Владимир Всеволодович Владимиров
(Продолжение)

Я не надевал погоны и поэтому мы формально подчинялись начальнику неврологического отделения. Все наше подчинение заключалось в том, что мы ходили туда на «пятиминутки», на пятнадцать минут позже. Это было разумно – к разбору историй болезни. Владимиров в нашу работу никогда не вмешивался, а, вот наше, психиатров, мнение часто спрашивал и всегда по делу. Он не боялся у нас «учиться», и всегда был благодарен, когда мы помогали в постановке диагноза не только ему лично, но и невропатологам.

Это было взято за правило, да так, что чуть ли не каждый третий больной, оказывался под нашим наблюдением. В других же отделениях для нашего вмешательства требовалась специальная консультация. А это в госпитале, где девяносто процентов больных аттестованные (высшие офицеры МВД СССР), задача не простая: стоит психиатру выставить диагноз, даже такой простой, как «астения», то есть, достаточно сделать запись в истории болезни, как над сотрудником МВД нависал Дамоклов меч. Поэтому мы всячески изощрялись в записях и рекомендациях в истории болезни, чтобы «не навредить». А, вот когда сотрудник МВД хотел комиссоваться, то наша запись мола ему помочь сделать это – речь идет о досрочном комиссовании. Да, были симулянты, пытающиеся симулировать наше заболевание. Однажды такой старший офицер, направленный в Чечено-Ингушскую АССР, не желая покидать Москву, вздумал симулировать… шизофрению! Мы его, конечно, легко разоблачили, но, так как дело было весьма серьезное, подключили профессора Валентина Федоровича Матвеева. Наш дорогой консультант сделал это, разоблачая симулянта, блестяще, просто артистически. Офицер «раскололся» и разрыдался, сказав, что боялся ехать на Кавказ, ибо его предшественника там убили и на вертеле зажарили. Мы не стали проверять, правду ли говорит офицер, и сделали ему запись, поставив конечно на SCH, как он «косил», а «фобический невроз». Этого было вполне достаточно, чтобы офицера оставили в Москве, не сняв погоны (перевели в ГАИ).

Мы, психиатры жили дружно, одной семьей с невропатологами, в том числе и с нашим «начальником». Кроме, конечно, Инны (Мальвины) Струковской. Она скоро, как я пришел в госпиталь, уволилась. И сделал это не Владимиров, а ее дядя, Главный терапевт МВД СССР, Владимир Алексеевич Помаскин. Я не знаю почему. Поговаривали, что Помаскина попросил лично Голубенко, а того Владимиров. Вряд ли, ни Анатолий Сергеевич, да и ни Владимир Всеволодович так действовать не стали бы (о коллеге Мальвины Владимировне Струковской ниже).

А, вот один раз я наорал на Владимира Всеволодовича. Такое со мной за всю мою жизнь случалось только два раза. Первый раз на Всесоюзном Молодежном Философском конгрессе, президент ФО АН СССР, профессор Виктор Арсеньевич Малинин, светлый, мудрейший человек с трагической судьбой (как-нибудь расскажу), сделал меня ведущим секции «Сознание», а со-ведущим – некоего Константинова, махрового, как за ним шло определение, «сталиниста-марксиста-лениниста». Он привел на секцию своих учеников. От меня были только Давид Израилевич Дубровский, Геннадий Иванович Шевелев и философ-майор с кафедры Академии МВД. Я сделал вводный доклад о «субъективной реальности». С точки зрения Константинова это было антимарксистское, буржуазное выступление. И, действительно, никто из приведенных «сталинистов», меня не понял. В аудитории нависла тяжелая пауза. Ни Дубровский, ни Шевелев, ни мадам философ-майор не смогли исправить случившуюся, крайне неприятную, ситуацию. И тут Константинов предлагает мне «покинуть аудиторию», угрожая разбором моей позиции на ученом совете в Институте философии. Был бы я членом КПСС, он поставил бы мой вопрос о пребывании в партии в парткоме института. И… меня прорвало (после этого я понял, к чему может привести идеологическая борьба!). Я начал орать на своего со-председателя, да так, что он соскочил и бежать! Вслед за ним, его ученики. Мы остались в комнате вчетвером. Давид Израилевич потом сказал, что у меня было такое лицо, что он испугался, что я ударю почтенного сопредседателя. Вот, наверное, такое лицо было у меня, когда Владимир Всеволодович, пригласив меня в свой кабинет, сопровождаемый замначальника госпиталя по лечебной работе, В. В. Павловичем (см. выше), мягко сказал: «почему я обидел своего коллегу, Маргариту Александровну (о ней особо и ниже), назвав ее «климактерической особой». Это придумал придурок Павлович (см. о нем выше). Ему почему-то казалось, что мы с Маргаритой не ладим, и, следовательно, его ложь не будет проверена. Я заорал на Владимира Всеволодовича, чувствуя, что тот растерялся при виде такой реакции, а голова нач. меда просто ушла от страха в плечи. Потом Павлович выскочил из кабинета, оставив нас с начальником. Этот мой «земляк» был трус, его страхом была не только танатофобия (страх смерти). Когда мы остались с Владимиром Всеволодовичем одни, он обнял меня за плечи, приговаривая: «Успокойся, Женя, успокойся. Я вижу, что ты не причем. То все Павловича штучки». И потом, спустя какое-то время, рассказал, как Павлович как-то ему признался, что когда у него «плохое настроение», он вызывает к себе «на ковер» какого-нибудь начальника отделения и отыгрывается на нем. Почему Владимир Владимирович доверился Владимиру Всеволодовичу, рассказав о своем способе «эмоциональной саморегуляции», я не знаю.

