Настя пожала плечами. Из сказанного она понимала хорошо, если одно слово из трех.

– Спросить меня ни о чем не хочешь? – помолчав, предложила назвавшаяся Лукерьей женщина. – Тебе, я вижу, надо про свое будущее немного узнать…

– Вы – цыганка? – осенило Настю. Она сама не знала, откуда у нее такой странный, необъяснимый страх перед этими кочевниками. Впервые увидела их уже подростком, когда попала с родителями в столицу. Тогда на въезде во Владимир-Северный пришлось ненадолго остановиться, и коляску окружили эти пестро одетые женщины. Они на ломаном русском языке гортанными голосами пророчили великую беду и еще большее счастье, предсказывали судьбу, предлагали погадать, просили позолотить руку… Напугавшись, Настя тогда спряталась за мать, упала на сидение, закрывая лицо руками и впоследствии на всю жизнь вынесла страх перед цыганами. Даже Алексей снисходительно улыбался ее ребяческим страхам. И вот одна из этих здесь… А бежать некуда. И прятаться не за кого…

– Не ведаю, про кого ты говоришь, красавица, а только вижу на челе твоем всю твою судьбу, – сказала назвавшаяся Лукерьей женщина. – Прошла ты дорогой трудной, а впереди путь еще труднее. Одолела испытания тяжкие – а впереди ждут еще горшие… Мало сил у тебя, а дела впереди много. Да знаю я средство, чтобы сил прибавилось. Горькое оно, средство это, да только помогает безотказно!

– Ты о чем? – Насте стало страшно.

– Идем со мной, – Лукерья попятилась, протянула руку – смуглую, жилистую, с крепкими пальцами. – Идем. Тут недалече, в овраг только спуститься. Там и будет моя избушка… Идем!

Она сделала попытку схватить Настю за руку.

– Нет!

– Да ты чего? Испугалась? Думала, съесть тебя хочу, а сама на косточках твоих поваляться? – Лукерья захихикала. – Вот ведь глупая барыня! Да как ты с таким умишком в путь-то отправилась? Как досюдова целехонька доехала? Ведь смерть на челе твоем! – она взмахнула рукой, словно пытаясь сорвать что-то с головы молодой женщины. – Смерть у тебя за плечами и смерть перед очами! Пока смерть эту видишь – и жизни тебе не видать. Пойдем со мной! Научу, как смертную пелену снять, да на мир новыми глазами смотреть! Идем! – она все-таки сомкнула крепкие твердые пальцы на Настином запястье. – А денег мне не надо, себе оставь! Не за-ради денег я. Мне иное надобно…

– Нет у меня ничего, – заспорила Настя. – Я все отдала. Даже…

Имя сына так и осталось на языке.

– Не все, красавица! Не все, писаная! – через плечо посмотрела Лукерья, и Настя внезапно поняла, что она имела в виду.

– Нет! – выкрикнула она, вырывая руку. – Не хочу!

– Одумайся! Оно тебе все одно без надобности, а мне сгодится!

– Да что тебе надо-то?

– Сердце!

Многого ожидала Настя, но только не этого. Сорвавшись с места, со всех ног кинулась бежать. Не помня себя, влетела в избу, забилась поближе к печке. Ее била дрожь. Нет, уезжать отсюда надо и как можно скорее!

Возившаяся у печи женщина подняла голову от котелков:

– Иль продрогли, барыня? Погодка-то стоит дивная, морозец самый что ни на есть легкий… Самая пора, пока времечко есть, погулять, на свет божий полюбоваться…

– Спасибо, нагулялась, – Настя приникла к окошечку, высматривая Лукерью. Интересно, а где Малаша? А вдруг и ее тоже…

– Напужались чего? – угадала стряпуха. – Да народ-то у нас смирный. Не стали бы озоровать.

– Да не то, чтобы очень… Встретила кое-кого…

Лукерья как раз шла по двору, загребая снег стоптанными лаптями. И не холодно ей! Все в валенках ходят, а она…

– Это ее-то? – стряпуха через Настино плечо увидела женщину. – Испугались?

– Да. Она… какие-то странные вещи говорила. Хотела предсказать судьбу и просила взамен у меня сердце, – Настя прижала ладонь к груди, словно сердце могло выскочить наружу и убежать.

