Солнце клонилось к западу, вытянув до нескончаемости тени от платанов. Гаврилин еще раз окунулся в море, оделся, подхватил свой портфель и пошел вверх по улице, поднимаясь по ступенькам и с интересом разглядывая город, о котором мечтал и был наслышан о нем от зеков в колонии. Ему все нравилось здесь, и он твердо решил пробыть тут месяц. Окунувшись в атмосферу праздности, ничегонеделания, резкого контраста после мотания по деревням в поисках икон, он все воспринимал как в полусне, как в сладкой и прекрасной мечте. Мимо проходили красивые, элегантные, привлекательные женщины, и Дмитрий невольно оглядывался на них, а они его не замечали. Шкету никогда не везло с женщинами, у него никогда не было красивой подруги, ему всегда доставались некрасивые и маленького роста, под стать ему самому.

Сверху, с уступа скалы, где прилепился в живописных зарослях небольшой ресторанчик, долетали звуки блюза, труба стонала и плакала. Она звала, и Гаврилин, поддаваясь очарованию музыки, пошел наверх, ожидая увидеть что-то необыкновенное, как весь сегодняшний день. Но все здесь оказалось просто и прозаично: десятка полтора столиков, накрытых белыми скатертями, официанты в белых костюмах с черной бабочкой и люди, пожалуй, самые обыкновенные, пришедшие сюда выпить по бокалу вина, послушать музыку, потанцевать и насладиться свежестью морского воздуха. Но для Гаврилина и этот ресторан с оркестром из пяти музыкантов был открытием. Раньше он всего один раз был в ресторане. Было это давно, больше пяти лет назад, но запомнился ему этот день на всю жизнь.

А было это так: Дмитрий вышел из бассейна умиротворенный, спокойный, слегка распаренный и подошел к буфету. Он уже взял себе стакан кофе и булочку, когда заметил у круглого столика парня своего возраста. Перед ним лежали бутерброды с колбасой, плавленный сырок и стакан молока. Он нерешительно смотрел на Гаврилина и, поймав его дружелюбный взгляд, предложил:

– Давай по сто граммов после бассейна? Не могу один. – Он смешно выпятил губы, изображая, как ему противно пить одному.

Так как Дмитрий не успел сказать ни да, ни нет, а в предложении парня не было ничего криминального, он улыбнулся ему, и тот быстро достал с прилавка два стакана. Забрав закуску, он пересел к Гаврилину, вытащил из внутреннего кармана пальто четвертинку, разлил ее по стаканам. Они тихо чокнулись, чтобы не привлекать внимания буфетчицы, и выпили водку.

– Алексей я, – сказал парень, запихивая в рот половину бутерброда.

– Дмитрий, – ответил Гаврилин, – просто Дима.

Из буфета они вышли в превосходном настроении и чувствовали себя в некотором роде друзьями. С непривычки водка подействовала на Дмитрия, он стал развязней, задевая прохожих, смеялся им в лицо, что обоим доставляло пьяное удовольствие.

Возле метро они остановились, намереваясь распрощаться, и вдруг Алексей вспомнил, что приглашен на день рождения в ресторан. Он буквально вцепился в Гаврилина, требуя, чтобы и он пошел вместе с ним. Долго уговаривать Дмитрия не пришлось, водка сняла все границы условностей и приличия.

