Терраска была наша с мамой, как и большая комната с одним окном. На втором этаже нашей половины было две комнаты – мы там жили летом, сдавая низ дачникам. Странно, но я никак не могу вспомнить интерьер нижней комнаты! Второй этаж хорошо помню, а эту комнату забыла. Первая верхняя комнатка – проходная с балконом, во второй – прямо в окно лезла ветками сосна. На стенах там висела написанная мамой таблица умножения, но я так до сих пор ее и не знаю. И еще какие-то слащаво-красивые картинки с сюжетами из жизни игрушек, которые меня почему-то раздражали. Роль книжного шкафа играли доски, положенные на кирпичи. Зато были письменные столы со множеством ящичков – старые, доставшиеся, очевидно, от прежних хозяев. Никогда не знала, кто жил до нас в этом доме. Еще там был страшный чердак, куда мне ходить запрещалось, и оттого мерещились всякие ужасы.

На кухне – печь с духовкой, но без лежанки. До проведения газа топили углем, а готовили в печи и на керосинке. Вода была из колонки в конце улицы. У нас на участке был свой колодец, но без дедушки некому было им заниматься – вычерпывать, чинить, вода испортилась и годилась только для стирки и полива, а раньше к нам даже соседи приходили за вкусной водой. Еще была вода на соседнем участке летних дач детского дома, но только летом. Туалет тоже был на улице. На бабушкиной стороне была одна комната поменьше, пристроенная позже, с маленькой кухонькой и еще позже пристроенным крылечком-верандой. Из кухоньки шла лестница на второй этаж.

Войти на наш участок можно было с трех сторон – с Ольгинской, с оврага и со стороны детского дома. Если идти с Ольгинской, то сразу попадаешь на большую поляну – дедушка держал ее под траву для коз и давал нам там играть только после покоса. У забора росла большая сосна, а справа был яблоневый сад с одним деревом абрикоса, которое однажды даже родило парочку плодов. Сад отгораживала от поляны полоса с кустами крыжовника, и там я однажды нашла, перевернув камень, необыкновенную синюю жабу – я сразу решила, что она заколдованная!

Войдя в калитку, ты шел по тропинке к мостику через узкий, но довольно глубокий овражек – да, у нас был собственный овражек, не широкий, но довольно глубокий! Там стояли металлическая качалка, которую дедушка притащил из соседнего детского дома. Детям построили большие качели, и эти больше не пользовались спросом. Там, в овражке, постелив матрас, я тренировалась делать кульбит и чуть не сломала шею. У дома, в кустах сирени, тоже были качели – на деревянных столбах и веревках.

Перед домом был цветник, почему-то в основном рыжие лилии: когда их нюхаешь, непременно испачкаешь нос пыльцой. Еще росли флоксы, гладиолусы и георгины, душистый табак и ночная фиалка. За цветником находился большой сарай, где жили коза, свинья и куры, дальше был спуск в овражек с устроенным там погребом, крыша которого возвышалась в саду. Крыша домиком, покрытая толем, мы с нее съезжали, как с горки, а дедушка ругался. Я однажды повисла, зацепившись воротником пальто за торчавшую доску, и чуть не задушилась, но старший приятель меня как-то сумел снять.

Сделаю отступление про приятеля. Я вообще в детстве дружила с одними мальчишками. Этого звали Коля, они жили через улицу. Лет на пять, наверно, был постарше. Он морочил мне голову маленькими человечками, якобы обитающими на втором этаже их дома, и водил меня смотреть. Мы долго караулили, я так никого и не видела, а Коля шептал:

– Смотри! Вон, вон полетел на вертолетике!

– Где, где?!

Я долго верила в человечков. А его младший брат однажды саданул меня бутылкой по голове. Брату тогда лет пять было, а мне семь-восемь. Выручила плюшевая шапочка с кошачьими ушками – даже шишки не было. И вот, когда я уже не жила в Расторгуеве и вообще была, что называется, девица на выданье, хотя дура-дурой, мы с Колей стали случайно встречаться вечером в электричке. Никто из нас ни разу не заговорил и даже не поздоровался – мы сидели, стараясь не смотреть друг на друга, и делали вид, что не знакомы.

Но вернемся к участку нашего дома. На бабушкиной половине был огород, который мне приходилось полоть и поливать – я отлынивала, как могла. Там росли вишни, сливы и смородина, собирать которую я тоже ненавидела. В огороде, кроме овощей, была, конечно, клубника. И грядки с огурцами – вот их-то и надо было без конца поливать! Еще там был колодец, туалет типа сортир, рос великолепный огромный дуб и стояли два летних домика – один побольше, другой совсем крошечный, построенные позже.

Прямо напротив нас через овраг жили летом наши друзья: Мария Васильевна, ее дочь Капитолина Васильевна и дети, Надя и Дима. Когда я училась в третьем классе, их дом загорелся. Была весна, на березах только появились первые нежно-зеленые листочки, я болела ангиной и наблюдала, как приехали пожарные машины и, закачав воду из пруда, пытались тушить пожар. И, хотя Пожарка была совсем рядом за парком и пруд в двух шагах, дом сгорел дотла, и они потом долго строились. На пожар с криками: «Женька Перова горит!» прибежал весь мой класс – дым виден был издалека. Мы не понимали серьезности происходящего, нам это казалось страшным, но притягательным зрелищем.

