Ее собственный отец первое время не обращал внимания на чудачества дочери, и лишь когда увидел уложенные для дальней дороги вещи, понял, что все всерьез. Рассвирипев, князь ворвался в комнату Насти, когда та с Малашей упаковывала последние узлы.

«Это как прикажете понимать?» – с порога крикнул он тогда.

«Так и понимайте! Я еду к Алексею, – Настя указала на каминную полку, где лежали бумаги, – документы готовы, назавтра будет готова почтовая карета.»

«Я… Я запрещаю тебе ехать! – закричал отец. – Слышишь? Запрещаю!»

«Мне разрешил сам император!» – парировала отцу дочь.

«Это неправда! Он не мог…»

Князь схватил бумаги, быстро перебрал, отыскав письмо из канцелярии. Первым движением захотел порвать, но тут уж не стерпела сама Настя. Она кинулась к отцу, отнимая бумагу:

«Вы с ума сошли?»

«Нет, это ты сошла с ума! Твой муж… надо признать, бывший муж… он государственный преступник! Если ты поедешь к нему, ты тоже станешь преступницей! А моя дочь не может стать ею!»

«Я поступаю так, как велит мне долг!»

Отец внезапно успокоился, даже отступил на шаг.

«Хорошо, – помолчав, сказал он, – я даю тебе мое отцовское разрешение съездить к нему… Но с условием, что ты вернешься через год! Иначе… иначе я вычеркну тебя из завещания!»

У Насти были две сестры, старшая и младшая – одна замужем за бывшим приятелем Алексея Варского. Но даже эта мысль не могла сбить Настю с цели.

«Да, папенька!» – сказала она тогда.

«Ты вернешься?» – уточнил отец.

«Да, папенька!» – промолвила послушная дочь, уже зная, что не сдержит своего слова. Даже если бы ей велели поклясться на Библии, она бы и тогда не отступила от задуманного. Последние дни в отчем доме, куда она перебралась вскоре после похорон сына, были для нее таким тягостным кошмаром, что молодая женщина была рада-радешенька пуститься в путь. Здесь, в столице, у нее не осталось ничего, за что стоило бы держаться. И даже воспоминание о великом князе Петре Ольденбургском меркло по сравнению с горячим желанием увидеть мужа. Почти десять месяцев они были в разлуке.

В дороге пришлось дать только один небольшой крюк – напоследок заехать в Раменск, где у Настиных родителей было имение. Не пройтись последний раз по дорожкам любимого парка, не посидеть в беседке, где когда-то она целовалась с Алексеем, не постоять на берегу Оки было выше ее сил.

Прощание с родными местами вышло скомканным. Весь август знаменитые Раменские боры горели, так что по обеим сторонам дороги Настю встречали свежие следы пожарищ. Наткнулась она и на несколько деревенек – вернее, на то, что от них оставил огонь. Из десятка крестьянских избенок уцелела хорошо, если одна. Не выдержав, Настя в одной из них отдала погорельцам почти половину имевшихся у нее денег. Бабы с малыми детишками, оставшимися без крова, слезно благодарили, а Настя просила молиться за ее мужа.

Тут, наконец, ее настигли осенние дожди. Небо заволокло тучами от края до края. Ока вздулась от ливней, посерела. Ветер срывал с деревьев рано пожелтевшую листву и бросал ее в воду. Настя стояла у окна их высокого дома, глядя на разыгравшуюся непогоду, и думала о том, каково сейчас мужу. Где он? Бредет ли под ливнем по бездорожью? Или тоже пережидает непогоду под крышей? А может, у них там уже началась зима? За Каменным Поясом она, говорили, рано приходит – на Покров уже сугробы везде лежат. А сейчас только Воздвиженье…

Не утерпев, пустилась в путь. И вот теперь, через две недели после Покрова, уже проезжала предгорьями. За спиной были две трети пути. Осталась последняя треть, самая страшная и тяжелая.

Путь Насти лежал в город Иштым. В Царицыне, где она сделала остановку, ей сообщили, что всех государственных преступников, к которым принадлежал и ее муж, отправляли туда.

Здесь, у градоначальника, Настя получила первые точные сведения о муже – оказывается, Алексей Варской и его товарищи тут даже обедали два раза, пока их партия дожидалась отправки в Иштымскую волость. И князя градоначальник хорошо запомнил. Только в его умных стариковских глазах стояла печаль, когда он беседовал с молодой женщиной.

