Чёрт его знает как, но через какое-то время я подхожу к этому мавзолею почти вплотную. Вблизи мне удаётся разглядеть маленькие резные оконца, которыми украшен купол; вероятно, их сделали для того, чтобы в мавзолее не было слишком темно. Я смотрю на резные деревянные двери с тяжёлыми ручками-кольцами и на секунду вспоминаю о том узоре, что я видела на маленьком мраморном надгробии; орнамент на двери очень похож на него – и, если бы я могла сравнить, я бы даже сказала, наверное, в каких местах узор был точь-в-точь таким, какой был на том камне.

Над дверьми, повторяя их форму, красуется мозаика того же лазурного цвета, в который выкрашен купол мавзолея. На мозаике распускаются белым кружевом цветы, и я думаю о том, как это удивительно красиво и одновременно с тем удивительно просто.

Я не знаю, что повелевает мной, какая неведомая сила заставляет меня это сделать, но я кладу руки на тяжёлые металлические кольца и тяну двери на себя. Они на удивление легко поддаются мне, будто сделаны вовсе не из дерева, будто это не большие резные двери, а всего лишь какие-то огромные куски картона, бутафория, искусно замаскированная под произведение ремесленного искусства.

Сквозь окошки, вырезанные в куполе, внутрь проникает белый свет. На лазурной мозаике, которой в помещении вымощены все стены, солнечные лучи превращаются в причудливые блики и прыгают, словно рыбки в воде, по глянцевой поверхности. В мавзолее прохладно, и на мгновение даже кажется, что я окунулась в воду, в приятную холодную воду, какая течёт обычно в горных реках и спасает путников от невыносимого зноя.

Повторяя узор над дверью, оплетает стены белым цветущим орнаментом тонкая ручная роспись. Среди цветов, словно прекрасные видения, танцуют нарисованные пери^[2]: это несравненные владычицы рек и озёр, красавицы с изящными руками и плавными чертами лиц. Они смотрят на меня со стен, такие волшебные и тонкие, и я смотрю на них, как заворожённая, и не могу отвести взгляда.

Долго хожу кругами и рассматриваю их одеяния – лёгкий прозрачный шёлк, больше похожий на дымку облаков. И я рассматриваю их волосы, заплетённые в длинные косы, и рассматривала бы их, наверное, целую вечность, если бы не споткнулась обо что-то и не отвлеклась, невольно отрывая взгляд от удивительной красоты пери.

Не сразу понимаю, что оказалась возле большого нефритового надгробия, которое расположилось в самом центре просторного круглого помещения. Солнечный свет не касается его напрямую, и оно остаётся в полутьме. Мне даже кажется в этом свете, что надгробие сделано из настоящей живой воды – так причудливо играют, переливаясь, оттенки нефрита в холодной тени.

Это очень красивое надгробие, и оно определённо принадлежит какому-то очень важному человеку – иначе ему не стали бы возводить такой огромный и красивый мавзолей. Я решаю взглянуть на имя, что выгравировано на полу, у изголовья. К моему сожалению, я не могу прочесть надпись по одной лишь простой причине: на том месте, где положено быть словам и цифрам, я вижу лишь орнамент, напоминающий тот, что был вырезан на дверях.

Отрываю свой взгляд от надгробия и вновь принимаюсь рассматривать пери. В какой-то момент я осознаю, что в этом помещении совсем не ощущается смерть – кажется, что здесь, наоборот, самое живое место на кладбище, если вообще не во всём городе.

Странно, что я не помнила ни этого мавзолея, ни прекрасных пери на стенах, ни уж тем более нефритового надгробия. Я уверена, что место это было достаточно старым, и я уверена, что мои тётки не могли не показать мне его – уж очень здесь было красиво. Ещё долго стою я в этом мавзолее, наслаждаясь неожиданной прохладой и нахлынувшим на меня чувством спокойствия, стою и подолгу рассматриваю каждую из пери – я насчитала всего четырёх, хотя сначала мне показалось, что их было чуть ли не в несколько раз больше. Я бы, наверное, провела в этом месте целый день, окутанная непередаваемым, совершенно невероятным чувством умиротворения, если бы не заметила юркую тень, мелькнувшую за дверями и махнувшую мне, словно дразня, длинным хвостом.