В ресторане они появились с запозданием, поэтому появление в компании нового человека было воспринято как само собой разумеющееся. Ему не задавали вопросов, и они никого не спрашивали ни о чем. Они выпили с Алексеем, потом вместе со всеми. Рядом с Дмитрием оказалась девушка – худенькая, миниатюрная, – на которую Дмитрий сразу же заявил свои права. Он стал за ней ухаживать, танцевать, пытался даже изображать светского льва: никто никогда не говорил ему, что женщинам можно целовать руки, интуитивно он сам до этого дошел: целовал ей руки до и после танца, до рюмки и после рюмки, и все хотел доказать своей избраннице, что он хорошо воспитан. Она смеялась нетрезвым смехом и называла его «лапа». Гаврилин опьянел, зал раскачивался и кружился. Тата – он только на очной ставке узнал, что зовут ее Татьяна, – вся перекосилась, рот искривился, все перед глазами разъехалось и плавало в цветных туманах. Кто-то подошел к Тате и взял ее за руку, но Дмитрий не отпускал, он не разрешал никому с ней танцевать. Парень все еще держал Тату и легким движением пальцев толкнул Дмитрия в лоб. Гаврилин отвалился на стул и отпустил руку девушки. Перед глазами пошли круги, и вдруг его взгляд четко сфокусировался на бутылке из-под шампанского. Гаврилин вскочил на ноги и схватил бутылку. Тата и широкоплечий парень с короткой стрижкой боксера удалялись от стола. Дмитрий видел только голову парня, все остальное – столики, танцующие, да и сама Тата – расплывалось в красочном киселе. Гаврилин бросил бутылку и сам, потеряв равновесие, упал возле стола…

На следствии он узнал, что убил человека. Этим человеком оказался Гена Шарков, рабочий с автомеханического завода.

Известие об убийстве сразило Дмитрия, несколько дней он находился в шоковом состоянии, и следователь вынужден был обратиться к врачу. Потом это прошло, и наступил страх перед ответственностью за преступление. Он писал покаянные письма, просил, умолял, плакал неподдельными слезами на суде, испытывая по-настоящему горе, что лишил жизни парня, которого никогда раньше не знал. Он видел, отгороженный от людей в зале суда, и почти не видел тех, кто был тогда в ресторане. Никто из них не обвинял его, не ругал, не возмущался, все были напуганы и потрясены нелепой жестокой сценой. На вопросы суда отвечали быстро и кратко, как бы спешили отделаться от всей этой обязательной процедуры. Да, они его не знали, да, впервые увидели в ресторане, да, он затеял ссору.

Все пять лет, пока Дмитрий был в колонии, он не забывал того ресторана и дал себе слово помогать, чем сможет, матери убитого им парня. В колонии никто его не осуждал, зеки были равнодушны к такого рода преступлениям, каждый из них совершил что-то на свободе и у каждого хватало своих забот, чтобы принимать на себя чужие переживания. Несмотря на тяжесть преступления, Гаврилин не пользовался уважением у зеков, для них он был лишь Шкетом, мальчишкой на побегушках, рабом, которым мог помыкать каждый, кто был сильнее его. Дмитрий ненавидел эту публику, но терпел, пресмыкался, чтобы не подвергаться избиениям, служил сильным и ждал своего часа, чтобы навеки распрощаться с этой проклятой тюрьмой…

…Гаврилин вошел в ресторан и вдруг почувствовал себя несколько неловко под взглядом пяти, шести пар глаз, вонзившихся в него со стороны ближайших столиков. Он наклонил голову, чтобы не видеть этих взглядов, и обнаружил, что брюки его не глажены и пузырятся на коленях. Теперь он сразу оценил свой туалет, от пыльных башмаков до пиджака, собравшегося гармошкой на рукавах, и рубашки не первой свежести. «Каким несчастным я показался этой публике, лакающей коньяк, – с необъяснимой злобой подумал Дмитрий обо всех скопом, не разглядывая их вообще и стараясь не смотреть по сторонам. – Чего доброго подумают, что пришел попрошайничать». Он неуверенным шагом дошел до противоположной стены, где стоял свободный столик, беспричинно страдая от уязвленного самолюбия, и сел на стул. Только сейчас он смог осмотреться и понял, что в этом зале он был нужен лишь одному человеку – официанту. Остальным было ровным счетом на него наплевать, есть он тут или его нет. Хотя Гаврилин и нужен был официанту, тот не спешил к нему, он не хотел нарушать традицию своего заведения – выдержать клиента, довести его до точки, а эту точку официант обязан знать, иначе нечего ему делать в этом горном ресторане. Доведенный до точки клиент начинает нервничать, крутить головой по сторонам, призывно махать рукой любому официанту, что означает – пора облагодетельствовать клиента. Официант с самой обворожительной улыбкой, растапливающей любые куски льда, держа в боевой готовности блокнот и карандаш, подлетает к посетителю – тысяча извинений – задержали на кухне, в буфете, расчеты с другими посетителями, но теперь только в вашем распоряжении. Такая манера сразу повышает акции официанта и его шансы на приличные чаевые.

