У киоска с минеральной водой он остановился, через окно увидел открытый ящик стола и в нем деньги: много рублей, трешек, пятерок – жаркий день, вода была ходовым товаром. Продавщица, пожилая полная женщина в грязном замызганном халате, бросала в ящик бумажные деньги, в другой ссыпала мелочь: уйму медных и серебрянных монет. Гаврилин несколько секунд глядел на эти деньги и перевел взгляд на лицо женщины. Оно было потным, тусклым от усталости, бесцветные глаза смотрели на непрерывную очередь равнодушно, без всякой мысли. Руки у нее были большие, с припухшими, красноватыми от воды пальцами. Она ловко брала деньги и бросала на прилавок сдачу, пожалуй, даже не замечая лиц тех, кто перед ней стоял. Дмитрий уверенно взял с края прилавка бутылку, наполненную до половины минеральный водой, и прямо из горлышка выпил уже потерявшую газ воду. Пустую бутылку он протянул продавщице и та, не глядя на него, бросила на прилавок двадцать копеек. Гаврилин зажал в кулаке мелочь и быстро отошел от киоска. Рядом в булочной он купил булку и сразу всю съел. Настроение немного поправилось, но мысль о деньгах неотступно преследовала его. «Сколько у нее там в ящике?» – подумал он о продавщице киоска. Подумал просто так, бесцельно, без всякой определенной мысли. «Наверное, рублей сто, не больше. Мне бы хватило убраться отсюда. Даже можно посидеть в ресторане, и на дорогу бы осталось. А, чего там думать? – прервал он ход своих мыслей. – Деньги есть, да не про вашу честь».

Дмитрий дошел до гостиницы, постоял, с завистью глядя на окна, на балконы, где сидели в удобных креслах мужчины и женщины. И это их праздное спокойствие, наслаждение заслуженным отдыхом вдруг вызвало в Гаврилине необъяснимое злобное чувство ко всем, кто жил сейчас в этом южном курортном городе.

– Ух, гады! Жизнь себе устроили! – ругался он сквозь зубы. – Наслаждаетесь!

Гаврилин не думал о них как об оленеводах, шахтерах, экскаваторщиках, водителях поездов, полярных зимовщиках, хлеборобах и моряках. Он видел только то, как они обращались со своими деньгами. Сейчас ему было невдомек, что эти деньги достались им трудом, он знал только, что они у них есть, а ему приходится воровать пустую бутылку в киоске минеральных вод и утолять нестерпимый голод. Им овладела бешеная злоба, он стал искать ссоры, чтобы кулаками выместить на ком-нибудь накопившуюся злость за похищенные деньги, за голодный день и за то неудовлетворение, которое возникло из-за неопределенности его положения. Словно таран Дмитрий разрезал группы ребят, толкал их, прислушиваясь, не бросит кто ему вслед обидное, оскорбительное слово. Но все здесь будто сговорились, они не воспринимали задиру-парня, не обращали внимания на то, что их кто-то толкнул. Наконец, потеряв терпение, когда напряжение достигло высшей точки, Гаврилин пошел на парня, чьи глаза, скрытые очками с толстыми стеклами, вызвали еще больший прилив злобы у Гаврилина. «Вот этому я врежу по очкам!» Он налетел на него и сильно оттолкнул в сторону, тот даже екнул от удара, и очки соскочили с носа. Парень едва успел поймать их и водрузил на место.

– Куда прешь? – заорал на него Гаврилин и весь задрожал от возбуждения и ярости. Он подскочил к парню и отупело сжал кулаки. Видно, все его чувства очень хорошо отразились на лице, потому что двое ребят, переходивших дорогу, вдруг резко свернули в сторону, с тревогой глядя на вспыхнувший скандал.

Паренек прижал плотнее к глазам очки и виновато посмотрел на низенького, взъерошенного в ярости человека. В его лице не было ни страха, ни удивления, оно сделалось каким-то беспомощным перед натиском Гаврилина.

– Простите, я плохо вижу. Это чужие очки. Мои разбились, – тон его был тихий, извиняющийся, разоружающий. Кулаки Гаврилина разжались, он расслабился, словно спущенная пружина, ярость его улеглась, погасла, как перед укротителем. После таких слов ударить парня было все равно, что ударить ребенка.