Я тотчас выскакиваю из мавзолея, быстрым движением закрыв за собой двери. Оглянувшись, я замечаю животное, которое меня дразнило, – это степная рысь. Каракал, такой же точно, какой приснился мне сегодня ночью.

Удивлённо смотрю, как он, степенный и грациозный, мягкой поступью удаляется от меня, вальяжно размахивая длинным хвостом, то и дело двигая острыми чёрными ушами. Он движется от меня в сторону выхода, направляясь прямиком к широким воротам, которые виднеются перед ним. С минуту я стою и молча смотрю, как зверь уходит от меня и уходит всё дальше и дальше. Я думаю: как он здесь оказался? Каракалы ещё много лет назад были внесены в Красную книгу; оно и немудрено – помню, в детстве, ещё когда я была совсем маленькой, тётки рассказывали мне, что раньше каракалов можно было встретить чуть ли не на каждом шагу, а потом они исчезли, почти все исчезли и совсем перестали выбираться к людям. И вот он идёт передо мной, будто все эти россказни – так, байки, сказки для особо впечатлительных. Идёт, машет хвостом. Степная рысь – как она есть! Я наблюдаю за ним, не зная, что именно я должна сейчас сделать: не брошусь же я, в самом деле, играть с ним, как с каким-нибудь уличным котёнком?

Когда каракал, шагая всё так же медленно и плавно, скрывается за открытыми воротами кладбища, у меня вдруг резко больно колет в груди – будто кто-то крошечной булавкой решил мне проткнуть сердце, да не смог. Я, встрепенувшись от этого импульса, бросаюсь за ним, сама не до конца понимая, что делаю; догоню я его – и что дальше? Меня, впрочем, не особо волнует этот вопрос; воодушевлённая встречей с этим редким грациозным зверем, я бегу по кладбищенской дороге, напрочь забыв о том, что меня окружают погребённые когда-то люди.

Я бегу, глотая огромными порциями воздух с запахом пыли и высохшей травы, словно чай незаваренный ем ложками. Я бегу и, наконец добежав до ворот, останавливаюсь, оглядываюсь по сторонам. Как и следовало ожидать, каракал исчез из поля зрения, будто его никогда и не было. Я думаю, что мне почудилось и что я рехнулась, – и, если честно, даже толком не нахожу аргументов, что доказывали бы обратное.

Вновь оглянувшись, я понимаю, что оказалась с другой стороны кладбища – у вторых ворот, откуда люди обычно покидают это место. Передо мной расстилается пустынная дорога: она идёт вдоль кладбищенского забора, огибая его и уходя куда-то в сторону горизонта. Мне кажется, что здесь невозможно встретить кого-нибудь, кто шёл бы тебе навстречу: эта тропа выглядит так, будто по ней уходили с кладбища домой, но никогда – наоборот. «Примета плохая», – сказала бы тётя Лилия про эту дорогу. «Чушь и суеверия», – ответила бы ей тётя Роза. Я уверена, что ни одна из них ни за что не вошла бы на кладбище по этой дорожке.

Впереди виднеется невысокий холм, на котором уютно пристроилось здание музея. Я вспоминаю о нём, как и о многом, что видела за последние несколько часов, только лишь потому, что вижу воочию: образ музея, о котором я никогда не вспоминала, вдруг собрался в голове сам, и мне показалось, что память о нём жила со мной бок о бок вот уже много лет, и я даже удивляюсь на миг, почему не вспоминала о нём каждый день. Я смотрю на простое прямоугольное здание безо всяких изысков или невероятных архитектурных ухищрений, которые обычно присущи всякого рода музеям. Уверена, что в детстве мне нравилось ходить сюда, но, как ни стараюсь, не могу вспомнить ни одного экспоната. Я обещаю себе заглянуть сюда, как только расправлюсь с вещами. Возможно, мы даже сходим сюда вместе с мужем; в конце концов, ему не помешает приобщиться к местному искусству.