С Гаврилиным этот номер не прошел, да он и не был нужен. Дмитрий плохо знал ресторанные порядки, а посему, посидев не больше двух минут, поднялся и пошел прямо на официанта. Он не дал ему выпустить дежурную фразу: «Посидите, вас обслужат!» Он сам сказал то, что хотел сказать, и в таком тоне, в каком сильные разговаривали с низшими в колонии.

– Послушай, друг! Сделай человеку радость на этот вечер. Принеси бутылку водки, закусить, и я сделаю тебе радость.

– Не мой столик, – другой дежурной фразой, как щитом, было прикрылся от Гаврилина молодой официант.

– Я твой, понимаешь? Не столик, а я твой! Неси водку, я ее не пробовал пять лет! Понял? – последнее слово Гаврилин придавил посильнее, и официант согласно кивнул головой.

Через две минуты на столике перед Гаврилиным появилась водка и закуска. Он торопливо налил полфужера и сразу выпил, чтобы согнать скованность, охватившую его с порога ресторана, словно он попал под гипноз чьих-то недобрых глаз. Через несколько минут водка сделала свое дело. Дмитрий расслабился. Он уже не стыдился своих мятых брюк и пиджака, рубашка не жгла шею, а башмаки не казались грязными. Он поглядел по сторонам, пытаясь поймать на себе какой-нибудь пристальный женский взгляд. Но женщины не смотрели на него, а если и смотрели, то равнодушно, как на бесшумно скользящих по залу официантов, женщину, убирающую со стола грязную посуду, музыкантов. Шкета это задело, разозлило. Он тихо, сквозь зубы произнес ругательства, почерпнутые в глубинах колонии, чувствуя, как уходит было поднявшееся от водки настроение. Масла в огонь подлил официант, он решительно подошел к Шкету и, нисколько не стесняясь, не думая, что может задеть его самолюбие, сказал:

– Я бы с вас получил…

Гаврилин скрипнул зубами и так поглядел на официанта, что тот не нашел ничего другого, как добавить:

– Такой порядок.

– Я твои порядки знаю. А ты моих – нет, а посему вали к двери и жди, пока я тебя позову! – грубо ответил Гаврилин и отвернулся. Однако он вытащил из кармана пиджака две двадцатипятирублевки и показал их небрежно официанту, даже не поглядев на него. Назревший конфликт разрешился, и Дмитрий остался один за столиком. Водку он почти всю выпил и чувствовал, как отяжелела голова: зал вместе с людьми, столиками, оркестром слегка покачивался, совсем не в такт музыке. «Надо пойти на воздух, – подумал он, – развезет».

Вдруг перед Гаврилиным выросли две фигуры, молодые парни в легких спортивных рубашках. Один улыбнулся и, склонившись в сторону Дмитрия, блеснул золотым зубом.

– Гуляем, парень?! В компанию примешь? Сесть негде, а ты тут как король на именинах.

Золотозубый не стал дожидаться разрешения и, сев рядом с Гаврилиным, поманил пальцем официанта. Второй парень сел с другой стороны, бросив на стол сумку, в которой водители автомашин носят документы.

– Бутылку коньяку и закуску, – сказал весело золотозубый официанту. – И слушай, мальчик, я не люблю ждать. За ожидание я не плачу. Понял? Вот и давай с лимончиком коньячок. – Официант мгновенно испарился, и золотозубый подмигнул Гаврилину, кивнув на своего молчаливого товарища.

– Надо же поправить корешу настроение. Видишь, какой смурной сидит? А отчего – знаешь? Корочки жмут! – И он весело и громко рассмеялся. Несколько голов повернулись в их сторону.

– Откуда прикатил, кореш? – положил он руку на плечо Дмитрию. И Гаврилин почувствовал в нем скрытую силу: такие в колонии не подчиняются, такие командуют. Дмитрий неопределенно махнул рукой, внутренне сопротивляясь натиску золотозубого. Но тот и сам догадался.