Виктория Михайловна Пономарёва
(Продолжение)

С 25 апреля на 26-ое, в ночь, мы дежурили по госпиталю с Викторией Михайловной. К 24 часам я закончил обход отделений в «старом корпусе» и зашел в диспансерное отделение, сказать спокойной ночи Вике. Мы попили чай с сухариками в ординаторской (отдельного кабинета у Виктории Михайловны не было), и я пошел в «финский корпус» спать в кресле гипнотария. 25 апреля был день рождения у моего отца, отпрашиваться я не стал, и праздновать в Завидово решили в воскресенье, 27 апреля. Однако не получилось. Утром (не помню, во сколько часов точно) мне позвонила Виктория Михайловна и сказала, чтобы я зашел к ней. Я пришел в диспансерное отделение, Виктория Михайловна встретила меня в коридоре и сказала, чтобы я зашел в пятую палату. Это была палата «министров» (МВД союзных республик). Я еще не совсем отошел ото сна, поэтому, как обычно, я спросил у Вики историю болезни (занимающего палату). «Там все узнаешь» – ответила начальник диспансерного отделения. Я решил, что в палате уже есть врач, у которого история болезни, и, коль это не Виктория Михайловна, то, видимо, хирург или какой-то «узкий специалист». Вика была терапевтом, сама вела больных. Захожу в палату и вижу в ней высокого мужчину, лет за шестьдесят, мне незнакомого. Я уже говорил, что высшие чины МВД раз в году проходили диспансеризацию в госпитале и поэтому проходили через мой кабинет в «финском корпусе». Я их знал. Мужчина был в цивильной одежде – обычно пациенты диспансерного одевались в госпитале в спортивные костюмы ведущих западных брендов и соответственно носили такие же кроссовки. Он сразу протянул мне руку и сказал (это я запомнил на всю жизнь!): «Беда у нас, сынок. Беда. Нужно лететь на Украину». «Когда?» – спросил я. «Сейчас» – ответил он. Первое, что пришло мне в голову, что у него (какая-то большая шишка) что-то лучилось с родственником, которому нужна помощь психиатра. Такое бывала, но, так, чтобы мен взяли сразу после дежурства, никогда не было. Я хотел еще что-то спросить, но он кивком головы, показал мне на дверь. Я решил, что все мне расскажет Виктория Михайловна. Повторяю, что я был спросонок, поэтому моё шестое чувство ничего мне не подсказало. «Кто это? – Первое, что я спросил у Вики. – МВД, КГБ? Что так срочно? Могу я заехать домой переодеться и сказать Люде (жене), что улетаю, чтобы она ехала в Завидово одна?» «И МВД, и КГБ… Люде уже сообщили, что ты улетаешь. Отца поздравит она». Через полчаса примерно, я уже сидел в военном вертолете «Ми-8» бок о бок с генералом МВД-КГБ (имя его я так и не узнал). Всю дорогу он молчал. Кроме нас в кабине было несколько человек в штатском. Что произошло я узнал только в городской больнице Чернобыля, куда меня доставил УАЗик.