Я оборачиваюсь назад, окидывая взглядом кладбище, и, переминаясь с ноги на ногу, так и не решаюсь по этой дороге вернуться туда, хотя очень хочу ещё раз оказаться в том мавзолее. Вместо этого я решаю в итоге пойти вперёд – и, вновь ведомая одному богу известной силой, я, высматривая по пути загадочно пропавшую рысь, шагаю по пустой тропинке и оказываюсь, словно по волшебству, прямо у дома Мальми.

Мальми была одной из немногих, кто хорошо относился к моим тёткам. Остальными двумя людьми в этом городе, кто тоже относился к ним хорошо, были её младшие сёстры – Сеги и Теги. Удивительно было вот что: я ни разу за последние десять лет не вспомнила ни о Мальми, ни о её сёстрах и даже не уверена была в том, что, если бы услышала их имена, смогла бы сказать, откуда именно я их знаю. Но вот парадокс: как только в телефонной трубке я услышала голос Мальми, я будто бы сразу вспомнила и её, и двух её сестёр, и их маленький домик, который по иронии расположился даже дальше от города, чем дом моих тёток. Неудивительно, что Мальми хорошо относилась к ним: судя по всему, они с сёстрами были отшельницами ещё бóльшими, чем тётя Роза и тётя Лилия.

Дом Мальми стоит чуть поодаль от того холма, на котором, возвышаясь белой глыбой, расположилось примитивно простое здание музея, похожее больше не на здание даже, а на иллюстрацию из учебника по черчению. Дом Мальми оказывается таким же маленьким, каким он мне запомнился – точнее, каким я его вспомнила, когда увидела. Прямо перед ним простирается бесконечная, бескрайняя пустыня, и можно подумать, что если в мире и существует дом, стоящий на самом краю света, то это – именно он.

Когда я стучусь в старую деревянную дверь, я пребываю в непоколебимой уверенности, что увижу взрослую женщину, – Мальми, в конце концов, была ощутимо старше меня. Когда мне открывает дверь девушка, которой с натяжкой можно дать максимум тридцать лет, мне думается, что это Теги – младшая из сестёр. И как же я удивляюсь, когда слышу тот же самый голос, что говорил со мной по телефону несколько дней назад:

– А вот и ты. Здравствуй.

Я оглядываю её, не желая верить своим глазам; Мальми выглядит точно так же, как выглядела десять лет назад, а то и вовсе – как в те годы, когда я была ребёнком. У неё, возможно, появились маленькие морщинки в уголках глаз и на лбу, но и те нельзя назвать проявлениями возраста. Всё те же густые длинные волосы, собранные в тугую косу, ниспадающую до пояса; всё та же тонкая талия и те же узкие плечи, которые я вспоминаю по крупицам, едва только обращаю на них своё внимание.

– Здравствуй, – я улыбаюсь ей, и мне вдруг становится неловко; я редко переживала по поводу своих лет, но сейчас наверняка выглядела очень постаревшей по сравнению с ней.

Позади Мальми, словно из ниоткуда, возникли две её молодые копии: сёстры так похожи на неё, словно они были её портретами, нарисованными, правда, в некоторой вольной интерпретации разных художников. У Сеги, второй по старшинству, кожа чуть темнее, чем у её сестёр; она ниже ростом и тоньше них и напоминает маленькую изящную статуэтку, вырезанную из прочного дерева. Теги, младшая сестра, выше Сеги и Мальми, и у неё особенно выразительные глаза зелёного цвета, похожие на нефритовые бусинки, тогда как у её сестёр – синие.

Младшие сёстры Мальми кланяются мне низко-низко, разве что не в пол. Они обе одеты в длинные шёлковые платья белого цвета, словно две юные прекрасные невесты; Мальми же облачена в тёмно-синий бархат.