– Был зеком?

– Валялся на нарах.

– За какое дело?

– Мокрое. Пятерик имел.

– И только пятерик? – искренне удивился золотозубый.

– Случай.

– Бывает. Я тоже на нарах валялся. Вот уже три года как спрыгнул. А теперь кто я? Коль, кто я? – обратился он к своему угрюмому товарищу. – Ну молчи, молчи! Мастер я, мелиоратор! – протянул он гордо по складам длинное слово. – Соображаешь? Землю переделываю. Там, где я прошел, сады цветут, хлеб растет. А раньше, где побываю, там люди слезами обливаются. Хавиры брал. Мастерски брал. Сейчас для меня полкосой зашибить – пустяк. Повкалывал, и полтысячи в кармане. Земля, она, кореш, за себя хорошо расплачивается. Ты ей, она тебе вдвойне.

Официант принес коньяк и закуски, расставив все на столе, убежал и быстро вернулся, неся две маленькие рюмки. Золотозубый поймал официанта за рукав и тихо сказал ему:

– Мальчик, ты же считать не умеешь. Сколько нас? А ты две рюмки несешь. Кореша встретили, захмелиться надо.

За столом много говорил золотозубый. Коля молчал и тоскливо глядел в зал, наверное, не прислушиваясь к тому, что говорил золотозубый. Гаврилин слушал его и согласно кивал головой, не все понимая из того, что ему рассказывал новый знакомый. И хотя в нем чувствовалась властность и сила, Гаврилин не боялся его, не унижался перед ним, он ему доверял. Они выпили по рюмке коньяку, и золотозубый налил снова. Мысли в голове Дмитрия наползали одна на другую, даже не успев оформиться. Ему нравилось слушать этого здорового, сильного парня, который мог постоять за себя в колонии, который никогда бы не пошел выносить парашу за другого, если бы ему приказали, он бы никогда не плюнул в лицо тому, кому не хотел бы плюнуть.

– Я завязал^[40] напрочь, и теперь ни одна собака меня не стащит на старую дорожку. Одним словом, я не скучаю по параше! Дело мое интересное, машина, я тебе скажу, – гигант, а ты ее ведешь как в детском садике грузовичок на веревочке.

– Я бульдозер могу водить, – вставил в разговор Гаврилин. Ему очень хотелось похвастать перед этими ребятами, что и он может работать на машине.

– Бульдозер – это сила! Я тебе в своей бригаде лучший бульдозер дам, полкосых будешь заколачивать, – азартно стал агитировать золотозубый Дмитрия. – Коля, можем мы взять этого мальчика? Я за него ручаюсь.

– Можем, конечно, – вяло ответил Николай, занятый своими мыслями.

– Ты знаешь, кто меня вытащил в люди? Вот мой крестник! За него я глотку перегрызу. – Он склонился к Дмитрию и тихо поведал:

– Девка его бросила, стерва! Мог бы – голову ей открутил. Такого парня обидела. Я его специально в Сочи притащил, тут этого добра много гуляет. Может, кто понравится. Ты как думаешь?

– Мне бы его рост и силу, – пьяно ответил Гаврилин.

– Я очень много потерял из-за того, что ростом мал! – продекламировал золотозубый. – Плюнь ты на это, не в росте дело. Зачем тебе рост?

– Мурло бы одному амбалу^[41] свернул. Пять лет он мной мыкал.

– Забудь, кореш! Старое это, надо новой жизнью жить. Пойдешь ко мне на бульдозер? Только я злой. Не будешь вкалывать… – Он сжал здоровый, сильный кулак и сунул его Гаврилину под нос. – Все забудешь, все зарубцуется. Женишься, детишки пойдут. У меня знаешь какие пацаны? Коль, хорошие у меня пацаны? И жена… – он мечтательно закрыл глаза, качнул головой, будто стряхивая воспоминания, и уставился на Дмитрия.

– У тебя бирка есть?

– Есть, я сразу получил и прописался.