– Ладно! Катись! – махнул рукой Гаврилин и медленно пошел дальше. Теперь спешить было некуда, желание драться исчезло, но мысль, где добыть деньги, осталась. Она сверлила мозг, не давая ему покоя. Он сел на скамейку возле чугунной ограды сада и сейчас же вспомнил о киоске минеральных вод. «Если бы она взяла с собой деньги, можно было бы вырвать сумку, – подумал он. – Крыса был мастер по таким вещам, – вспомнил он Лузгина. – Сумку вырвать – это он умел. «Никакого труда, что у ребенка отнять игрушку», – пришли на память хвастливые слова Лузгина. При мысли, что он мог бы вырвать у женщины сумку и сбежать, Гаврилин заволновался. «Никакого риска, все делается в долю секунды», – продолжал он вспоминать поучения Крысы.

Дмитрий поднялся и пошел в сторону киоска. У него еще не было никакого плана, никакого решения, он просто пошел в ту сторону. Но какая-то неведомая сила тянула его именно к киоску. Он пересек улицу и приблизился вплотную к темному квадратному деревянному строению. Киоск был уже закрыт, но внутри горел свет, и сквозь щель в ставне угадывалось какое-то движение. Шкет обошел строение и оказался в тени, скрытый от уличного фонаря стеной киоска. Он прижался к сохранявшим дневное тепло доскам, затаил дыхание и весь сжался от напряжения. Ему хотелось вспомнить продавщицу, но как он ни старался, кроме ее усталых бесцветных глаз да красных от воды рук ничего не осталось в памяти. «Деньги она, конечно, возьмет с собой. Она не оставит их в киоске», – подумал Гаврилин.

Неожиданно он услышал тихий глухой голос, ему показалось, что в киоске есть кто-то еще, и он готов был отказаться от своего безумного намерения. Но тут Шкет уловил отчетливо произнесенные слова:

– Куда ж я его девала? Ага, вот он! Слава богу, день кончился! Когда уж наступит конец?

«Сама с собой разговаривает», – понял Гаврилин. Он оглянулся по сторонам – поблизости не было ни души. Где-то в отдалении смутно маячили фигуры людей, доносились приглушенные голоса и смех. Несмотря на поздний час, жизнь в городе не спешила замереть. Гаврилин стоял у киоска и еще не знал, сделает он это черное дело или нет, он просто стоял и ждал. При мысли, что может это сделать, Шкет покрывался холодным потом. Прошло немного времени, но ему показалось, что стоит он здесь уже добрый час. «А может, плюнуть на все и пойти в милицию? – подумал он. – Помогут, накормят, отправят бесплатно. Уж они-то помогут – это точно!» – схватился Гаврилин вдруг за спасительную мысль. Он переступил с ноги на ногу. Оставалось совсем немного – не стоять на месте, а шагнуть на свет, и дальше – без остановки к горотделу милиции. Но новая предательская мысль остановила его: «Будут задавать вопросы – почему, как, откуда деньги, с кем пил? Не будут верить! Нет, лучше рвануть сумку!»

В эти страшные минуты, когда он стоял в засаде, поджидая свою жертву, ему почему-то ни разу не пришла в голову мысль, что он готовится совершить ограбление, готовится совершить нападение на человека ради нескольких десятков рублей. Почему же он так хладнокровно идет на преступление? Или он заражен духом рецидивизма из колонии? Уверенностью, вселенной в него рассказами удачливых воров, что можно обмануть розыск? Но как бы ни были они удачливы, они все равно оказывались в заключении, и это было неоспоримым фактом. В колонии существовало как бы два полюса, а Гаврилин находился между полюсами. С одной стороны, зеки, и не просто зеки, а те, кто был в законе – не изменившие преступному миру, а с другой стороны – воспитатели. И между ними как бы шла скрытая борьба за Гаврилина. Пять лет каждая сторона тянула его к себе. Днем, пока он строил дорогу, он знал свое будущее, оно было для него ясным и простым – честный труд. А вечерами его обволакивал дурман мира прошлого зеков, всех этих домушников, карманников, мошенников, трамвайных и поездных воров, грабителей и насильников. Тогда он терял волю к сопротивлению и заражался их азартом и бесшабашностью. С горящими глазами слушал Гаврилин их рассказы о лихих набегах на чужие квартиры, о ловкости и смелости, с которой они уходили от преследований оперативников. И хотя все эти «герои» делили с ним нары, парашу и камеру, они вселяли в него дух авантюризма. И самое серьезное из этой упорной борьбы заключалось в том, что в вопросе о наказании победу одерживали зеки. Он хорошо усвоил себе мысль, что можно совершить преступление и избежать наказания – надо только все продумать, все учесть, и тогда не нападут на твой след. Получалось так, что все, кто сидел с ним в колонии, оказались там случайно: чего-то не учли, где-то оставили следы. А если все продумать снова…