Там же, за оврагом, в доме с верандой по вечерам зажигали зеленую лампу. Она заманчиво и уютно светилась во тьме, и казалось, что там, около зеленой лампы, собираются в дружный кружок добрые и милые люди, пьют темно-золотой, крепкий чай из самовара, мужчины – из тонких стаканов в серебряных подстаканниках, женщины – из чашек тонкого фарфора с розами внутри, а варенье у них вишневое в хрустальной вазочке. И хотя у нас самих была такая лампа с круглым зеленым стеклянным абажуром, и самовар, и вишневое варенье – там, за оврагом все было волшебнее и прекраснее во сто крат. Лампа наша прожила очень долго, пока не разбился, наконец, зеленый абажур – а где теперь такой найдешь! В этот дом с зеленой лампой мы с бабушкой ходили в гости, и я там очаровалась какой-то блестящей звездочкой – уж не знаю, что это было: брошка или звездочка с погона? Она была маленькая, умещалась у меня в ладошке. Я никак не хотела с ней расстаться.

– На! – сказала бабушка, сунув мне звездочку в руку. – Сожми покрепче, а то потеряешь.

Когда мы, перейдя овраг, стали подниматься вверх по склону, я разжала руку – никакой звездочки там не было! Мы долго ее искали, так и не нашли. Теперь я думаю, что бабушка меня обманула, и никакой звездочки у меня в руке никогда и не было, просто она, с силой вдавив ее мне в руку, создала ощущение маленького колючего предмета у меня в ладошке, которое живо до сих пор.

По улице «Старых большевиков» тоже жили наши друзья, Антроповы. Помню, как ходила с бабушкой собирать у них яблоки – я, словно обезьянка, лазила по толстым веткам старых яблонь. Потом, когда я была уже взрослой, их дом тоже сгорел. Дальше, за кооперативами, находились бараки Ильичевки, а дальше – детский дом для дошкольников, где работала мама, и я часто бродила по этим улицам, встречая маму, и мы с ней расходились – я гуляла по «Дружбе», а она шла по «Старым большевикам» и потом ругалась: «Я давно дома, а ты где ходишь?» А я между тем не просто так бродила – сочинялись какие-то стишки, вроде бурчалок Вини-Пуха, например: «А ты палочка, скажи мамочке, что-о я ее ждала, да не дождалась, ушла!». Это «что-о» слегка подвывалось для достижения нужного размера, который я уже тогда хорошо чувствовала.

Еще я любила гулять под дождем, надев дедушкину плащ-палатку, которая мне была до пят, и резиновые сапоги: вооружившись зонтиком, я шлепала по лужам в полном упоении – и в таком же упоении лазила весной по тающему снегу, проторяя дорогу ручейкам, пуская кораблики и набирая полные сапоги ледяной воды.

Когда таял снег и лед на пруду, наш овраг превращался в совершенно непроходимое снежное болото – вообще в это время выбраться из дома было проблематично, и я долго ходила в сапогах, когда мои более удачливые одноклассницы, обитавшие в местах существования асфальта, уже вовсю щеголяли в туфельках. Это было такое блаженство – надеть первый раз после зимы туфельки и идти, выбирая дорожку посуше. Как пахла освобожденная от снега земля, тающая на весеннем солнце! Ничто не сравнится. Асфальт тут же расчерчивался на вечные классики, доставались прыгалки и мячики, а мальчишки играли в ножички, кидая их в начерченный на земле круг.

С мячиком была сложная игра в пристеночку – сейчас я уже забыла все варианты бросания мяча об стену, а было их чуть ли двадцать: и так, и сяк, из-за спины, из-под коленки и всяко разно. Играли в круговую лапту – в «вышибалы»: две команды, одна подает мяч, остальные стоят вокруг, а кто-то бегает внутри круга и его пытаются выбить мячом. Мяч можно было поймать – это «свечка». Играли в жмурки, прятки, салки, в «Двенадцать разбойников»: те же прятки, но усложненные – на дощечку, установленную на камушек, клали двенадцать палочек, ударом ноги подбрасывали их в воздух, и, пока ведущий собирал палочки, все разбегались прятаться.

Еще была игра «Замри!», а более взрослые ребята играли в какую-то старинную игру, двигаясь друг на друга двумя шеренгами: «Бояре, а мы к вам пришли!» Девочки делали «секретики» в земле, играли в «дочки-матери», в магазин, в «Садовника»: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме… розы!» Роза откликается: «Ой!» – «Что с тобой?» – «Влюблена!» – «В кого?» – «В тюльпан!» – и незадачливый «тюльпан», вовремя не сообразивший откликнуться, получает фант. Еще была подобная игра в фанты про бал: «Барыня прислала туалет, в туалете 100 рублей, что хотите, то берите, „да“ и „нет“ не говорите, черный с белым не берите. Вы поедете на бал?» А моя девяностолетняя мама вдруг вспомнила детскую считалку, про которую я совсем забыла:

Раз, два, три, четыре, пять,

Шесть, семь, восемь, девять, десять,

Выплыл ясный месяц,

А за месяцем луна,

Мальчик девочке слуга.