«Вы такая молодая, красивая, – промолвил он и вздохнул. – Небось, как сыр в масле, дома-то катались… И чего вас понесло в эти края? Уж не обессудьте, но эта земля суровая, не для таких, как вы, барышень!»

Настя тогда вспыхнула, и лишь осознание того, что этот человек был добр к ее мужу, удержало ее от гневных речей. Но ее взгляды были достаточно откровенны, и градоначальник сам себя оборвал: «А, впрочем, может, так оно и к лучшему! Молодая, красивая… может, это как раз и есть то, чего им не хватало… Люди же молодые и видно, что хорошие. А счастья всякий достоин – даже самый негодящий человек, даже тварь последняя – всем счастья надо, хоть раз в жизни… Так что вы уж не серчайте, сударыня! И в добрый путь!»

В добрый путь… Царицынские заводы, что окружали город плотным кольцом, они оставили позавчера. Еще несколько дней или недель – и…

Возок тряхнуло. Настя встрепенулась, резко выпрямляясь, освобождаясь от дум. До нее дошло, что кони с рыси перешли на тяжелый скок, а ямщик что-то кричит, обернувшись назад.

– Что?

– Буран идет, барыня! – крикнул мужик. – Вона туча какая! Снегу теперь навалит – только держись!

– Где туча? – Настя подалась вперед.

– А вон! – ямщик указал кнутовищем.

На сером небе впереди действительно темнело какое-то пятнышко. Оно казалось безобидным.

– Что делать? Останавливаться?

– Почто? Скакать вперед. Авось, успеем проскочить…

Ямщик свистнул, гикнул, взмахнув кнутом. Резкий щелчок заставил Настю невольно втянуть голову в плечи, а кони рванули с места во весь опор, словно не впереди их ждал буран, а позади гнались голодные волки.

Кибитку трясло и шатало – мужик гнал, не щадя ни себя, ни коней, ни седоков. Малаша вскрикивала и голосила при каждом толчке – то есть, не замолкала ни на минуту. Хватаясь за борта, она уже два раза выпускала ларчик из рук, и в конце концов Настя втиснула ее рядом с собой. Так и трясти стало меньше, и ларец обе женщины держали вместе. Зато в лица обеим полетел колючий ветер, перемешанный со снегом. Настя жмурилась, отворачивалась, закрывалась рукой – безрезультатно.

Быстро стемнело – спускающееся к закату солнце попало в тучу. Еще немного – и падет настоящая ночь, беззвездная и мрачная. Для Насти, впервые попавшей в дороге в такую непогоду, все смешалось. И лишь мысль о том, что она едет к Алексею и мужу, может быть, сейчас намного тяжелее, придавала ей сил.

– Коноватово! – донесся крик ямщика.

– Что? – Настя разлепила веки.

– Коноватово! Там заночуем!

Щуря глаза от слепящего ветра, Настя попыталась выглянуть из кибитки. Ничего же не видно! И как это мужик ухитрился что-то разглядеть? Хотя, вот дорога, вот вестовой столб, вон виднеется что-то… Дома? Неужели, правда?

Деревня была большая – больше дюжины крыш успела насчитать Настя прежде, чем кибитка лихо затормозила возле крайней избы. Принялся яростно колотить кнутовищем в ворота, заорал что-то, перекрывая вой ветра и хриплый лай деревенских псов. Его быстро услышали. Ворота распахнули, позволяя усталой тройке въехать во двор. А еще через несколько минут обе путешественницы оказались в просторной полутемной жарко натопленной и нагретой теплом человеческих тел горнице.

У столов на лавках собралось человек пятнадцать – ямщики, трое таких же, как Настя, путешественников, семейство самого смотрителя. Хозяйка хлопотала у печи, спеша сготовить всем ужин. На Настю и Малашу она накинулась так, словно они были ее родней, потерянной и внезапно обретенной.

– Ой, барыня-сударушка, – запричитала женщина. – Ой, да каким же ветром вас сюда-то занесло, в эту погибель-то? Устали, небось, притомились? Иззябли?