Сейчас он был уверен в простоте исполнения преступного замысла. «Женщина выходит, – думал он, – я хватаю сумку и скрываюсь в темноте. Дело нескольких секунд, легко, как отобрать игрушку у ребенка».

За дверью звякнул крючок, и Гаврилин в страхе, уже в который раз, поглядел по сторонам. Свет в киоске погас, и дверь распахнулась. Фигура женщины показалась в проеме. Гаврилина, скрытого тенью стены, не было видно. Женщина поставила на землю хозяйственную сумку, прижала ее ногой и стала запирать на замок дверь. Шкет, крадучись, сделал несколько шагов, протянул руку и рванул сумку из-под ее ног. Она лишь ойкнула от неожиданности, еще не поняв, что произошло, а Гаврилин был уже за углом киоска. Он бросился к ближайшим кустам, позади раздался отчаянный крик женщины:

– Украл бандит! Украл сумку! Держите его!

Гаврилин пробежал через опустевший парк, выскочил к морю. Берег в этот час уже опустел, но Шкет решил не привлекать к себе внимания и пошел скорым шагом в сторону маяка. Сумка показалась ему легкой, и он вдруг засомневался, есть ли в ней что-либо. У дамбы, укрывшись ее тенью, Гаврилин остановился и торопливо принялся шарить в сумке в поисках пачки денег. Сначала наткнулся на стеклянную банку с повидлом, потом на свеклу, зло швырнул все это в море. На дне сумки лежали два небольших, но увесистых мешочка. Шкет раскрыл один, и велико же было его разочарование, когда в нем он обнаружил лишь медную мелочь. Второй оказался наполнен серебром. Чтобы не пересчитывать все это, продавцы, как правило, взвешивают медь и серебро прямо в мешочках и легко подсчитывают количество рублей.

Гаврилин нетерпеливо пошарил по сумке, ощупал и вывернул подкладку и карманы, и окончательно убедился, что там ничего больше нет. Желая поскорее избавиться от сумки, он сунул в нее несколько булыжников и бросил в море, в серебряную дорожку. Вода раздалась в стороны, ухнула, разбросав серебро по кругу, и сомкнулась, поглотив вещественную улику.

Обида и разочарование захлестнули Гаврилина, рухнула надежда выбраться отсюда, покончить с неопределенностью. Одновременно в его сознание начала закрадываться тревога, Шкет схватил один из мешочков за углы и сверкнувшим медным ручьем спустил содержимое в море. С другим мешочком под мышкой он побрел по пустынной улице, удаляясь от места совершенного преступления. Поднявшись по склону горы, Гаврилин выбрал площадку поровней и улегся спать. Голод мучил его, мешая заснуть, нервное напряжение все еще давало о себе знать, хотя возбуждение несколько улеглось.

Проснулся он довольно рано, спустился к морю, выкупался, почувствовал освежающую бодрость и стал думать о завтраке. Голод вновь вернулся с еще большей силой. Несмотря на ранний час, отдыхающие уже занимали места на городском пляже. Гаврилин с трудом дождался, пока откроется гастроном, и высыпал перед кассиром горсть мелочи. Она быстро пересчитала серебро и сказала радостно:

– Вот хорошо, теперь я на весь день с мелочью.

– Может, возьмете у меня еще? – спросил Шкет, доставая из кармана еще горсть серебра.

Кассир оглядела его небритое лицо, короткую стрижку, мятый костюм, рубашку и ответила:

– Выкладывай!

Он высыпал из мешочка мелочь, получил червонцы, засунул их небрежно в карман и пошел к выходу. Кассир через окно увидела его еще раз и долгим взглядом проводила удаляющуюся фигуру, вскоре совсем забыв за делами об этом незначительном эпизоде.