Я несколько раз, точно не помню, был на Украине. Сначала консультировал пожарных, а потом инструктировал своих коллег из Москвы, Киева, Харькова и Минска. И даже лечил своего коллегу из нашего мед. управления, капитана в/c. – заместителя начальника Майора Виноградова Михаила Викторовича (о последнем особо). Капитан утром, выйдя из палатки, в июне месяце, увидел Северное сияние. Это в Припяти. В историях болезни 34-х Героев СССР, первыми принявшими тушение 4-го реактора АЭС, есть коротка моя запись (меня проинструктировали, что я могу, а что не могу, писать в историях болезни, а также то, что я не должен запоминать в этих историях, под красным флажком). Примерно через неделю, недалеко от реки Припять, я развернул полевой стационар для моих коллег, психиатров, работающих в «зоне». Рядом с палаточным городком, я искупался в Припяти, в июне.

Я не «чернобылец». У меня нет никаких свидетельств пребывания в «зоне». Кроме, и до сих пор, когда я это пишу, приступов нестерпимого зуда в области голеностопных суставов и верхней трети внутренней поверхности бедер. После купания в Припяти, у меня через неделю исчезли ногти кистей. Лечился частично в госпитале, не переставая работать. Лечением моего зуда и ногтей, занималась Люда Шевелева, жена Гены (см. выше). Гормональные мази (флуцинар, лоренден), которые мне назначал главный дерматолог МВД, не помогали. Люда высококвалифицированный фармаколог. В 1991 году меня пригласили в Любек принять участие в организации Международного Криминологического Совета (я – член Правления от России). Так вот, когда принималась резолюция, я соскочил и выбежал в коридор, чтобы почесаться. Потом пришлось объясняться. Ногти только год назад, то есть в 2021, году (sic!) восстановились на правой руке. На левой остаются неровными и часто темнеют (может потому, что я левша). У меня в трудовой книжке нет записи, что я был в Чернобыле. Вместо этого запись, что я возглавлял бригаду психиатров Москвы, отбирающих сотрудников МВД и КГБ в охрану Игр Доброй Воли. Да, один раз я посетил Главный Госпиталь КГБ, посидел с час в кабинете. Никого мне не показывали, справлялись психиатры Главного госпиталя КГБ, сами. Всего один только раз, один час. Все остальное время я был в «зоне». Кстати, за один день или за 5 лет моего посещения «зоны» – не знаю, меня наградили 100 рублями. Эта запись есть в моей трудовой книжке. Я не ветеран труда.

В 1991 (по 1995 год) я организовал и возглавил в 136-ой городской поликлинике Москвы (рядом с моим домом на Войковской), службу по оказанию социально-медицинской помощи «ликвидаторам последствий чернобыльской катастрофы и членам их семей». Почему мне это удалось организовать, ведь прецедента в нашей стране не было, как не было еще самого понятия «социальная медицина»? Его ввели в широкий обиход мои первые учебники по социальной медицине (которые у меня просто или крали, меняя только обложку, или растаскивали новые понятия и главки книги, например, понятие «ЭПИДЕМИЯ ЗДОРОВЬЯ»). Сейчас «социальная медицина» кем только не представлена, без всяких ссылок на меня и на кафедру социальной медицины и геронтологии, первую не только в России, но и в станах СНГ, образованную мной в 1996 году в МГСУ. Но я рад, что моя социальная медицина живет и процветает. А это ведь все началось с 1985 года с Чернобыля. Уверен, что с благословения Виктории Михайловн Пономаревой. Ведь А. С. Голубенко ушел из госпиталя в 1985 году. Почему в 136-ой поликлинике Москвы? Потому что муж главного врача поликлиники был «чернобылец». Родственником зам. главврача поликлиники по трудовой экспертизе (ВТЭК), изумительной и очаровательной женщины, Елены Григорьевны Мурашко, тоже был «чернобылец». Елена Григорьевна сделала все, чтобы моя служба была на высоте. Кстати, не знаю на какой почве, именно Мурашко, дружившая с выдающимся философом, антропологами и археологом, академиком из Великобритании, сербом, Срболюбом Живановичем, познакомила меня с ним, ставши моим близким другом. Дружба «чернобыльцев» (настоящих) крепка. Там, в «зоне» я познакомился и подружился с выдающимся пожарным России, Героем России, Владимиром Михайловичем Максимчуком. В 1988 году в июле, я встречал друга из Хабаровска в аэропорту Домодедово. Рейс задерживался. Я пошел в буфет. Встал за столик. Вдруг подходи ко мне громадный мужик в шапке-ушанке – это в жару плюс двадцать пять градусов, не меньше. Улыбаясь, обнимает меня за плечи. Фигура прямо-таки экзотическая (не нашел лучшего слова). На мой вопрос, куда летишь, он на ломанном русском языке, отвечает: «Алатау. Не знаешь меня еще брат?» Я его вспомнил. Он возглавлял отряд «ликвидаторов» всего живого в «зоне». Отстреливал. Я его, горного пастуха из Казахстана, плохо говорившего по-русски, с нетипичной внешностью – помните французского актера Мишель Константена? Так он еще круче. Часы ожидания пролетели мгновенно. Когда-нибудь напишу о нем и его отряде «ликвидаторов» отдельную книжку, пока есть глава в рукописи «Центральный госпиталь МВД СССР. Последнее десятилетие. Записки психиатра».