– Нет, ничего, – пробормотала Настя, несколько смущенная этими хлопотами. Шуба на ней была новая – градоначальник Царицына сам подарил, поскольку для Закаменья путешественница была одета слишком легко.

– Да вы сюда, к огоньку поближе, – ее усадили на лавку, помогли снять шубу. – Согреетесь малость, а тут и трапезничать сядем. Вы уж не взыщите, коли что не так…

– Ничего, не беспокойтесь, – сидеть в тепле было приятно. Снаружи уже стемнело, ни зги не видать, но, если прижаться лицом к маленькому окошку, можно разглядеть летящие по воздуху снежинки.

– И откуда вы такая-то взялись? – продолжала расспросы хозяйка между делом.

– Из Владимира-Северного. Из столицы.

– Ого! Далековато вас занесло! А почто сюда отправились-то?

– За мужем.

– Надо же! И кем он тута служить станет? Небось, градоначальником каким? – хозяйку явно впечатлил наряд Насти.

– Нет, – вздохнула та. – Он на каторге… На десять лет…

– Ой, – хозяйка переменилась в лице и медленно перекрестилась.

Настя отвернулась. Разговаривать об этом ей не хотелось. Это была ее боль, и делить ее она не хотела ни с кем.

В горнице меж тем шла своя жизнь. Собравшись у стола, ямщики, проезжающие и несколько ребятишек, затаив дыхание и разинув рты – а чего еще делать-то? – слушали сказку, которую, не переставая ладить порванную упряжь, негромким голоском сказывал седой, как лунь, старик:

– … И, вишь ты, ведьма-то и молви: «Пущай кошка царевной станет, а царевна – кошкой до скончания веков!» О как! И только она так молвила, да зельем плеснула, вмиг царевна в кошачью шубку обрядилась, а кошка шкуру скинула, на лапки вот эдак встала и пошла в царевнины горницы… А царевну, котора настоящая, ведьма за хивок взяла, да в погреб забросила – пущай мышкует.

– Вот так прямо и взяла? – ахнула девчушка-подросток, не старше десяти лет, сидевшая подле деда за прялкой. – А как она могла, дедушко?

– Вот так и могла, Машутка. Ведьмы – у них же ничего святого нету!

– А они меня в кошку обратить могут?

– Знамо дело. Оно кого хошь во что хошь обратят! Только ты не пужайся, – дед погладил внучку по волосам, – они токмо над теми власть имеют, кто сам в их руки предается.

– А добрые ведьмы бывают? – подал голос мальчишка лет пяти, сидевший на полу меж дедовых валенок. – Вот тетка Лукерья…

– Да какая ж тетка Лукерья ведьма-то? Знахарка она, травница. Тебя прошлой зимой от трясавицы выходила… Ведьмы не такие! Ты далее слухать будешь, егоза?

– Давай, дед, дальше, – пробасил один из мужиков. – Мы про ведьм и так все знаем! Эта-то что наделала?

– А ничего! – дед опять принялся ладить упряжь. – Заколдовала царевну – и стала жить-поживать. Кошка серая у нее в подвале мышей ловит, а во дворце новая царевна на перинах нежится, сласти кушает да с золотым мячиком играет. А как солнышко выглянет – с мамками и няньками по саду гуляет, на птичек любуется… Да вот долго ли, коротко ли, а посватался к царевне королевич заморский. Увидал он как-то ее парсуну – и запала она ему в самые печенки – страсть, как жениться захотел. Послал царю с царицей богатые дары и посланника – так, мол, и так, влюбился, спасу нет и хочу жениться! Царь-то с царицей по рукам и ударили. Сговорили, значит, дочку-то, за заморского королевича.

– Небось, приданое богатое взял! – завистливо сказал кто-то.

– За царевой дочкой иль за драной кошкой? – откликнулся другой голос.

Послышались смешки. Настя заслушалась.

– Вот долго ли, коротко ли, – продолжал рассказчик, – приезжает королевич на смотрины. Ну, знамо дело, весь народ высыпал смотреть на жениха, царевну в шелка да бархат убрали, золотом-серебром изукрасили, под белы рученьки на красное крыльцо вывели. Жених на вороном коне подъезжает, спешился, значит, к ней идет – красавец писаный! И невеста ему под стать, плывет, аки лебедь белая. Под ноги ей дорожку постелили, чтоб не замарала сапожков… Да только – вот незадача! – на двор мышка выскочила. Откуль взялась-то? Неведомо! А только выбежала аккурат на ту дорожку, по которой царевна ступала. Как увидала царевна-то мышку – враз кошачья натура у ней верх взяла. Замяукала она, мамок-нянек оттолкнула, да на карачках за мышом кинулась.