Гаврилин кое-как почистился, зашел в парикмахерскую, побрился, приобрел себе в киоске темные очки, пляжную спортивную сумку, накупил бутербродов и снова пошел к морю. Там, за камнями, торопливо поел и, раздевшись, улегся под лучами утреннего солнца. Людей здесь уже собралось много, и Шкет не выделялся среди отдыхающих. «Нет, что и говорить, надо все делать чисто! – подумал он с удовлетворением. – Но где же взять денег? На том, что добыл, далеко не уедешь», – снова вернулся он к мысли о том, что ему надо отсюда уезжать. К полудню эта мысль не давала ему покоя и погнала его в город. «Волка ноги кормят! Поищу каких-нибудь ротозеев, их вон тут сколько», – решил Шкет и принялся у водоразборной колонки чистить от пыли брюки.

Первым местом, откуда решил начать Шкет, был базар.

Послонявшись бесцельно среди полок с овощами и фруктами, Гаврилин купил виноград, съел его и пошел к мясной лавке. Цели у него никакой не было, он просто ходил по базару и смотрел, что где продают, спрашивал цену, а сам приглядывался к людям. «Тут ни у кого не вырвешь, поймают, убьют», – подумал он и уже в который раз стал обходить полки с овощами и фруктами. Снова вернулся к мясной лавке, постоял несколько минут в очереди, размышляя, каким путем можно бы достать денег на базаре. В колонии он много слышал рассказов, как зеки добывают деньги на свободе. Но сейчас он не мог выбрать тот способ, который бы ему больше подошел к этой ситуации. «Надо украсть кошелек», – решил он, но сейчас же отверг этот способ. Воровать Гаврилин не умел, этой «науке» он не был обучен, и сейчас пожалел, что отказался в свое время от предложения соседа по нарам по кличке Пузо поучиться «рыбалить». И все же Шкет бросал заинтересованные взгляды на дамские сумочки, на хозяйственные авоськи, еще не зная сам, что это ему даст. Наконец он остановился на испробованном способе. «Рвану сумку у той толстухи, может, там куш», – подумал Шкет, жадно глядя на черную потертую сумку в руках женщины средних лет. Но она вдруг накинула ручку сумки на плечо и зажала ее под мышкой. «Ишь, жмет рукой, наверно есть там, и немало, – озлобился Шкет.

Он хотел было походить за женщиной, но старческий дребезжащий голос остановил его:

– Что невесел, парень?

Гаврилин оглянулся и увидел старика с седой бородой, одетого, несмотря на жару, в теплый пиджак, старенькие брюки и поношенные ботинки. За спиной у него виднелся мешок, на четверть чем-то наполненный. Ноша была, видно, не тяжелая, потому-то старик довольно легко держал ее на плече. Шкет взглянул в лукавые глаза старика, затянутые морщинами, и вымученно улыбнулся. Ему вдруг сделалось необыкновенно тепло оттого, что нашелся за целый день человек, который поинтересовался его настроением. И потянуло Шкета к этому старику, захотелось посидеть с ним, поговорить, рассказать, как ехал сюда с надеждой и остался без гроша, как зашел в тупик и совершил преступление.

– Да так, дедушка, не все хорошо складывается, – ответил он с горечью и отвел глаза в сторону.

– Такой молодой да сильный, есть ли от чего горевать? – участливо заметил старик.

И эта участливость тронула Гаврилина, в груди защемило, и он махнул безнадежно рукой.

– Долго рассказывать, дедушка. И никому это не интересно. Моя жизнь – мои горести.

Они стояли перед мясной лавкой и беседовали как двое старых знакомых. Гаврилину спешить было некуда, а старика тоже никто дома не ждал. Шел ему восемьдесят первый год, и жил он один в поселке Горный Ключ. День для него сложился неудачно: продавал орехи на базаре и почти весь свой товар нес обратно домой. Ему не хотелось возвращаться к своему одиночеству, и он удерживал возле себя парня.

– А ты поделись, парень, поделись. Сразу полегчает. Может, и горести твои не так велики, как ты их себе представляешь.

– Недавно из колонии я, дедушка, заключенным был. По пьяному делу парня убил. Освободился, к берегу не прибьюсь. Не знаю, куда податься. Ни крыши над головой, ни знакомых. Да еще обобрал меня какой-то гад до нитки! – со слезой в голосе сказал Шкет.

– Ничего, парень! Невелико твое горе, поправить можно, – прервал его старик. – Вот, возьму я кусочек мясца. Поедем ко мне, сделаю я макароны по-флотски, поедим, винца выпьем моего домашнего и подумаем вместе, что делать тебе.