– Лукерья-то? Это она может, – равнодушно бросила стряпуха, вытирая руки передником. – И правильно вы сделали, что от нее отбились, барыня!

– Она – ведьма? – изумилась та.

– Была ведьма, да вся вышла, – огорошила ответом женщина, возвращаясь к печи. – Сильная ведьма была. Вся округа ее боялась. А только чего-то она со своими не поделила… Ну, мы-то люди простые, в ихние колдовские дела не вмешиваемся – понятного мало, а беды за простое любопытство не оберешься… Что Лукерьей ее зовут, так это мы сами ее прозвали, потому как поселилась она в пустой избе, где бобылка Лукерья жила. Пришла зимой, вся избитая, замерзшая… Пока отошла, пока говорить начала… Про себя мало, что сказывала, но земля слухом полнится. Наказали ее за что-то свои же колдуны и ведьмы. Силы колдовской лишили, она через это умом малость тронулась. Скотину иногда пользует, тут спору нет, тут у нее каждое лыко в строку. На огороде жука-червяка потравить – тоже лучше Лукерьи никто не управится. Вёдро или ненастье предсказывает точно. Дитё заболеет – от простуды отвар сготовит… А на большее сил ее нет.

– А убить она может?

– А как же! Желание колдовство творить ведь у нее осталось, а сил не хватает. Вот она и лютует. Прибить может со зла, от безысходности, от досады, что колдовство опять не вышло.

Стряпуха рассказывала об этом так обыденно, словно речь шла о том, как и из чего готовить горячее для ямщиков – мясное или уху, смотря, пост на дворе или можно разговеться. Настя слушала и не верила своим ушам.

– И вы так спокойно об этом говорите! У вас по округе бродит ведьма, а вы…

– Так ведь безобидная она, барыня! – отмахнулась ее собеседница. – Мы уж привыкли к ней. Да и не одна она тут такая. В соседнем селе, Конобееве, тоже ведьма есть. Та посильнее нашей будет. С той даже батюшка не связывается – боится. Да и поднадзорна она.

Настя только качала головой. Ведьмы, колдуны, может, еще что… Откуда что берется? В какой жуткий мир она попала? Как выжить и добраться до Алексея?

Им все-таки немного повезло – партию политических ссыльных поселили отдельно от остальных, в длинном доме, состоявшем из коридорчика, где топилась небольшая печка, и нескольких тесных узких комнаток, где едва помещались в два этажа настилы для сна. Каждая каморка запиралась на засов снаружи, в каждой имелось небольшое, с ладонь, окошечко со вставленной в него слюдяной пластинкой. Оно не открывалось – разве что высадить пластинку, но тогда внутрь будет залетать морозный воздух, а дом и так маленькая печурка не была в силах протопить полностью. Впрочем, по сравнению с пересыльными избами на этапе и острогом в Иштыме, это было подарком судьбы. Уже то, что спать можно было не на полу, радовало арестантов. Правда, вместо того, чтобы сводить людей в баню, ограничились тем, что выдали другие рубахи взамен прежних, сопревших от грязи.

Алексей занял одну каморку с Владимиром, Антон оказался в соседней. Дощатые перегородки между ними были такие тонкие, что можно было переговариваться, но с опаской – в коридорчике постоянно находилась охрана.

Не успели ссыльные перевести дух, как их опять вывели и отправили на рудник.

Всю вторую половину лета, осень и часть зимы на новом руднике шли работы. Окрест вырубили все деревья, посекли кустарник, так что вокруг из-под сугробов торчали только пни. Дерево пошло на крепеж штолен, на строительство навесов и на уголь, который жгли тут же для огня маленьких домен. Заваленные снегом, как сугробы-великаны, высились отвалы отработанной земли и пустой породы. Между ними и у входов-нор, напоминавших большие колодцы, свежевыпавший снег был протоптан до земли.

Народа было не так уж и много – несколько человек выгружали из поднимающихся снизу корзин руду, оттаскивали ее на тачках к домнам. Слышалось гудение огня, голоса работавших там людей. Прохаживались стражники – у каждого, кроме кнута, за поясом торчал тесак, а кое у кого и пистолет.