Среди слушателей послышались смешки.

– Ага, – дед выглядел довольным. – Нагнала, ухватила, да враз и слопала. Ест – а сама урчит, ну точно кошка. Подхватили тут мамки-няньки царевну, а она не дается. Рванулась – и шелка-бархат с нее упали. Глядят люди – а внизу-то хвост кошачий. Тут поп случился, которому надо было молодых благословлять. Он святой водой да с молитвой на царевну побрызгал – та кошкой и оборотилась, да в подвал шмыгнула. Кинулись за нею люди, а в подвале царевна сидит, которая настоящая, да горько-горько плачет. Вишь, когда кошка-то свой настоящий облик приняла, и с этой чары упали, опять человеком стала. Ну, тут ее помыли, нарядили, жениху представили, тот сразу под венец с нею и пошел. А ведьму сыскали, да лютой казни предали. Вот ведь оно как бывает! – дед отложил упряжь. – Как тебя жизнь не крути, не ломай, а все одно – рано или поздно, натура твоя верх возьмет. И под любым обличьем, под любыми невзгодами каждый сам собой остается и никакие чары того изменить не в силах!

Пораженная неожиданным выводом, Настя только вздохнула, вспомнив Алексея. Уже в имении, под Раменском, ее пытались отговорить от глупой поездки – мол, на каторге Алексей изменился. Небось, опустился, с мужиками горькую пьет. Нет! Не может того быть! Ее Алеша остался прежним. Пусть не внешне, но в душе он все тот же. И она едет к тому, прежнему. И ни за что его не оставит!

Наутро пуститься в путь оказалось невозможно. За ночь намело столько снега, что с трудом оказалось возможным выйти из съезжей избы, а ворота засыпало так, что заносы расчищали почти до полудня. Торопившиеся ямщики злились, ругались со смотрителем больше от безысходности. Настина кибитка не была приспособлена для таких глубоких снегов, и нужно было ждать, пока кто-нибудь укатает для нее дорогу. Или же пересаживаться на сани.

Но молодая женщина пребывала в состоянии какого-то странного покоя. Словно снегопад засыпал и в ее душе что-то живое, важное. Она была рядом с мужем. Алексей был всего в нескольких десятках верст. И уже не так важно, когда она его увидит – сегодня вечером или через несколько дней.

Отправив извозчика выяснять, когда можно будет выехать, Настя плотнее запахнула шубу и вышла постоять у ворот. Съезжая изба стояла на отшибе, и занесенные снегом, поросшие редким лесом холмы простирались до горизонта. Облака почти разошлись, в просветах мелькало солнце, и тогда снег начинал искриться и переливаться сотнями огней. Было так красиво, что у молодой женщины захватило дух. Если отрешиться от ругани извозчиков, можно было представить, что она в родительском имении под Раменском, пошла прогуляться перед обедом.

Она так глубоко задумалась, что, услышав приближающийся хруст снега под ногами, обернулась навстречу:

– Сейчас и…

Слова замерли на губах.

Стоявшая в двух шагах женщина смотрела на нее в упор. Несмотря на мороз, одета она была довольно легко – сарафан, передник, сверху распахнутый шушун. Из-под платка выбивались светлые волосы. Лицо… ну, лицо как лицо, без шрамов, бородавок и волосков над верхней губой, но смотреть в эти темные, как вода в омуте ночью, глаза Настя почему-то не могла. Только раз взглянула – и потупилась.

– Ты, что ль, приезжая? – без обиняков заговорила с нею незнакомка.

– Я, – кивнула Настя, – а вы кто?

– Лукерьей люди кличут, – откликнулась женщина. – Издалека будешь, барыня… Красивая, – она склонила голову набок, рассматривая собеседницу, – да несчастливая… Доля твоя тяжкая, не всякой бабе по плечу! И те, кто сильнее тебя, ломались, не выдерживали, а ты… По себе ли сук рубишь?