Ты, слуга, подай карету,

А я сяду да поеду.

Я поеду в Ленинград,

Покупать себе наряд.

Вспоминая свое детство, я думаю – мне очень повезло! Современные дети не знают таких игр, а у нас они передавались от одного поколения детей к другому естественным порядком.

Детский дом

На самом деле мое раннее детство прошло в детском доме. Нет-нет, это не то, о чем вы подумали! Никто меня не сдавал в детдом, просто рядом с нами располагалась летняя дача московского детского дома: дедушка работал там сторожем, бабушка – посудомойкой, а я была «дочерью полка».

На большом участке, отделенном от нас маленьким овражком и забором, стояли два двухэтажных деревянных дома – спальные корпуса. На втором этаже жили воспитатели, многие со своими детьми.

Помню одну такую воспитательницу – тощая, как щепка, она интонациями голоса напоминала актрису Рину Зеленую. Меня она называла «цыпленочком». Она приходила к нам, чтобы сварить свеженькое яичко для своей дочки и всяко уговаривала ее покушать. Я была совсем маленькая, но очень сочувствовала этой девочке, тоже маленькой, которая габаритами уже напоминала колобок.

Третий дом – одноэтажная столовая с кухонной пристройкой, там же показывали кино. В столовой стоял большой черный рояль, и росла береза – да-да! Большая береза! Наверное, столовую построили вокруг нее: ствол был внутри, а крона – снаружи. Еще на участке были баня и туалет типа сортир, припрятанный за огромным кустом сирени.

Долго вспоминали с мамой, когда же появился водопровод – провели трубы от скважины с насосом. Так и не вспомнили. До появления труб воду приходилось таскать ведрами – для кухни и бани. Еще был погреб! Очень глубокий – я, маленькая, боялась туда заглядывать. Помню, как зимой дедушка загружал в погреб большие глыбы синеватого прозрачного льда, вырубленного из замерзшего пруда.

Участок детского дома с одной стороны был ограничен оврагом, плавно переходившим в пруд – не очень большой и не глубокий. Зимой мы катались там на санках и лыжах, делали каток. Когда лед начинал таять, взрослые ребята плавали на льдинах. По весне пруд разливался, и вода поднималась. Мой малолетний сосед, тоже Сашка, соблазнял меня как-то поплыть с ним на доске в кругосветное путешествие, но я благоразумно отказалась. Он поплыл сам и перевернулся, свалившись в ледяную воду. Со страшным ревом он помчался домой – благо недалеко – крича, что это я во всем виновата! Потом, когда вода спадала, из пруда разбегались во все стороны малюсенькие лягушата – огромное множество. От их движения шевелилась трава в овраге, и невозможно было ногу поставить, не наступив на лягушонка.

Но это я отвлеклась от детдома.

Детей там жило довольно много, разных возрастов. Не помню, как их одевали. Лето – майки-трусики, наверное. Кормили хорошо – бабушка приносила домой положенный ей обед, и я до сих пор помню незатейливую, но вкусную еду: щи, толстая рисовая запеканка с киселем из компота. Не думаю, чтобы ребята воровали у нас кур от недоедания – азарт, приключение! Потом курицу пекли на костре. Еще ловили в пруду мелких рыбешек – «сикильдявок» – и бабушка жарила им на сковородке.

Бабушка работала в детдоме и зимой – ездила в Москву, однажды и меня туда брала. Не помню ничего, кроме длинных коридоров и множества детей. Как-то раз она привезла недоеденные детьми пирожные – мама страшно ругалась, а я не понимала, почему. А бабушка, обрезая обкусанные края, ворчала: «Подумаешь, слегка надкусили! Выбрасывать что ли теперь!» Пирожные были редкостью на нашем столе.

Привозили детям кино, мультфильмы: помню, как смотрела вместе со всеми в столовой «Золотую антилопу». Потом поставили большие металлические качели – предмет зависти всех окрестных ребят. Еще помню, что приезжали военные со служебными собаками, показывали, как собаки работают – псы нападали на человека в телогрейке.

К осени детдом уезжал, и все это царство оставалось в мое полное распоряжение: и качели, и рояль в столовой, и пустые корпуса, где так гулко отдавалось эхо. Дедушка сгребал желтые и красные кленовые листья в большие кучи – так заманчиво было прыгать по ним и зарываться! Сухие листья сжигали, вился сизый дымок, горьковато и пряно пахнувший…

На участке росли грибы! Совсем давно, когда я была крошечной, можно было найти даже белые, а в мою сознательную бытность вовсю распространились свинушки. Свой первый подосиновик я нашла именно там – дедушка навел меня на аккуратный грибок в красной шапочке.