Сысой Псоич, прищурившись, рассматривал кандальников. Из письма он знал, кого ему пришлют и должен был радоваться – государственные преступники как бы вне закона. Ни царь-император, ни Господь Бог не взыщут с него, если из партии до десятилетнего срока каторги не дотянет и половина. И даже если перемрут все, урона особого не будет. А значит, вот они, почти дюжина тех, кого он в скором времени скормит Рудничному богу.

Но радости особой не было – все из-за проклятого ведьмака. В разговоре между ними уже промелькнуло имя великого князя, на которого работал Сысой Псоич, а это значит, что Третье Отделение добралось и до него. Значит, в скором времени придется либо прикрывать рудник и бросать все дела, либо срочно многое менять. Колдун не сомневался, что, спасая свою шкуру, великий князь запросто продаст его самого. И приезд проверяющего был началом конца. Злость грызла колдуна, злость и досада. И он собирался сорвать ее на этих людях.

– Ну, что, – начал он, помолчав, – дошли, стало быть? Тяжело пришлось? – он заметил бледного юношу, чью молодость не могла скрыть ни щетина, ни патлы отросших грязных волос. Небось, в прошлом все девицы его были, да и сейчас отмыть – любая, задрав подол, побежит!

Люди помалкивали. Из задних рядов кто-то что-то пробурчал невнятно, но те, на кого нацеливался колдун, сохраняли молчание.

– Чего молчите? Языки вам, что ли, урезали? Отвечать, когда спрашивают! Тяжело пришлось?

– Ничего, – негромко промолвил один из кандальников, высокий, плечистый.

– Ишь ты, «ничего»! А будет еще хуже! – наконец-то выпустил злость Сысой Псоич. – Вы чего думали, когда супротив государя выходили? Что он вас за такие дела по голове погладит? Бунтовщики! Небось, непороты еще? Ничего, мы это исправим!

– Права не имеете, – негромко, но четко промолвил кто-то. – Мы – офицеры…

– Да? – колдун даже обрадовался этим словам. – Офицеры? Были, да все вышли! Государевы преступники вы, вот вы кто! Кто сказал? Этого – взять!

Охранники метнулись к строю. Это были уже не те казаки, что сопровождали ссыльных до места, а свои стражники, прикормленные Сысоем. Говоруна выволокли, бросили на торчавшие рядом козлы, проворно оголили зад и спину.

– Для начала – десяток плетей, – бросил Сысой Псоич. – Чтоб руку хозяйскую чуял… А кто дернется – следом пойдет! И не десяток ему всыпят, а все двадцать!

Кто-то из ссыльных впрямь рванулся к товарищу – его удержали за руки свои же.

– Вот-вот, – кивнул Сысой Псоич. – Смирнее будете – шкуру свою сохраните! Давай!

Свистнул кнут. Колдун считал, одним глазом посматривая на строй. Видел, как горели у новичков глаза. Замечал, кто внешне спокоен, а кто так и рвется вперед. Этих, последних, он не слишком боялся. Такие горячи, да быстро остывают и ломаются легко. А вот те, кто смотрит прямо и молчит – с теми труднее всего придется.

Алексей заставил себя смотреть, как бьют его товарища. Не все участники Тайного общества были близко знакомы друг с другом, некоторые впервые увиделись только в тюрьме или на этапе, но общее дело соединило их вместе, и сейчас все они ощущали дружескую связь, как будто были знакомы много лет. Рядом с ним опустил взгляд Владимир Шаховской. У юноши были малиновые от возмущения уши, на глазах стояли слезы. Несмотря ни на что, он все еще во что-то верил…

Наконец, экзекуция завершилась. Избитого офицера отвязали от козел, втолкнули в строй.

– Поняли? – обратился Сысой Псоич к остальным. – Поняли, кто вы есть? Я теперь для вас – и господь бог, и царь-император. Столица далеко, а до бога… Так я за него. И от меня, а не от кого еще будет зависеть, жить вам или умереть. И когда умереть, если я захочу вас убить… Сейчас на работу. Разделитесь по парам. Внизу вам дадут инструменты, объяснят, что делать. Норма – пять тачек руды на каждого. В день. Кто не выполнит – остается там, внизу, пока все не сделает. Поблажек не будет – не для того вас сюда загнали… Все. Пошли!