Здороваюсь с ними в ответ, и Мальми дружелюбным жестом приглашает меня войти. Я снимаю обувь, и Теги тут же аккуратно складывает её на небольшую деревянную полку, пристроившуюся у самой двери. Иду вслед за Мальми по узкой прихожей в небольшую уютную залу, где сёстры предлагают мне сесть за круглый обеденный стол. Пока я жду, когда две младшие сестры закончат возиться на кухне, а Мальми выберет посуду, сижу, нервно дёргая ногой под столом, и раздумываю о том, что они, все трое, наверное, спали всё это время в морозильных камерах, не иначе. Мало того что ни одна из них не изменилась с нашей последней встречи, так ещё и их кожа – она была такой чистой и такой гладкой, будто они не жили в безводной пустыне на самом краю земли и совсем не страдали от ядовитой соли, которая, смешиваясь с пылью и грязью, оседала в лёгких людей вот уже многие-многие годы.

От моих мыслей меня отвлекает Мальми, усаживающаяся за стол прямо напротив меня. Я замечаю, что следом садится и Сеги; по традиции младшая из сестёр – Теги – не садится с нами сразу, а перед этим накрывает на стол.

Я смотрю, как каждой из нас младшая из сестёр приносит из кухни по личному чайнику с чаем, и вспоминаю, как любила эту местную традицию моя младшая тётка – Лилия. «Роза, – говорила она, – чай – это самое важное, что может дать человеку кухня». Когда на столе появляются чашки, а затем и пара блюдец с орешками, рахат-лукумом, пахлавой и прочими сладостями, Теги наконец усаживается с нами за стол, и мы начинаем беседовать.

Я мысленно радуюсь, что мы сразу приступили к чаю и тёплым словам о моей покойной тёте Розе, оставив нетронутыми молитвы. Роза терпеть их не могла: она предпочитала слушать пение птиц и перешёптывание травы и листьев или, на крайний случай, своё старое, привезённое «издалека» радио. Тётя Роза была человеком науки и обожала путешествовать и привозить из своих путешествий впечатления, тезисы и книги. Впечатлениями она делилась с Лилией, чтобы та зарисовывала их на стенах или раскладывала по шкафам, если впечатления были материальны; тезисы прокручивала у себя в голове и оставляла при себе, понимая их чрезмерную гениальность для простых людей. Книги оставались нам всем, но особенно, конечно, мне.

– Ваша тётя была замечательным человеком, – говорит Сеги, наливая себе в чашку чай из своего чайника с незатейливым рисунком.

– И правда, замечательным, – подхватывает Теги, ловкими пальцами цепляя кусочек пастилы, – мне так нравилось гостить у вас дома – ваша тётя всегда позволяла мне читать столько книг, сколько мне вздумается. Книги, право, у неё были самые интересные, я нигде больше таких не видела.

Я рассеянно киваю на эти и следующие за ними реплики. К своему удивлению и стыду, сама не нахожусь, что сказать им о собственной тёте, – мысли отказываются материализоваться в слова, чуть только я думаю о том, чтобы хоть что-то высказать. В какой-то момент мне даже хочется сказать, что вся их любовь к моим тёткам – это всего лишь любовь к людям таким же несчастным и отстранённым от общества, как и они сами. Эти мои мысли, к счастью, тоже отказываются превращаться в слова.

К моей несказанной радости, экзекуция приятными воспоминаниями длится совсем недолго: всё прекрасно понимающие и проницательные, Сеги и Теги, как только я допиваю вторую чашку чая, удаляются под каким-то совершенно глупым предлогом и оставляют меня наедине с Мальми.

Между нами на какое-то время воцаряется неловкое молчание. Пытаясь разбавить его, я спрашиваю первое, что приходит в голову:

– Как ты узнала, когда умерла моя тётя?

Мальми в ответ вопросительно смотрит на меня.