Старик не стал ждать ответа, он подошел к окошку мясной лавки, покопался в кусках мяса, выбрал, что ему хотелось, порылся в карманах старых штанов, достал оттуда мятую пятерку, бросил сверток с мясом в мешок и повернулся к Дмитрию.

– Ну, поехали.

Дорогой, пока они сидели в автобусе, старик дремал и тихо посапывал, склоняясь к плечу Гаврилина. Раньше бы такая ситуация вызвала раздражение у Шкета, он бы грубо оттолкнул голову старика, может быть, зарычал на него, а сейчас эта сцена умиляла его, он испытывал радостное, благодарное чувство к этому старому незнакомому человеку, проявившему к нему сострадание и понимание, не испугавшемуся его прошлого. Дмитрий старался не шевелиться, чтобы не разбудить старика. Ему хотелось прикрикнуть на кондукторшу, которая громко объявляла остановки.

Дмитрий не помнил своего отца, он был совсем маленьким, когда отец погиб в автомобильной катастрофе. Ему запомнились только его сильные, поросшие рыжими волосами руки. Он приходил с работы, хватал Дмитрия и высоко подбрасывал в воздух. У мальчика сердце замирало от страха, радости, восторга, но здоровые сильные руки ловили его и снова подбрасывали высоко над землей. Лица отца Дмитрий не помнил, оно окончательно стерлось в памяти, фотографии на стене не давали ему того представления об отце, которое он хотел бы получить. Сейчас, сидя рядом с дедом, он испытывал непонятное радостное волнение, переполнявшее его душу.

Старик, как запрограммированный автомат, проснулся в тот момент, когда кондуктор объявила остановку. Потом они шли по каменистой, ухабистой горной дороге, и старик, несмотря на свои восемьдесят лет, держался довольно бодро.

Добравшись наконец до поселка, они подошли к небольшому низкому домику под красной черепичной крышей с аккуратным двориком, где выстроились ореховые деревья и кусты виноградников. Из соседнего дома вышла пожилая женщина, она приложила руку к глазам, закрываясь от солнца, вгляделась и приветливо поздоровалась:

– Добрый вечер, Степан Максимович!

– Здравствуй, Прасковья! Какие новости?

– Зачем нам новости? Нам и так хорошо живется.

– Писем нет от Ромки?

– Нет! Должен летом приехать с семьей.

– Дай бог!

Старик подошел к двери, вытащил из-под камня ключ и открыл большой висячий замок. Потом он распахнул ставни на окне и вошел в дом. Гаврилин переступил порог следом и почувствовал приятную прохладу. В небольшой комнате с земляными полами и простым убранством стены украшали фотографии разных поколений: от малых детишек, окруживших статного моряка царского флота, до портрета современного морского офицера. В центре висела фотография молодого матроса с усами и бакенбардами, имевшая большое сходство со стариком. Но одна фотография особенно понравилась Гаврилину, на ней был изображен капитан второго ранга, очень похожий на старика, но без усов и бакенбардов, и глядел он как-то по особенному, не замер перед фотографом, а словно не видел его и жил своим важным в эту минуту делом. Если бы фотограф не щелкнул затвором, то офицер, наверное, отдал бы какую-нибудь команду, – так он был сосредоточен и стремителен в своей застывшей на век позе.

– Это Митька мой, на «Беспокойном» командует, – сказал с гордостью старик за спиной Гаврилина. – В меня пошел, на море живет. А второй – отщепенец, в тайгу утек, все лето до осени там живет, звериные лежки изучает, травы собирает, книжки пишет. Осенью оба заявятся. Петька сбреет бороду, что вырастил за лето, и будут босыми ходить, как бывало, пацанами.

И от этих слов стало горько и больно Гаврилину, острая зависть охватила его. Мог же и он вот так жить, стал бы моряком или ходил геологом по тайге, а осенью приезжал сюда к морю и загорал – на целый год, набирался солнца и здоровья. Мог, но кто же виноват, что бросил он тогда бутылку в голову парня? Ладно, это прошлое, а что же теперь? Эх, дед, царапнул ты наждачной шкуркой по душе своим бесхитростным рассказом о сыновьях. У них жизнь, будущее, а его будущее может закончиться словами: «Гражданин Гаврилин, вы арестованы!»