Антон Багрицкий шагнул первым. За ним – Алексей, увлекая за собой Владимира, который все еще не мог успокоиться. За юношу болела душа. Несмотря на то, что был лишь одиннадцатью годами старше юного корнета, Алексей чувствовал отцовскую ответственность за него. Единственный сын у матери… Надо будет сделать все, чтобы он протянул эти страшные годы. Тридцать лет каторги и поселений. Эх, самому бы продержаться.

Вход был простым – широкий колодец, кое-как укрепленный бревнами, в которые были вбиты железные скобы. Двигаться в кандалах было тяжело. Люди медлили, приноравливаясь, как ухватиться, как и куда поставить ногу.

– Глубоко, – подумал вслух кто-то.

– А ты как думал? – усмехнулся один из стражников. – Загремишь вниз – костей не соберешь… Но, ежели кому жизнь не мила, может и сигануть. Никого не держим!

– Не вздумай, – Алексей тут же вцепился в локоть Владимира. – Не вздумай прыгать, слышишь? У тебя мать…

Юноша только судорожно сглотнул. В глазах его плавал ужас и страх перед неизвестностью.

Спускались медленно – пока одни лезли, другие стояли и ждали, пока люди с непривычки на ощупь ногами отыскивают скобы. Наверх-то всяко лезть будет быстрее – хоть видишь, за что хватаешься.

И тут рядом зазвучал негромкий глуховатый голос. Аристарх Данилевич, о котором Алексей до этапа много слышал, как о знаменитом поэте, но с которым впервые близко познакомился только на пути сюда, запрокинув голову, озирался по сторонам.

Закат последний догорал,

Окрест громада гор вставала,

И, словно зубы, гребни скал

На горле у земли сжимала.

И чтоб запомнить не могли

Оставшиеся там, где лучше,

В утробу гор, во глубь земли,

Как в Ад, спускали наши души.

Но в этой мрачной темноте,

С ней обрученные на крови,

Мы помнили о красоте,

О мире, счастье и любови…

Пораженные стихами, стражники от неожиданности позволили поэту дочитать до конца, и лишь потом накинулись, выволакивая из строя и собираясь всыпать ему плетей.

– Отставить, – прозвучал холодный голос.

Сысой Псоич заскрипел зубами. Он не заметил, откуда взялся ведьмак, но тот спокойно обошел замершую охрану, подходя к колдуну.

– Что я вижу? – протянул он. – Экзекуция? Уже? По какому поводу?

– Не ваше дело, господин… э-э… Чермный, – процедил Сысой Псоич. – Это мои люди…

– Да-да, люди ваши. Ваша личная собственность, хотя что-то мне подсказывает, что на них не существует акта купли-продажи, – со скучающим видом закивал ведьмак. – Впрочем, хозяин – барин. Люди – ваши, вы вольны делать с ними все, что угодно. Рудник – тоже ваш. Руда – ваша… Но тогда и спрос, коли что случится, будет с вас, а не с кого-то другого? Так?

Колдун сообразил, куда клонит его противник и постарался успокоиться. Это перед каторжанами можно давать волю чувствам, а здесь и сейчас надо держать себя в руках.

– Прекратить! – приказал он. – И рук без приказа не распускать. Только ежели в драку полезет, да и то…Не попортите зря! Понятно?

Стражники отступили, кивая и вразнобой бормоча: «Да ясно-понятно, хозяин… Чего уж тут непонятного?» Уже опрокинутый ими на снег, Данилевич поднялся на ноги. Ведьмак быстро шагнул к нему грудь в грудь, поймал взгляд.

– Личность мне ваша больно знакома, любезнейший, – промолвил он. – Не ваша «Ода Счастью» имела в прошлом году весьма скандальный успех?

– Моя, – не стал отпираться тот.

– Стало быть, и та пьеса, как бишь ее, «Снежная крепость», тоже ваша? Довелось в театре смотреть… Как же это вы в бунтовщики-то попали?

– А вот так, – Данилевич невесело усмехнулся, – как все, так и я.

Ведьмак улыбнулся. В его глазах зажглись странные огоньки. Он казался дружелюбным, но Алексей неожиданно вспомнил, как тот же самый ведьмак еще за Волгой на переправе презрительно цедил: «Бывших ведьмаков не бывает!.. Как и бывших мятежников!» – и его пробрала дрожь, когда тот, отстранив следующего кандальника, полез вниз, в штольню.