Когда Борис Вячеславович Грызлов стал министром МВД России, Марина, моя жена, ведавшая семейным архивом, заставила меня написать ему и вложить фото пары Черносвитовых-Грызловых, с просьбой восстановит документы моей работы в «зоне» (деревни Черносвитово-Грызлово в Тульской области граничат, и смешанные браки были несколько столетий). Наверное, это указание на возможное родство, испортило дело. Чиновник из министерства, от имени министра, советовал обратиться в соц. защиту. Правда, вскоре из министерства был звонок, мне предлагали должность главного психиатра МВД РФ. Это было второе предложение из министерства МВД РФ.

И, наконец – пути Господни неисповедимы! В «зоне» я познакомился с героической личностью – кинооператором из Киева, Вениамином Стальным, евреем (говорю о его национальности не случайно). Он и его коллега-японец совершали чудеса и подвиги героизма, снимая кинохронику катастрофы, зависая на Ми-2 над горящим 4-ым реактором. Я с ними подружился. Вениамину рассказал о своей жене, и когда назвал ее девичью фамилию «Любарская», он оживился: «Это древняя и знатная еврейская фамилия!» А я думал, что это знатная польская фамилия, как говорили не друзья-поляки, а все кто знал Люду, не сговариваясь, называли ее «дородная славянка». Так вот, в 1991 году Вениамин приехал в гости к Люде (мы уже были 2 года в разводе) и предложил ей выйти за него замуж: он разведенный холостяк, и у него шикарная квартира на Крещатике. И, конечно, что мы с ним друзья с Чернобыля. Люда спросила моего согласия на этот брак. Я одобрил, и они начали жить в моей бывшей квартире. Прожили несколько месяцев (у Вениамина были дела в Москве). Потом Люда и ее второй муж стали собираться в Киев. Но СССР распадается, и Вениамин умирает. Вот такая ситуация: он, Вениамин Стальной (его труп), становится чужестранцем. В России его хоронить нельзя, везти в Киев – нет денег. Я звоню министру атомной промышленности (он опекал «чернобыльцев»), Борису Васильевичу Никипелову. (познакомился с ним в «зоне»). Он «все понял», но денег на гроб и отдельный вагон у него нет. Пообещал уладить с похоронами в России. У Стального были две взрослых дочери. Нужно их согласие на похороны в России. Они категорически против «хоронить в чужой стране» – sic! Тогда я вспоминаю еще одного своего чернобыльского друга, Володю Егорова (его фото лагеря в Припяти). Не знаю, как точно все было, но Володя со своими друзьями-чернобыльцами отправил труп Вениамина Стального в отдельном вагоне в Киев.²

О «чернобыльцах», на материале работы моей службы в 136-ой городской поликлинике Москвы, я написал несколько статей. Они были опубликованы в России и в Австрии, и, конечно, вошли в мои учебники по социальной медицине. После взрыва АЭС Фукусима, я отправил материалы и в Японию.

P.S. В письме к моему «родственнику» Грызлову, я, в частности, в доказательство, что «чернобылец», сообщил, что на видео из «зоны», облетевшим весь мир, на том самом, где Рыжков рыдает, не вытирая слезы – он стоит справа от Горбачева, а слева Риса Максимовна. Так вот, рядом с ней стою я.

С Раисой Максимовной я был знаком еще до того, как Горбачева посадили на престол. Мы с ней встречались не только в философском обществе на Смоленском бульваре, в старинном особняке, что рядом с Министерством иностранных дел (и с Институтом Сербского, и с Итальянским посольством), где я был Главным ученым секретарем, а она – членом Правления, но и в Хрустальном переулке дом 31, у ГУМа. Раиса Максимовна была аспиранткой физика-философа Владимира Спиридоновича Готта, а он возглавлял журнал Философские науки. Она всегда приносила с собой еще теплое вкусное печенье, которое пекла сама, любимое Готта. И мы распивали с печеньем чаи.

На картинках: обложки, где были опубликованы мои статьи о социально-медицинской помощи «чернобыльцам», и статья из австрийского журнала.