– Ну, – стараюсь объяснить я, – ты сказала, что тётя Роза «умерла прошлой ночью», хотя звонила мне вечером. Вряд ли ты ночью была с ней.

Мальми кивает, понимая суть моего вопроса, – и затем говорит следующее:

– Всё очень просто. Той ночью я сама проводила её в море.

Теперь уже я вопросительно смотрю на Мальми. Она, уловив моё непонимание, продолжает:

– Не думаешь же ты, что она лежит сейчас, закопанная в землю? Вздор. Она ушла в море, как и все мы когда-нибудь уйдём. То, что ты видела на кладбище, – просто символ, пристанище для души. Она сможет вернуться туда, если соскучится по родному краю, но потом всё равно отправится обратно в море.

Под конец её короткого монолога я всё ещё ничего не понимаю, но, судя по всему, Мальми больше не собирается мне ничего объяснять. Спустя пару минут напряжённого молчания она решает сменить тему на более нейтральную – и, что важно, – понятную мне хотя бы на слух.

– Я помню, ты хотела что-то спросить у меня, – мягко проговаривает Мальми. Я ловлю на себе взгляд её холодных глаз, и меня пробирает дрожь.

Дело в том, что, когда Мальми позвонила мне, я вспомнила, помимо прочего, ещё один интересный факт. Когда я была маленькой, к Мальми то и дело приходили городские люди; они сторонились её дома, за спиной называли её ведьмой и боялись её, будто она и впрямь была страшной, как какая-нибудь Алмауз Кампыр^[3]. Тем не менее Мальми была известна своими знахарскими талантами: она умела вылечивать неизлечимое и помогала всем, кто обращался к ней за помощью. На моей памяти Мальми действительно была чертовски хорошей знахаркой; и, хотя я не верила ни в магию, ни тем более в знахарство, в тот момент, когда я невольно сказала ей по телефону, что хочу поговорить с ней, во мне говорил не голос моего разума.

Во мне говорило отчаяние.

Мальми не торопит меня. Она выжидающе смотрит, и в её холодных глазах я вижу столько мягкости и удивительной открытости, что перестаю бояться собственных слов, которые до этого момента просто наотрез отказывались выходить наружу.

– Мне кажется, – оторвавшись от её синих глаз и задержавшись взглядом на маленьких настенных часах, наконец говорю я, – что я бесплодна.

– Я знаю, – всё так же мягко отвечает Мальми, и я удивлённо смотрю на неё, – ты уже говорила мне о своих догадках.

– Но… когда?

Мальми не отвечает – загадочно смотрит в окно, и рассеянный свет, падающий на её лицо сквозь тонкий тюль, красиво переливается на гладкой молочной коже.

В недоумении смотрю на неё – когда я успела? Я ведь вообще-то считаюсь здоровой по всем показателям, и эта уверенность в собственной болезни закралась ко мне совсем недавно.

Мальми возвращается взглядом ко мне и понимающе кивает:

– Не помнишь, значит. В точности как в тот раз.

Я чувствую, как ускоряется биение моего сердца; мне страшно делиться с ней собственными догадками – но я не могу молчать, я не за молчанием так долго сюда ехала.

– Это же от здешнего климата, да? – прямо спрашиваю я. – Мне говорят, что со мной всё в порядке, но послушай: я в детстве надышалась солью и прочей гадостью, в этом ведь вся причина?

Сморозила глупость. По лицу её вижу – точно, глупость.

– Соль-то она соль, – наконец говорит Мальми, – но с тобой тут дело в другом.

Моё сердце колотится как ненормальное, и мне кажется, что оно вот-вот проломит грудную клетку и упадёт на стол; оно будет извиваться и прыгать, как угорь на сковороде, пока совсем не выдохнется. Затем оно остановится, и я возьму его в руки, и уйду с ним далеко-далеко – в пустыню, и там закопаю его, и больше не буду пытаться побороть это липкое чувство вины, потому что больше ничего не буду чувствовать.