упражнениям, состоявшим из поднятия тяжестей, подтягиваний и кувырков на перекладине. Потом он дал нам немного передохнуть, заполнив время чтением своей книжки по борьбе. Мы провели несколько часов, практикуясь в джиу-джитсу и обычных схватках. Последние пятнадцать минут мы яростно колотили по боксерской груше.

Косой ушел первым. Он сказал, что торопится домой на обед. Стянув майки, мы вытерли с себя грязь и пот. Надели остальную одежду и, помогая друг другу, вылезли в открытое окно.

Макс, Пат и я отправились в кулинарию Каца на Хьюстон-стрит. Когда мы вошли, в нос нам ударил умопомрачительный запах солонины и пастрами^[5], выставленных на прилавках магазина. Одурманенные этим ароматом, мы стояли, как трое алчущих зверей, жадно принюхиваясь и глазея на горячее мясо. Мы трепетали в экстазе. Мы решили взять три сандвича с солониной и еще три – с пастрами под маринадом. Я отдал Максу пятнадцать центов, которые получил от старика Джелли. Он прибавил к ним свои пятнадцать центов, выложил их на прилавок и сказал внушительным тоном:

– Положите на хлеб побольше мяса.

Затаив дыхание, высунув языки и роняя слюну, мы в шесть голодных глаз следили за каждым движением продавца.

С величайшей осторожностью, словно несли самую хрупкую и драгоценную вещь на свете, мы протолкались с тарелками сквозь толпу и сели к ближайшему столу. Мы ели с обдуманной неторопливостью, стараясь получить удовольствие от каждой минуты. Мы не разговаривали. Мы только откусывали кусок за куском. Мы чмокали губами и издавали все звуки, какие делают голодные животные. Два моих сандвича кончились слишком быстро. Я сидел, собирая с тарелки волокна мяса и хлебные крошки. Я облизывал испачканные в горчице пальцы. Я отдал бы пять лет жизни еще за пару сандвичей. Мы с завистью смотрели на посетителя, сидевшего за соседним столом: перед ним лежали три больших сандвича с солониной, книш^[6], кусок твердой салями, жареный картофель по-французски и бутылка с сельдерейным тоником «Доктор Браун».

Макс толкнул меня локтем:

– Когда-нибудь мы будем есть так же, как этот парень.

Я решил не говорить вслух, что думаю о Максе и его обещаниях.

Мы с неохотой покинули заведение Каца и пошли по улице, оглядывая тротуар в поисках окурков. На сигаретные бычки мы внимания не обращали. Наконец Макс нагнулся и поднял окурок сигары. Однако, понюхав, выбросил его вон.

– Дешевый табачишко, – сказал он.

Подходя к Джелли, мы все уже дымили сигарами разных марок и сортов. Косой и Доминик стояли у дверей, разговаривая с Долорес. В первый раз в жизни я почувствовал, как я грязен и обношен. Доминик, Косой и Долорес были в своих лучших субботних нарядах, особенно Доминик, одетый в новенькие длинные брюки, в которых он ходил в церковь. Я почувствовал себя неловко в коротких штанах, тесных и обтрепанных. Я ощутил свой грязный, вытертый воротник рубашки и подумал, что прореха в старом пиджаке моего отца должна быть хорошо видна. Покраснев, я стоял безмолвный и охваченный стыдом, глядя на носки собственных обшарпанных ботинок. В первый раз в жизни я почувствовал, как я одет.

Я взглянул на Макса, у которого козырек на кепке был оторван и нелепо висел набок. Он выглядел не лучше, чем я. И Пат тоже. Это меня немного успокоило. Потом я подумал о наступающих холодах, о ледяном ветре, который будет дуть по Деланси-стрит. Мне стало себя жалко. Неужели опять придется подкладывать под пиджак газеты, чтобы защититься от пронизывающего ветра, и засовывать картон под стельки ботинок? Я был уверен, что мой старик не найдет работы и у нас не будет угля, чтобы топить печь. Я мог поспорить, что в конце концов отморожу себе яйца; снова буду кашлять и чихать всю зиму и заработаю хронический насморк. Да, я мог поспорить, что мой тюфяк папаша не найдет работы и ублюдок домохозяин выкинет нас на улицу! И если он так и сделает, я перережу глотку этому козлу с цветочком! Только толку от того не будет никакого; мне надо шевелиться, я должен найти работу. Я должен зарабатывать деньги.

В этот момент Долорес обдала меня холодным взглядом и повернулась спиной. Мне стало не по себе. Если бы я только мог куда-нибудь исчезнуть вместе со своей грязью и поношенной одеждой. Если бы я мог провалиться сквозь тротуар!

Меня охватило отчаяние. Жизнь была дерьмом. Что толку жить? У меня в горле застрял ком. Огромным усилием удалось сдержать слезы. Я испытывал к себе позорную жалость. Сам не заметив как, я отделился от всей компании. Я бесцельно побрел по улице, чувствуя себя мрачным и униженным, полный сожаления к самому себе. Я прошел весь путь до вест-сайдских доков. Я увидел темную, холодную, блестящую воду Гудзона. Потом я направился в Чайнатаун. Так я бродил несколько часов. Стало уже поздно. Я был усталым, голодным и несчастным.