– Тогда все законно. Ты, кент, держись меня, через десять дней мы с Колей уезжаем. Поедешь с нами.

Они еще долго говорили о разной всячине, допили коньяк, взяли вторую бутылку, потом третью. Ресторан опустел, а они все еще сидели, золотозубый рассказывал о своей жене, о пацанах, о каком-то Ярцеве. Он был пьян, Коля тоже опьянел, а Гаврилин вообще с трудом соображал, где они находятся. Официант уже подходил несколько раз, пытался им разъяснить, что ресторан закрывается. Но они все сидели, пили, пытались петь. Дмитрия сильно развезло, ему стало душно и он, шатаясь, пошел к выходу, не обращая внимания на увещевания и уговоры золотозубого, который вдруг оказался наиболее трезвым. У выхода официант остановил Гаврилина и стал совать ему в руку счет. Дмитрий, не глядя, вытащил из кармана две бумажки по двадцать пять рублей и отдал их официанту. Едва он прошел несколько шагов, официант снова догнал его и всунул в руку портфель. На воздухе стало немного легче, и Гаврилин побрел вверх по склону горы, цепляясь рукой за кусты. Так он шел, пока хватало сил. У большого валуна Дмитрий лег на землю и сразу провалился в пустоту.

Солнце поднялось из-за гор, разрезая лучами кустарники, и охватило спокойную, тихую гладь моря. Потянуло утренней прохладой, и Гаврилин, поежившись проснулся. Кругом не было ни души, тишина нарушалась шумом утренних автобусов, проходивших снизу у моря. Дмитрий огляделся, и вдруг взгляд его упал на какой-то предмет у ног. Он вгляделся и узнал свой бумажник. С непонятной тревогой Дмитрий разглядывал его, не решаясь протянуть руку. Он еще не поднял бумажник, как понял, что случилось непоправимое. Гаврилин сунул дрожащую руку во внутренний карман пиджака и весь похолодел. Карман был пуст, деньги, все до рубля, исчезли. Он схватил бумажник, прощупал все отделения, лихорадочно обшарил все карманы, выворачивая их наизнанку, цепляясь за умирающую надежду. Он ощупал подкладку пиджака, для чего-то вывернул наизнанку рукава, тряхнул его и лишь после этого прекратил поиски, разразившись отборной бранью.

– Сволочь! Бандит! – кричал Дмитрий во весь голос и как сумасшедший метался среди кустов, будто надеялся встретить своего обидчика, очистившего карманы и укравшего портфель.

– Все деньги забрал, гад! Всю надежду отнял! Тысячу рублей!

И до того Гаврилину сделалось жалко самого себя, оставленного вором без копейки денег, и до того стало больно и обидно, что он не смог удержать слез. Размазывая их по грязному лицу, он перестал кричать и браниться, а тихо причитал:

– Ну за что? За что мне так? Все до единого рубля. Я же хотел отдохнуть у моря. Я же никому ничего не сделал.

Он еще покрутился бесцельно вокруг того места, где спал, вглядываясь в землю, будто хотел найти утерянные вором деньги, и пошел вниз к подножию горы. В тихой улочке, у водоразборной колонки напился ледяной воды, умылся и почувствовал некоторое облегчение. Будущее уже не казалось ему таким страшным и мрачным. Голова лихорадочно работала в поисках выхода. Нужны были деньги, для начала хотя бы поесть, а дальше Гаврилин не загадывал.

Целый день он слонялся по городу, заглядывал в кафе, где завтракали и обедали отдыхающие «дикари», глотал голодную слюну при виде разложенных на тарелках горячих блинов, сосисок, бифштексов, дымящихся бульонов и кофе. Он все время на что-то надеялся, но ничего спасительного не случалось. Одна настойчивая мысль сверлила его мозг: «Достать деньги, где достать деньги? Как только достану – сразу рвану отсюда», – решил он, уже не желая больше оставаться в этом, таком желанном недавно городе у моря. Ему вспомнились вчерашние парни, и он воспрянул духом. «Найду золотозубого, все же кореш, должен помочь», – думал он, пытаясь отвлечь себя от голода.