Когда он стал старше и подрос, у него появилось множество причудливых маленьких занятий, которые очень забавляли и заинтересовывали людей. Он был таким незаменимым компаньоном для своей матери, что она почти не заботилась ни о ком другом и не искала ничьего общества. Они гуляли вместе, разговаривали и играли всегда вместе. Ещё совсем маленьким он научился читать, и часто по вечерам лежал на коврике у камина и читал вслух – порой сказки, порой большие серьёзные книги, из тех, какие читают взрослые люди, а иногда читал даже газету; и часто в такие минуты Мэри, сидя на кухне, слышала, как миссис Уотсон заходится от смеха, услышав, что он там сейчас ляпнул смешного.

– И еще, доложу я вам, – говорила Мэри своему бакалейщику, – нельзя не расхохотаться над его манерами и его старомодными приколами! Это настоящий аристократ! Раз он заявляется ко мне на кухню в тот самый день, когда избирали новых присяжных в суде, и стоя перед камином с таким невозможно важным видом, глубоко засунув ручки в карманы, похожий на сурового судью, с невинным видом и ангельским личиком, и говорит он мне:

«Мэри, – говорит он, – я очень занят выборами», – говорит он. – Итак, я республиканец, и моя Дорогуша тоже. – А ты, Мэри, тоже республиканка?» – «Нет, я демократка!», – говорю, – а он смотрит на меня такими глазами, что от его взгляды щемит сердце и восклицает: «Ах, Мэри, – , – акститесь, вы доведете страну до гибели!..» И с тех пор не было дня, чтобы он не старался перековать мои политические убеждения. Сорра немного, – говорю я.; -Я Бист о'димикратс! – И он смотрит на меня таким взглядом, что у тебя защемило сердце, и говорит: «Мэри, – говорит он, – страна рухнет. И ни одного дня с тех пор, как он отпустил меня, он не хотел, чтобы я изменил свою политику.»

Мэри очень любила его и очень гордилась им. Она была с его матерью с самого его рождения, а после смерти отца стала кухаркой, горничной, сиделкой и всем остальным. Она гордилась его изящным, сильным маленьким телом и красивыми манерами, а особенно гордилась светлыми вьющимися волосами, которые волнами падали ему на лоб и волнами разлетались по плечам. Она была готова работать не покладая рук, готова вставать с первыми петухами и ложиться с последней звездой, чтобы помочь его маме шить его маленькие костюмы и держать их в порядке – чистыми и выглаженными.

– Какой благородный малыш, не правда ли? – говорила она, – Настоящий аристократ! Послушайте, сыщется ли даже на Пятой Авеню такой красивый ребёнок, ребёнок, который годится этому хотя бы в подмётки? Все мужчины, женщины и дети смотрят на него, как он щеголяет в чёрном бархатном килте, сшитом из старого хозяйского платья, и его маленькая голова гордо поднята, и его кудрявые волосы развеваются и блестят. Он так похож на молодого прекрасного лорда!

Седрик не знал, что он похож на молодого лорда; он и слов-то таких не слыхивал! Его самым большим другом был бакалейщик, торговавший на перекрёстке – бакалейщик очень сердитый, но который при этом никогда не сердился на него. Его звали Мистер Гоббс, и Седрик всегда восхищался им и очень уважал. Он считал его чрезвычайно богатым и влиятельным человеком, ведь у него было так много нужный вещей в магазине – чернослив, инжир, апельсины и печенье, – и у него была своя лошадь и повозка. Седрик любил ещё и молочника, и булочника, и продавщицу яблок, но ему больше всего нравился и Мистер Джордан Гоббс. Мистер Гоббс был для него лучше всех и он был с ним в таких близких, приятельских отношениях с ним, что ходил к нему каждый день и часто подолгу сидел напротив, обсуждая разные актуальные вопросы. Было удивительно, как много вещей они нашли, о которых можно было побеседовать Четвертое Июля, к примеру. Когда они заговорили о Четвертом Июля, казалось, что их разговорам не предвидится конца-краю. Г-н. Гоббс был очень плохого мнения об «англичанах», и он не переставая рассказывал всю историю американской революции от начала до конца, приплетая сюда очень замечательные и патриотические истории о злодействе врага и храбрости неизвестных революционных героев, и однажды даже великодушно на свой лад пересказал часть Декларации Независимости.

От всего этого Седрик был так взволнован, что глаза его сияли, щеки алели, а кудри растрепались на ветру и спутались в желтую копёнку. Ему не терпелось поскорее поужинать после возвращения домой, так ему хотелось все рассказать маме. Возможно, именно Мистер Хоббс впервые пристрастил его к политике. Мистер Хоббс любил читать газеты, и поэтому Седрик досконально знал всё о том, что происходит в Вашингтоне; и Мистер Хоббс поучал его и объяснял в каждом конкретном случае, выполняет ли президент свой долг или нет. А однажды, когда были выборы, он нашёл их абсолютно грандиозными, с умным видом долго рассуждал о них, и вероятно, если бы не мистер Хоббс и Седрик, страна наверняка свалилась бы в пропасть и погибла.