Я обнаружил себя под грохочущей подвесной дорогой. Это был район Бауэри. На улице валялись или бродили, пошатываясь, пьяные. Я подумал о Трубе, ловко и хладнокровно обшаривающем карманы пьяного. Это хорошая идея. Я тоже ограблю пьяного. Если он станет выступать, у меня есть нож.

Я внимательно оглядел всю улицу и переметнулся на другую сторону дороги. Я перевернул лежавшего навзничь, дурно пахнущего пьяного и обыскал его карманы. Они были пусты. Даже ботинки с него уже сняли. Тогда я вспомнил замечание опытного Трубы: «Кто лежит в отключке у подъезда, тот всегда уже обчищен. С таких даже пенни не возьмешь. Бери тех, кто еще держится на ногах».

Как шакал, я пустился вслед за большим пьянчугой, который шаткой походкой брел по улице. Меня колотила дрожь; я был возбужден. Может, у него найдется толстая пачка зелени? Он тяжело привалился к стене. В этот момент, откуда ни возьмись, на него накинулся сутулый пожилой мужчина. Я был слишком поражен, чтобы что-то сделать. Я только в изумленнии смотрел со стороны. Сутулый быстро и умело обыскал упавшего пьянчугу. Он что-то нашел и положил к себе в карман. Потом ловко стянул с него ботинки и бросился бежать, чтобы продать их на рынке краденого на Байард-стрит. Меня облапошили. Я почувствовал разочарование и презрение к себе. Этот пьяница должен был стать моим. Я первый его увидел. Вот так поступают все люди. Они тащат, тащат вещи прямо у тебя из-под носа. Я поклялся, что больше этого не повторится. Я был зол на себя.

– Ты шмак, – сказал я себе, – ты должен грабить, и грабить быстро, или тебя опередят другие. Наплюй на всех; грабь, грабь и грабь.

Ко мне снова вернулось чувство тоски и обиды. Весь мир был дерьмо. Все и вся против меня. Вдруг кто-то резко ударил меня дубинкой по спине. Вверх и вниз по позвоночнику побежала острая боль. Я потерял над собой контроль. Я напустил в штаны.

Полицейский прорычал:

– Какого черта ты тут делаешь в такое время? Проваливай отсюда, мозгляк, пока я не огрел тебя еще раз.

Как побитая, шелудивая, никому не нужная дворняжка, я поплелся по пустынным улицам в сторону дома.

Глава 5

Президентом избрали Уилсона. Мы, как всегда, отпраздновали выборы самым большим костром в Ист-Сайде. Еще некоторое время я продолжал учиться в суповой школе. Потом я отправился к О’Брайену и потребовал у него свой аттестат, который он неохотно мне отдал.

Несколько недель я ходил по улицам в поисках работы. Наконец я нашел место помощника в передвижной прачечной, за четыре с половиной доллара в неделю.

В первое время мне пришлось несладко. Работа начиналась в шесть утра. Мы с водителем до отказа загружали фургон тяжелыми влажными тюками. На протяжении целого дня мы делали остановки, с трудом взбирались вверх по лестницам, волоча чистое белье, а обратно уносили грязное. Это была тяжкая и нудная работа. У меня болели ноги, спина, каждый мускул в теле. Зима выдалась суровой, с дождем, снегом и холодным ветром, но на работе я постоянно ходил в поту.

Водитель получал комиссионные. Он был жаден и неправдоподобно вынослив. Мы тратили десять минут на сандвич. Это заменяло нам обеденный перерыв. Потом мы начинали снова и работали до позднего вечера. После скудного ужина я молча падал в холодную постель, чувствуя, что у меня нет сил сделать ни одного лишнего движения. Ночью мне снилось, что я хожу с тяжелыми мокрыми тюками, привязанными к каждой ноге, и еще один тюк качается у меня на голове. Я просыпался на рассвете застывший и голодный, с болью во всем теле, тоскливо думая о своей несчастной жизни и наполняясь горечью и злобой. Я старался подбодрить себя руганью. Я крыл сначала водителя, потом хозяина, потом всех подряд. Четырех с половиной долларов, которые я приносил матери каждую субботу, приплетаясь домой в десять часов вечера, едва хватало на скромную еду.

Мой старик все больше и больше времени проводил в синагоге. Его лицо и борода становились все белее и белее. Приступы кашля продолжались все дольше и дольше. Проходили месяцы, и мы все больше должали за квартиру. Жизнь мамы и наша была полна горечи. Но худшее оказалось еще впереди.

Нам пришло угрожающее извещение о «выселении». Потом явился невозмутимый судебный исполнитель со своими людьми. Нас выбросили на уличную стужу – весь наш жалкий, переломанный скарб свалили в одну кучу на тротуар, на глазах у безжалостного мира. Мы стояли, а суетливая жизнь Ист-Сайда все так же безразлично текла вокруг нас и нашей кучи.

