Золотые кудри, свои, не парик какой, плесенью траченный. Громадные голубые глаза чуть навыкате, учтивое обхождение, красивое лицо, очаровательную улыбку… и тают, тают…
И сами собой в штабеля укладываются. И готовы на все для такого обходительного кавалера. В Россе-то Истерман так и жил за счет игры и баб. Потом уж…
Да, потом…
Это когда Истерман приехал, можно было так протянуть год-два. Но не дольше. Он огляделся по сторонам и пошел на царскую службу. Как младший сын в семье, Руди готовился стать военным, отец бы ему купил чин, как это принято в Лемберге. Не успел. Но образование Истерман получил неплохое, так что и приняли его, и в чинах он начал расти достаточно быстро. И…
Устя знала, почему еще.
Потому что у государя Ивана Михайловича, да-да, отца ее супруга, Фёдора Ивановича, была молодая жена. Любовь.
И любовь мужняя, последняя, и звали ее Любава. И Фёдора она родила. Правда, сыном не занималась совершенно, время себе уделяла, мужу и власти. Муж любил свою супругу, супруга любила его власть.
Исключение было сделано лишь один раз. Ради Рудольфуса, все же хорош был, подлец, до невероятности. Сейчас и то хорош, а уж тогда-то! Любаве тридцать, мужу ее за шестьдесят, Рудольфусу двадцать шесть, что ли? Вот и случилось, и потом… случалось. А чтобы держать к себе поближе любовника, Любава пристроила его сына охранять. Фёдора Ивановича. Приданным мальчишке полком командовать.
Фёдор и прикипел к веселому и обаятельному Рудольфусу. Да тот и сам активно приручал царевича. Потакал его прихотям, пакостям, в чем и сам подзуживал, первую бабу ему в кровать нашел – из Лемберга, понятно, с Лембергской улицы.
Сейчас ему уж за сорок, и Фёдору двадцать с лихвой, его женить надобно. Потому как царевич что ни день ездит к лучшему другу на Лембергскую улицу и кутит там с приятелями, и непотребные девки там бывают.
И мать его, Любава, боится, что мальчик подцепит что нехорошее.
А еще… Еще ей нужен женатый сын. И внуки. И покорная жена для сыночка, которая слова поперек не скажет властной матери.
Устя такой и была…
За то и выбрали, что молчала и терпела, терпела и молчала. До самого конца терпела, до Михайлы, чтоб ему у Рогатого до конца времен на вертеле жариться!
Как была, Устинья выскочила из кровати, бросилась к окну, распахнула, глотнула ледяного рассветного воздуха. Хоть и крохотное окошко, но ветер влетел, растрепал волосы.
– Подождите у меня, нечисть! Вы меня еще попомните! В этот раз я не дам вам победы!
Аксинью она разбудить не боялась. Вообще об этом не думала, да та и не проснулась.
Клятва?
Гнев?
Да кто ж его знает.
Но именно в эту минуту на другом конце столицы подскочил в своей кровати Рудольфус Истерман. Привиделось ему нечто… словно он голубку поймал и душит, а та змеей оборачивается – и жалит, жалит… от страха и боли проснулся несчастный с криком и долго курил, засыпая табачным пеплом грязноватые перины на кровати.
Привиделось, понятно. Но гадостно-то как на душе… Нет, не стоит впредь вино с опиумом мешать, а то еще не такое померещится. Тьфу, пакость!
* * *
Последнее, что помнил Фёдор, – это лязг железа, выпученные глаза противника – и неожиданная боль в животе. От которой он и лишился сознания.
Такой вот секрет царевича.
Фёдор совершенно не мог переносить боль. Разве что самую незначительную.
Разбив коленку, он не падал в обморок. Но когда случайно вывихнул палец, ему помогли только нюхательные соли, которые спешно принесли от маменьки.
Может, потому ему и интересно было наблюдать за чужими мучениями? Потому что сам он не мог их осознать? Сознание милосердно гасло?
И в этот раз сильная боль швырнула Фёдора в омут беспамятства.
Черный, холодный, бездонный.
Его тянуло вниз, туда, где только мрак и холод, и снова БОЛЬ, и он понимал, что не выплывет, не сможет…
А потом сверху полился золотистый свет. Такой теплый, ласковый, уютный и добрый. И Федя потянулся за ним, как в детстве за скупой материнской лаской. Было так хорошо, и спокойно, и черные щупальца приразжались…
Федя потянулся еще выше – и вынырнул из темноты.
Вокруг была ночь.
И крупные яркие звезды светили с неба. А над ним парило нежное девичье лицо. Тонкое, ясное, чистое, как на иконе.
Боярышни – тупые, как овцы.
Лембергские бабы и девки – они совсем другие. Развратные, наглые… постельные бабы, и только-то. Чистоты в них как в мухе мяса. А эта…
Эта была невероятная. Светлая, настоящая…
Федя потянулся к ней, желая дотронуться, сказать хоть слово, но видение вдруг дернулось. Словно увидело нечто такое… очень страшное.
Кто мог ее напугать?
Что могло?
Федя не знал.
Дернувшись, он растревожил рану, которая только что затянулась, и боль резанула острым клинком в животе, вновь сталкивая сознание в непроглядный мрак.
* * *
Бывают женщины красивые.
Бывают обаятельные.
А бывают и такие.
Словно удар молнии. Увидишь – и онемеешь, и забыть никогда не сможешь. Словно черная пантера в клетке.
Опасное, хищное, роковое совершенство.
Ее величество Марина была именно такой.
Длинные ноги, тонкая талия, роскошная упругая грудь, лебединая гибкая шея, мраморно-белая кожа. Если бы ее увидели скульпторы, мигом схватились бы за резцы и мрамор.
Но и лицо было достойно!
Высокий лоб, тонкий прямой нос с крохотной горбинкой, громадные черные глаза, полные губы, точеный подбородок с ямочкой – все было правильно и соразмерно, красиво и изящно.
И, словно мало было этого совершенства, грива черных волос, которые ниспадали до пояса крупными кудрями. Завивались кольцами, обрамляли точеное лицо…
Наверное, единственный недостаток, который был у женщины, – это родинка. Достаточно большая, с ноготь мизинца, как раз между грудями. Впрочем, некоторые мужчины находили ее очень сексуальной.
К примеру, его величество Борис Иванович с удовольствием любовался супругой.
Марина дошла до столика, зачерпнула квасу в ковшик и вернулась к мужу. Подала с поклоном, как положено.
– Испей, любый.
Холодный квас пришелся к месту.
Борис сделал несколько глотков и протянул руку к женщине.
– Иди сюда, радость моя.
Марина засмеялась, тряхнула чернильной гривой.
– Уже?
Борис поневоле ощутил желание. Вроде и было уже у них все, а стоит лишь посмотреть, лишь услышать – и все дыбом встает! Да тут и колода глянет – встанет!
– Иди сюда.
Марина рассмеялась и скользнула к нему на кровать. И снова завертелось сладкое хмельное безумие.
Уже позднее, вытянувшись на кровати, Борис скользнул губами по родинке супруги.
– Мара моя… сына от тебя хочу.
Женщина чуть заметно поморщилась. Но царь этого не заметил и погладил ласково упругий животик.
– Разве дело это? У отца в мои года шестеро нас бегало, а у меня никого. Федька наследник…
– Порченый, – прошипела женщина.
– А другого нет. Случись что, он на престол сядет, тогда Россе худо придется. Все ветром пустит…
– Рожу, рожу я тебе ребенка. Сына.
– Пойду к заутрене – помолюсь. Может, уже сегодня…
Женщина рассмеялась глубоким, грудным смехом, опьяняя мужчину. И потянула его к себе:
– Попробуй!
Уже позднее, когда вконец измотанный супруг уснул, ее величество, как была, голая, подошла к окну, потянулась всем телом, хищно оскалилась.
– Хорошо…
И чуть позднее:
– Фёдор-р-р-р-р… Наследничек…
И так это предвкушающе прозвучало, что Фёдору стоило бы задуматься. Но он ни о чем таком не знал. Даже и не догадывался.
Отражение царицы хищно улыбалось ночному небу.
* * *
Смотрела в небо и другая царица. Только вдовая.
Государыня Любава Никодимовна.
Сняла черный вдовий плат, распустила по плечам каштановые кудри, обильно тронутые сединой. Не со всяким собеседником так можно было, но с боярином Раенским – то дело другое. Любава в доме его отца росла, старого Митрофана Раенского, тот ее браку и порадел.
И с Платоном Раенским она была в самых что ни на есть хороших отношениях. Они после замужества Любавы много чего получили. К казне пробились, черпали из нее если и не горстями, то ладошками, чины получили, звания, земли. Любава родне посодействовала.
Да и она сама кое-что получала от Раенских.
Вроде бы род небогат, но зато Раенских много. Они горластые, вездесущие и приметливые. Там слово, здесь два, вот и донос готов. А донос – это хорошо, это полезно.
Когда ты о чужих грешках знаешь, это хорошо. Плохо, когда люди о твоих знают или хотя бы догадываются. Но Платоша если о чем и догадается, так промолчит. Выгодна ему Любава, очень выгодна.
И Федя ему нужен. Только вот…
– Федю бы женить надобно, сестрица.
Сестрица Любава ему была, скорее, троюродная, а то и более дальнего родства, но кому это важно? Когда Любавушка и при ней маленький Данилка сиротами горькими остались, кто их в свой дом принял? Правильно, боярин Митрофан.
Не попрекнул ни родством, ни куском, с родными детьми воспитывать приказал. Жена его, конечно, злилась, ну так до поры. Пока на Любаву царь-батюшка Иоанн Михайлович внимание свое не обратил, жениться не пожелал. Тогда-то тетка горлицей запела, соловушкой разлилась. А с Платошей Любава и до того дружна была. Умен был боярин Митрофан, и сын его не глупее батюшки. Оба они Любаву оценили по достоинству, поддержали, да и не прогадали.
– Надобно. Да только вот на ком? Сам все знаешь о племянничке. Люблю я сына, а только и недостатки есть у него. Есть…
Платон кивнул:
– Нужна девушка скромная, из старого рода, но не слишком богатого, чтобы добрая слава о нем шла. Чтобы мужу не прекословила, ну и плодовитая, конечно.
– И где ж такую найти? Сам знаешь, боярышень я Феденьке показывала не одну и не двух – никто ему не люб, никто не глянулся.
– Знаю… искать будем!
– Ищи, Платоша. Сам знаешь, у Бориса сыночки нет, не ро́дит его стерва пустобрюхая. Случись что – Феде на трон садиться, а когда так, лучше ему женатому быть. И с дитем, а то и с двумя.
– Знаю. Только вот…
Мужчина и женщина переглянулись со значением.
Есть слова, которые лучше не произносить. Даже между своими.
А как сказать, что тянет наследника не к приличным боярышням, которых и в жены взять можно и от которых детей хорошо бы дождаться, а к таким, прости господи, что плюнуть хочется?!
Лембергские, франконские да и прочие иноземные девки бесстыжие, полуголые, продажные развратницы… и не все девки уходят от него целые. Не все – на своих ногах. Потому как вкусы у царевича очень и очень своеобразные.
Истерман смеется, мол, нормально все для парня, перебесится – успокоится, но сколько ж ему беситься-то? Десять лет?
Двадцать?
Ему жена сейчас нужна и наследник тоже. Только вот… сможет ли Федя?
Нет ответа. А время все уходит и уходит, его уже почти и нет…
Но как сказать царице, что тянет ее сына куда-то в грязь? Как намекнуть?
Лучше о таком и не говорить, целее будешь. Платон и не говорил. Просто думал, что девку надо искать безропотную. Чтобы, если и поймет чего, молчала. И опять молчала.
Тоже целее будет.
Женить, как можно скорее женить Фёдора. Может, и правда остепенится? Хотя верилось в это… да вообще не верилось! Но помечтать-то можно!
Так и сидели двое, так и мечтали.
Вдовая царица – о власти, о том, как на нее будут смотреть – со страхом, с уважением, как давно уж не смотрели, со дня смерти мужа. Сейчас так на царскую женку смотрят – опасна, гадина! А ей, Любаве, крохи былого почета и уважения. А она не такого заслуживает, не к такому привыкла!
Ее родственник – о власти. Ну и так, по мелочи. О деньгах, поместье, холопах, драгоценностях… у каждого свое счастье. Только вот платить за их счастье должен был кто-то другой. И согласия Раенские спрашивать не собирались.
Власть же!
Власть!
Счастье…
* * *
Рудольфус Истерман сидел у постели Фёдора. И когда тот открыл глаза, схватил его руку, прижал к сердцу.
– Друг мой! О, я счастлив!
– Руди…
– Никогда, более никогда я не стану так рисковать! Мое сердце едва не разорвалось сегодня от горя!
– Руди, что это было?
– Это какой-то ворь… тать по-вашему. Они напасть, тебя ранили. – Руди заговорил с отчетливым акцентом, хотя обычно его росский был безупречен. Но когда Истерман волновался, срывался на привычный говор и забывал слова. – Неопасно. Мы перенесть тебя сюда есть.
Фёдор медленно прикрыл веки. Прислушался к себе.
Ничего не болело. Наоборот, было спокойно и уютно.
– Руди, кто она?
Врать Истерман не стал. Если бы царевич не вспомнил ничего – дело другое. А Фёдор вспомнил.
Поймите правильно, Руди не считал ложь таким уж плохим занятием. Не сказал? Значит, и не надо. Не всякое слово наружу вырваться должно. Не о каждом деле говорить следует.
Но врать, когда собеседник точно знает, что ты ему врешь?
Это неправильно. Совершенно неправильно. И пользы не будет, и доверия лишишься…
– Я не знаю, друг мой. Она словно появилась из ниоткуда, подошла к тебе и лечила твою рану. А потом убежала, как лань.
– Может, она живет рядом?
– Может быть.
– Руди, я хочу ее найти.
Рудольфус подумал, что Фёдор мыслит здраво.
Найти?
Почему бы и нет. Человека с такими способностями лучше держать при себе, мало ли – еще тебя ранят? А тут и помощь подоспела.
Но следующие слова заставили его призадуматься.
– Она такая… красивая!
Красивая?
Руди тут же поменял свое мнение. Был Фёдор дураком, им и останется! Какая может быть красота у такой девки?! Да будь она хоть сама богиня любви – тьфу! Дурак!
Она пальцем поведет, а с тобой что будет? Коли она раны врачевать умеет, так, может, и чего другое тоже? К примеру, сердце остановить? Или кровь отворить так, чтобы ни один лекарь тебе не помог? А вдруг?
Но говорить об этом Фёдору Истерман счел излишним. Пока.
Желает государь найти ту самую девицу? Вот и отлично, поищем. Такое и правда лучше держать рядом. А уж как использовать и чего она там умеет?
А это мы потом будем разбираться. Управа найдется на каждого, и поводок, и ошейник, и будет любая ведьма бегать и прыгать по команде. Никуда она не денется.
– Мы будем ее поискать, Теодор, да?
– Да, Руди.
– Только ты сначала должен спать и выздороветь.
– Я болен?
– Лекарь есть быть, он сказал: здоров, но ослаблен. Лежать и пить горячее молоко с медом.
– Фу, – искренне сморщился Фёдор.
– И тогда я… мы все искать та женщина. Ты согласен?
Фёдор вздохнул:
– Матушка знает?
– Не обо всем. Про рану я ей не сказал. И никто не скажет, обещаю.
Фёдор перевел дух. Это было хорошо. Матушке только намекни, она все кишки вытащит, а ему бы хорошо самому все обдумать. А уж потом делиться с кем-то.
– Хорошо. Я тебе верю, Руди.
Фёдор прикрыл глаза.
И снова перед ним поплыло нежное девичье лицо на фоне звездной ночи.
Громадные серые глаза, нежные розовые губы – кто ты? Кто?
О проекте
О подписке