Потом Мистер Хоббс повёл его смотреть на большое факельное шествие, и многие из тех, кто нес факелы, потом вспоминали толстяка, стоявшего у фонарного столба и державшего на плече красивого маленького кричащего мальчика, который бурно размахивал в воздухе своей новенькой фуражкой.

Вскоре после этих выборов, когда Седрику было лет семь-восемь, произошла очень странная вещь, которая так чудесно изменила его жизнь. Весьма прелюбопытно было и то, что в тот день, когда это случилось, он долго разговаривал с мистером Хоббсом об Англии и Королеве, а Мистер Хоббс, сдвинув густые брови, извергал очень суровые вещи об аристократии, почему-то оставив в тени баронов и особенно негодуя только против графов и маркизов. Утро было жаркое, и, поиграв в солдатики со своими друзьями, Седрик отправился в лавку отдохнуть и застал там Мистера Дж. Хоббса, очень свирепо взирающего на страницу «Иллюстрированных Лондонских Новостей». Там была изображена какая-то придворная церемония.

– Ах, – вздохнул он, – вот так они и жируют теперь, но когда-нибудь покорным рабам это надоест, и тогда те, на ком они ездили, поднимутся и порвут их всех на куски – всех этих графов, маркизов и все такое прочее! Он приближается, этот день! Не так уж и долго ждать осталось!

Седрик, как обычно, уселся на высокий табурет, сдвинул шляпу на затылок и засунул руки в кармашки в знак пределикатнейшего поклонения всезнающему мистеру Хоббсу.

– Вы когда-нибудь общались с маркизами, Мистер Хоббс? – сведомился Седрик, – или графьями?»

– Нет! – с негодованием отверг это предположение мистер Хоббс, – Конечно же – нет. Я хотел бы поймать одного из них здесь, вот и все! Я не потерплю никаких хватких тиранов, зарящихся на мои бочонки с крекерами!»

В своём возмущении сильными мира сего он был великолепен.

И было видно, что он гордится этим замечательным чувством – здесь он выпрямился, гордо огляделся и вытер лоб.

– Может быть, они и не были бы графами, если бы знали об этом столько же, сколько знаем мы? – предположил Седрик, испытывая какое-то смутное сочувствие к несчастной судьбе и горестному состоянию всех графов и баронов планеты Земля.

– Как бы не так!? – рявкнул мистер Хоббс, – Они просто похваляются этим! Это в них сидит! Это самодовольство приколочено к ним как будто гвоздями! Нет! Что ни говори, они скверные парни!

Разговор был в самом разгаре, когда появилась Мэри.

Седрик подумал, что она пришла прикупить немного сахара, но это было не так. Она была очень бледна и как будто была чем-то взволнована.

– Дорогой мой! Скорее возвращайся домой! – сказала она, – Мама хочет тебя видеть!

Седрик соскользнул с табурета.

– Она хочет, чтобы я пошел с ней на прогулку, Мэри? – спросил он. – Доброй ночи, мистер Хоббс! Мы еще увидимся!

Он удивился, увидев, что Мэри ошарашенно смотрит на него, и ещё больше удивился, потому что она продолжала качать головой.

– В чем дело, Мэри? – спросил он, – Это из-за жары?

– Нет! – ответила Мэри! – Нет! Странные вещи, господи, боже ты мой, творятся здесь с нами!

– Неужели от Солнца у моей Дорогуши разболелась головушка? – с тревогой спросил он.

Но дело оказалось совсем не в том. Когда он добрался до дома, перед дверью стояла коляска, а в маленькой гостиной кто-то разговаривал с его мамой. Мэри повлекла его вслед за собой наверх, облачила в самый лучший, парадный летний костюм из кремовой фланели с красным шарфом вокруг талии и тщательно расчесала его прекрасные вьющиеся локоны.

– Лорды, не так ли? Опять эти лорды! – Седрик услышал, что сказала Мэри, – И пэры пусть катятся туда же, и лорды. Ох! К ним и на бешеной козе, поди, не подъедешь! Лорды, держиморды, что может быть хуже! Пользы от них никакой! Господи, боже ты мой!

Всё это было действительно в высшей степени странно, но Седрик был уверен, что мама скоро разъяснит ему, что означают все эти неожиданные треволнения, и поэтому он позволил Мэри поливать себя слезами, не задавая лишних вопросов. Одевшись, Седрик сбежал вниз и влетел в гостиную. В кресле сидел высокий худой пожилой джентльмен с вытянутым лицом и проницательным, режущим взглядом. Мать стояла рядом с ним с бледным лицом, и Седрик вдруг увидел, что в её глазах наворачиваются слезы.

– О! Седди! – внезапно воскликнула она, подбежала к своему мальчугану, схватила его на руки и поцеловала испуганно и встревожено, – О! Седди, дорогой!