Устя только головой качнула:

– Батюшка против был.

– А… сила в тебе тогда еще не проснулась. Не то ее б и царь-батюшка не остановил. На самом деле просто все. Чем легче болезнь, тем легче и лечение, понимаешь? Рану я заживлю, не заметив. – Добряна кивнула на ладонь Усти, и та ее приоткрыла.

Кровь уже не капала, но рана была плохой, неприятной. С такой не побегаешь, не полазишь, а ей ведь домой еще бежать… И словно на мысли ее что откликнулось. Веточка с запястья стекла, ровно живая, на ладонь улеглась да в рану и вползла. А рана и затянулась. Была полосочка на руке – она и осталась. Разве только приглядеться к ней, тогда видно, что она ровно веточка, на ладонь положенная. Но кто ж там девке на ладони смотрит?

На другие места – ладно еще…

– Ох…

– Жива тебя отметила. И благословила. Не бойся этого, частичка ее всегда с тобой будет.

– А у тебя?..

Добряна ворот рубахи с плеча приспустила:

– У каждой из нас. Кого Матушка пожалует…

На ровной коже, аккурат над сердцем, веточка и лежала. Ровно как живая, яркая, зеленая…

– У меня она такой тоже будет?

– Нет. Ежели только сюда придешь, тогда заметно будет. Или силой своей пользоваться будешь… другая она у тебя. От Матушки, да только… мне с Порога человека вернуть можно, а потом три дня пластом пролежу. А ты легко сможешь. Дано тебе теперь. Коли ты сама через смерть прошла, сможешь и с ее порога людей уводить. Только опрометчиво тем не пользуйся, ревнива Хозяйка.

– Я смогу?..

– У тебя не просто дар. Он для тех последняя надежда, с кем мы справиться не сможем.

– Вы не сможете?

– Что ж мы – боги? Есть такие вещи, которые не вылечишь, не справишься просто. А вот ты сможешь человека из смерти вернуть. И сама потом пластом не поляжешь, и сил много не потратишь.

– А подвох тогда в чем?

– Уж прости. Но обычных детей тебе теперь не ро́дить. Все волхвами будут или волхвицами, все силой одарены будут. Кто больше, кто меньше, в ком раньше дар проснется, в ком позже, а только все одно – быть. Хоть ты от царя роди, хоть от конюха.

Устя только за голову схватилась:

– Но ведь… как же…

– Так вот, Устинья. За все своя плата берется, угадала ты. И еще… Сколько ты людей с порога смерти вернуть сможешь, то мне неведомо. Я после одного три дня пластом пролежу. А ты, может, сотню приведешь, а потом так же свалишься. Тебе пока пределы твоей силы неведомы, старайся ее не показывать. Особенно близким, родным…

– Ох-х-х…

– Они тебе родные. А ты им?

Устя Аксинью вспомнила, слова ее злые. И кивнула:

– Помолчу я.

– Помолчи. Пока с силой своей не разобралась – помолчи. А надобно что – сюда приходи. Что смогу, для тебя сделаю.

– Благодарствую. – Устинья поклонилась низко, в пол. – За заботу, за помощь.

– Не надо, не благодари. Матушка нас одарила, мне сестрице помочь в радость.

– Добряна, скажи… может, книга какая есть? Как мне научиться чему? Я как ребенок, коему ножик дали… а он и наколоться может, и друга убить по недомыслию… Дар без знания – вред большой. Мне бы хоть как с ним управиться!

– Знания… – Добряна задумалась. Внимательно на Устю поглядела. – Ради знаний волхвы годами в святилище живут. Нет у меня книг, нет учебников. В себя надо вслушиваться, силу, как коня, сдерживать. А времени у тебя и нет.

Устя понурилась.

– Подумай, ежели найдут у тебя книгу с такими знаниями, что случится? Где ты ее прятать станешь?

Устя себя дурой почувствовала. А и правда – где? Как?

Когда она царицей была… да и тогда у нее воли не было! Спрятать что-то? Да что ей было прятать! Только свои чувства! А остальное…

Остальное она и не ценила никогда.

– Да и не научить этому по учебнику. Тут как верхом ехать – хоть ты сколько и чего расскажи, а на коне все иначе.

– А все одно – страшно.

Волхва только улыбнулась, ладони коснулась:

– Себя слушай. Да и не так много у тебя пока силы, Устинья Алексеевна. Ты с ней справишься. А как прабабка твоя приедет вскорости, поможет.

– Благодарствую.

Устинья опять отмахнула поклон.

– Не благодари. Беги домой. Плохо будет, коли тебя хватятся.

– Да… сестрица.

– И не переживай ни о чем. Что в твоем сердце, Матушке ведомо. А что напоказ, то игрой и будет. Для людей, для родителей, для чужих и злобных глаз. За то Матушка Жива никогда не прогневается.

Устя опять поклонилась. Страшно ей было. Здесь-то, в роще, в безопасности она. А там?

А там мир.

И в нем… знает она, что однажды случилось. И более не допустит. А все одно страшно.

Волхва покачала головой, потом подошла и обняла ее, как маленькую. По голове погладила.

– Глуп тот воин, который перед битвой страха не ведает. Верю, справишься ты. А теперь иди. Лунный луч под ноги, светлой дороги…

И Устя побежала обратно, не чуя под собой ног.

Пореза на руке и не чувствовалось. И шрама. Как и не было его.

* * *

До вала Устя почти долетела. И через ров перепрыгнула, и на вал почти взлетела.

И с вала ссыпалась.

А вот потом… по городу-то пройти надо! А время – самый разбойничий час, первые петухи уж пропели, а вторых ждать надобно. Темнота, чернота, хоть ты глаз выколи.

Устя не спотыкалась.

То ли пожелание Богини действовало, то ли зрение у нее обострилось – по темным улицам она летела летом.

И добежала бы до дома, да вновь крутанулось колесо судеб.

На темной улице сталь зазвенела.

Пятеро мужчин в иноземном платье, в широких шляпах отбивались от десятка татей. Хорошо отбивались. Умело.

Двое татей уже лежали ничком, кажется, еще кто-то… Устя прищурилась. Пробежать бы мимо, да не получится. Ей по этой улице возвращаться! Круг сделать?

Так она бы сейчас пробежала, за угол завернула, еще одну улицу прошла – и дома. А обходить…

Страшно.

Может, подождать чуток? Сейчас передерутся они, тела ограбят да и уйдут? А она уж тогда домой? Все одно ее не видно, она в проулке, к стене прижалась…

На схватку Устя даже и не смотрела. Еще не хватает, чтобы ее заметили!

Так… выглядывала краем глаза.

Бросит взгляд, опять спрячется, опять бросит взгляд.

В этот раз татям не повезло.

Первый раз она выглянула – их было уже восемь. Потом шесть.

Потом осталось двое мужчин в иноземном платье, а татей не осталось вовсе. Устя скрипнула зубами. Это плохо. Если б тати верх взяли, они бы сейчас тела с собой утащили, обобрали, да и в ров скинули. К примеру.

А иноземцы сейчас стражу еще кликнут… это надолго!

А и ладно! Битва закончена, она сейчас пробежит по заборчику, протиснется – и домой.

Один из иноземцев стоял на коленях перед другим. Устя прислушалась. Тут и не желаешь, а чужие слова сами змеями в уши ползут.

– Я никт доу, мин жель, я никт доу…

«Не умирай, душа моя, не умирай…»

Перевелось оно словно бы само собой. Устя невольно замедлила шаг. Ну и что – иноземцы! Тоже ведь люди.

Потяжелело под ключицей, там, куда пришлась боль от соловья. Снова вспыхнул черный огонек.

Словно во сне Устя отлепилась от забора, по которому протискивалась мимо иноземцев, подошла ближе.

Раненый мужчина лежал ничком, голова запрокинулась, второй загораживал его и шептал что-то невнятное, просил не умирать. Хоть Устя лембергский и выучила в монастыре, а все одно половину слов не понимала.

Помочь?

Она ничего не умеет. А как не справится? Хуже будет!

Хотя нет. Тут уже не будет. Если она сейчас не поможет, только домовину заказывать и останется. И мужчине, опять же, плохо…

Попробовать?

Устя прислушалась к черному огоньку у себя под сердцем, и словно что-то толкнуло ее вперед, завертело-закрутило…

* * *

Сорок раз себя Рудольфус проклял за глупую затею.

Но как иначе-то?

Что может понравиться молодому парню? То и может. Кутежи, вино, женщины, развлечения. Вот и уговорил он юного царевича Теодора сходить с ним к блудницам. В новый, недавно открытый бордель.

Говорят, девочки там действительно из Франконии и такое вытворяют, что местным простушкам и во сне не приснится. А еще можно там покурить опиум. И вино там настоящее, с виноградников Лауроны.

Это стоило проверить.

И вот Рудольфус, царевич Теодор и еще несколько молодых лембергцев отправились в бордель. Выпили, конечно.

И откуда взялись разбойники?

О, эта дикая варварская Росса! Здесь могут зарезать кого угодно!

В Лемберге могли сделать все то же самое, и даже средь бела дня, но Рудольфусу сейчас было не до сравнений.

Конечно, они победили, что такое десяток глупых «мюжихоффф» против лембергских дворян! Тем более у них даже оружие было плохое, а у Рудольфуса, у Дрейве, у Малиста – кольчуги под камзолами! Правда, Малисту досталось дубиной по голове, но это нестрашно, ему и чем покрепче перепадало.

А вот царевич…

Зачем этот юный глупец полез в драку?

Но вот ведь… и полез, и поймал нож в живот, и лежит теперь…

Если он умрет, Рудольфусу придется бежать из Россы. А ему здесь так хорошо… было?

Руди попытался оценить рану и понял, что все плохо. От раны явственно несло нечистотами, то есть проживет цесаревич дня три. В лучшем случае.

Отчаяние накатывало волнами, и бедно одетую девушку Руди заметил не сразу. А потом и поздно было. Даже двигаться поздно.

Откуда она взялась?

Вышла из тени, словно по лунному лучу пришла, опустилась рядом с раненым на колени, решительно отстранила Руди. Убрала его руки от раны.

Дрейве как продолжал поддерживать Теодора под плечи, так и оставался, а девушка тем временем действовала.

Узенькие ладошки легли на живот Теодора.

И с них полился свет.

Теплый, ласковый, золотистый, он впитывался в кожу, проникал внутрь, и Руди ЗНАЛ. Каким-то внутренним чутьем понимал, ЧТО происходит сейчас.

Затягивается страшная рана.

Соединяется разрезанный кишечник. И зловоние пропадает…

Сколько это длилось?

У кого другого спросите, Руди бы век не ответил…

Час? Секунду?

Не понять.

Было – и закончилось.

Теодор протяжно выдохнул и открыл глаза. И увидел над собой светлое женское лицо.

– Ангел?

Девушка отскочила от него так, словно он был прокаженным:

– НЕТ!!!

Взвизгнула – и кинулась в темноту быстрее лани. Только юбка за углом мелькнула.

Теодор опять глаза прикрыл и, кажется, сознание потерял.

– Что это было? – очнулся Дрейве.

Вместо ответа Руди показал ему кулак:

– Что было, что было… ничего не было, ты понял?! Или за рану царевича отвечать хочешь?

Дураком Якоб отродясь не был, сообразил быстро.

Ага, поди расскажи кому.

Винища нажрались до изумления, царевича Теодора споили, потом потащились все вместе к непотребным девкам, по дороге тати напали, но татей порезали. Правда, царевича не уберегли.

Но тут мимо проходила – кто?

А правда, кто это может быть?

Неизвестно кто, которая царевича вылечила золотистым светом… да что уж там! Святая, которая сотворила божественное чудо, не иначе!

Сотворила она его и убежала. Благодарностей не захотела, видать.

А потом расскажите все это государю Борису. И вдове государыне Любаве, которая Борису мачехой приходится, а Фёдору матушкой родной, ага.

Вот вам благодарность-то выразят! Вот за вас порадуются-то! Костей не соберете на дыбе!

Якоб это понял быстро.

– Теодора не надо оставлять здесь. Надо перенести его… куда?

Рудольфус огляделся.

Куда-куда… о, в этой ужасной Ладоге везде заборы! И везде замки́! То ли дело в его родном Лемберге, можно спокойно постучать в дверь любого дома – и тебе откроют, или хотя бы выломать ту дверь… ^[7].

А тут…

И все темно, и глухо… а попробуй на чужое подворье зайди! Тут тебе и собаки обрадуются, и холопы с дубьем… сначала вломят, а уж потом будут спрашивать, кто ты таков.

Или нет?

Откуда доносится этот лязг? И шум?

О, слава богу!

– Стража!!! СТРАЖА!!! СЮДА!!!

* * *

Устя летела домой быстрее лани. И ругательски ругала себя.

Дура!

Устя, ты дура!

Ладно, ты не узнала Истермана! В широкополых шляпах, в плащах, они сами на себя не были похожи! Но ты хоть могла посмотреть, кого начинаешь лечить?!

Как, КАК можно было не узнать Фёдора?!

Как внутри тебя ничего не толкнулось?

КАК?!

Хотя все просто. Иноземная одежда, лембергцы рядом, опять же, второй из лембергцев поддерживал раненого за плечи, не давал опустить голову в грязь. И лицо Фёдора оказалось в тени.

Тело?

А видела она то тело хоть раз?

Муж к ней приходил в полной темноте, все свечи тушили – грех это, смотреть друг на друга. Она вообще в рубашке лежала…

Как она могла что-то узнать?

Ну спасибо, богиня, за подарочек!

То есть прости, матушка. Сама я дура! Но знала бы – никогда б лечить его не взялась! Сколько б сейчас узлов разом развязалось!

А она дура, ДУРА!!!

Если еще и попадется сейчас…

Не попалась.

И домой вернулась потихоньку, и в калитку проскользнула, и в светелку свою тоже пройти смогла, Аксинью не потревожила.

Лежала, смотрела в темноту, боролась с горькими воспоминаниями. А те накатывали, захлестывали…

* * *

Рудольфус Истерман.

Небогатый лембергский дворянин, то ли третий, то ли четвертый сын Адольфуса Истермана, был выпнут любящим батюшкой за порог с наказом делать себе карьеру.

Сделал.

Да так удачно, что вся семья Истерманов чуть изгоями не стала. Это уж Устя потом дозналась.

Так-то Рудольфус всем говорил про любовь к молодой девушке, которую отдали замуж за злобного старика, про месть рогатого мужа…

Можно и так сказать. Для затравки.

И девушка была, и рога были, но кое о чем Рудольфус умолчал.

К примеру, о том, что подбил даму бежать с собой. Что предложил ей ограбить супруга, который, будучи министром иностранных дел, имел в сейфе много интересного и полезного, что договорился с послом Франконии, коему и хотел отдать документы в обмен на убежище. Что в самый неудачный момент прибежал рогатый муж, коего Рудольфус приветил канделябром по затылку. Но бесшумно не получилось, на шум начали сбегаться слуги, старший сын покойного, который жил с отцом и мачехой, поднялся шум, Рудольфус был вынужден убегать, отмахиваясь тем же канделябром от вовремя спущенных собак…

Какие уж там документы!

К вдове проявили снисхождение и упекли в монастырь. В конце концов, баба – дура, это ни для кого не новость. А эта еще и от молодого мужика одурела.

К Рудольфусу снисхождение не проявили бы. Скандал разразился страшный, так что красавчик Руди отлежался у одной из любовниц, пока не зажила погрызенная задница, а потом решил уехать из Лемберга.

А чтобы не с пустыми руками, так, на дорожку, все же ограбил того самого старшего сына убитого. Классически так.

Кошелек или жизнь, дорога, черный платок на морде…

Кошелек и горсть драгоценностей он получил, на дорогу до Россы хватило. Это уж Устя потом узнала. Девкам такое не рассказывают, а зря.

Вот что девки видят?