Похоже, ни приятели моего отца, завсегдатаи синагоги, ни его молитвы, ни сам рабби – никто и ничто не собирались нам помогать. Старика в тот же день увезли на «скорой» в госпиталь Бельвью.

Наконец появился мой товарищ, Большой Макси. Он привел своего дядюшку, и тот поговорил с моей плачущей мамой. Потом дядюшка Макса отправился к местному боссу Таммани. Босс Таммани пришел к нам на выручку. Он отвез нас в квартиру, расположенную ниже по Деланси-стрит. Он заплатил за два месяца арендной платы. Он прислал нам пять бушелей угля и новенькую пузатую печь. Он прислал нам картошки и зелени – запас на две недели. Но мой старик домой уже не вернулся. На следующий день он умер в госпитале от пневмонии.

Дядюшка Макси похоронил отца бесплатно.

Когда все это закончилось, я, оцепенев от безнадежности, вернулся на свою работу, таскать тяжелые тюки.

Как-то раз у прачечной появился представитель от профсоюза водителей грузовиков. Он расспросил несколько шоферов и их помощников об условиях работы.

Мой водитель сказал:

– Все нормально. Дела не так уж плохи.

Несколько других сказали правду. Они настаивали на том, что у нас условия плохие. Я ответил представителю, что нас эксплуатируют; мы работаем больше восьмидесяти часов в неделю. Мой водитель сказал, чтобы я заткнулся. Я слишком много болтаю. Я посмотрел на него презрительно. Представитель записал тех, кто хотел вступить в союз. Мой водитель и еще несколько отказались. Представитель составил контракт на пятидесятичетырехчасовую рабочую неделю с десятипроцентным повышением заработной платы и представил его хозяину. Тот сказал, чтобы он заткнулся и проваливал. Представитель предложил членам союза устроить забастовку.

Я присоединился к пикетчикам. Мой водитель и большинство других предпочли стать штрейкбрехерами. Они смеялись над нами и называли нас паршивыми агитаторами и социалистами. Несколько дней мы околачивались у прачечной. Сквозь линию пикета проходили все кому не лень. Это приводило нас в уныние. Но я пикетировал по четырнадцать часов в сутки.

В один прекрасный день копы, дежурившие возле пикетчиков, куда-то исчезли. Появилась машина, в которой сидело четверо. У них были блестящие значки. Они работали в частном детективном агентстве. Они сказали нам, чтобы мы убирались подальше от прачечной. Они заявили, что забастовка окончена.

Я и еще один пикетчик отказались уходить. Тогда они вырвали у меня и другого забастовщика из рук плакаты и избили нас обоих.

Потом вернулись усмехавшиеся копы и спросили:

– Что случилось? – На их лицах были издевательские улыбки. – Видно, несладко вам пришлось, умники? Ладно, а теперь проваливайте отсюда.

Они заставили нас уйти. Мой водитель и его новый помощник стояли и со смехом смотрели на мой заплывший глаз и кровоточащую рану на голове.

Я спросил:

– Какого черта вы смеетесь?

– Вали отсюда, рвань, пока я тебя не взгрел как следует, – ответил мне шофер.

Я посмотрел на него. Я уже готов был на него наброситься. Но что-то внутри меня все время повторяло: «Работай головой, работай головой, он для тебя слишком большой». Я пошел прочь, думая о том, что вот, стало быть, с чем ты должен иметь дело, если хочешь влачить такую жалкую и никчемную жизнь! Нет, это не для меня. Я сыт по горло. Какого черта! Я что, собираюсь всю жизнь быть работником в передвижной прачечной?

В тот же вечер я встретился с Макси, Патом, Домиником и Косым.

Мы подкараулили моего водителя и его помощника на третьем этаже в доме на Генри-стрит.

Я навсегда расстался со своим прошлым, порезав щеку шофера лезвием автоматического ножа. Я отобрал у него все собранные за день деньги. Потом мы избили водителя и его помощника до бесчувствия. Их лошадь и фургон мы отогнали к пустынному пирсу на Ист-Ривер. Лошадь мы распрягли, а вагон столкнули в воду. Лошадь все время энергично кивала, как будто одобряла наши действия. Потом она ударила копытами о землю и ускакала прочь.

В этот вечер мы хорошо поели в кондитерской Каца.

Пришел искавший меня Толстяк Мо. Он сказал:

– Везде шныряют полицейские. Они спрашивали про тебя. Лучше не приходи домой.

К счастью, я нашел Профессора в его подвале. Я объяснил ему, во что влип. Он достал мне одеяло. Это был первый раз, когда я ночевал не дома.

Мне не спалось. Я не боялся, просто нервничал. Большую часть ночи я провел читая в туалете «Дон Кихота».

Утром Профессор принес мне горячий кофе и сдобные булочки. Он отдал мне ключи от склада и сказал:

– Можешь отсидеться здесь, пока все не утихнет.

Профессор одолжил мне два бакса. Это был отличный парень.

Я узнал, что меня разыскивает представитель профсоюза. Я с ним встретился.

Он сказал: