Глава V
Как девушки вдруг делаются умными под действием электричества

Двор скоро должен был оставить замок. Была большая охота, и последние звуки охотничьего рога только что перестали потрясать отголоски леса.

Был один из тех вечеров, когда ни один лист не шевелится. Солнце не освещает уже вершины леса, но его последние лучи бросали еще яркий блеск.

Этот таинственный час, час неопределенных мечтаний, длинных свиданий наедине, прогулок без цели, слез без причины.

Несмотря на тишину, мало-помалу спускающуюся на окрестности, две молодые девушки, две родственницы, судя по фамильному сходству и нежному общению, стояли у окна Магдаленского замка, прислушиваясь к неопределенному лесному шуму. Нечего было надеяться, чтобы в такое время кто-нибудь решился явиться в замок, красный силуэт которого прикрыт сумерками и который утопает в желтоватых оттенках осенних листьев.

Однако молодые девушки продолжают смотреть на аллею, которая ведет к воротам парка. Они небрежно облокотились о подоконник, утомленные медленно приближающейся грозой и тяжестью атмосферы.

К чему они прислушиваются? Кого они ждут? Никого… Они находятся под магнетическим влиянием вечера. Они находятся в том возрасте, в ту опасную минуту, когда из малейшего столкновение явится для них свет. Они находятся в том неизбежном мгновении, когда невинность краснеет в первый раз. Час роковой, час опасный когда девушка хочет любить, когда она видит мужчину сквозь отблески пылкого воображения; это объясняет странную страсть молодых девушек к недостойным любовникам, часто негодяям, иногда преступникам. Опасность подобного выбора тем сильнее, чем уединеннее живет молодая девушка. Сравнение не смягчает силы первого взгляда.

Таково было положение, в котором находились две хорошенькие девушки, смотревшие из окна Магдаленского замка. Обе сироты и, так сказать, запертые ревнивой опекой дяди, они жили до сих пор вдали от всего. Не зная вовсе света, они смотрели на него сквозь призму молодости и иллюзий, которые могла им внушить библиотека, неосторожно оставленная под их руками…

Тревожась без причины, смотря и не видя, они стояли неподвижно у окна, служившего им рамкой. Они прислушивались к журчанию воды в мраморном бассейне сада, пробуждавшей своей смутной гармонией странные отголоски в детских сердцах. Упоенные душистым запахом, поднимавшимся из цветника, они вдыхали в себя легкий ветерок, пропитанный свежестью реки и время от времени освежавший воздух, отягченный электричеством. Они только что вышли из ванны; их влажные волосы падали тяжелыми душистыми локонами на плечи, едва прикрытые пеньюаром, которому тогдашняя римская мода придала форму древней хламиды.

Эти очаровательные девушки были до такой степени неподвижны и погружены в созерцание чего-то неопределенного, что под зеленью, обрамлявшей окно, их можно было принять за две статуи. Они имели между собой гармоническое сходство в общих чертах и вместе с тем представляли интересный контраст.

Одна была блондинка, не из тех пошлых блондинок, которые похожи на восковые куклы, но с богатыми формами, и напоминала Велледу, как ее изображают художники, Велледу с большими глубокими задумчивыми глазами, с прозрачными ноздрями, с могучей жизненностью под наружной томностью, под очаровательной резвостью.

С блондинкой Жанной ее черноволосая подруга составляла странную противоположность. С матовой и молочной кожей Мария соединяла самые роскошные волосы, какие только можно вообразить. Когда она улыбалась, ее чувственные губы, красные как самый чудный коралл, показывали зубы, белые как слоновая кость, мелкие, острые, редкие, кошачьи. В порывах ненависти и любви эти зубы должны были любить кусать. Под ресницами, непомерно длинными и отчаянно шелковистыми, блестящие глаза бросали красноватые лучи. Вздернутый, насмешливый нос с широкими ноздрями как будто вдыхал удовольствие. Все в этой девушке показывало горячность южных женщин, которые ко всему относятся страстно.

Смотря на обеих кузин, можно было угадать их будущность. Жанна должна была любить глубоко, нежно, преданно. Мария обещала страсть со всеми ее порывами и упоениями. Первая должна была отдать всю свою душу безвозвратно. У второй любовь должна быть минутным забвением, безумной прихотью. Обманчивая женщина, которая будет смеяться над отчаянием любовника!

Итак, молодая девушки ждали чего-то неизвестного, ожидали неожиданного.

– Боже мой! – прошептала Мария, потягиваясь как кошечка. – Стать молодыми, богатыми, хорошенькими – и не видеть никого, скучать таким образом! Верно, любовники бывают только в романах! Неужели никто сюда не приедет влюбиться в нас?

Жанна не отвечала, но ее меланхолический взгляд задумчиво блуждал, показывая тревожную печаль. Эти юные сердца, никогда не бившиеся ни от чьего взгляда, трепетали от какого-то страстного стеснения.

Гроза приближалась. Вдруг молния прорезала тучу. Грозные раскаты грома огласили окрестность. Запоздавший путешественник спешит искать убежище к ночи. Звери в чаще леса уходят в свои логовища. Птицы прячут носик под крыло. Жанна боязливо прижимается к своей подруге. Гроза подавляет ее подобно тому, как буря гнет тростник. Мария, напротив, бодро поднимает голову, оживляется и с улыбкой смотрит на страх кузины.

– Глупенькая, – говорит она, и глаза ее блестят, – чего ты боишься? Гроза так красива. Я люблю смотреть, как сверкнет молния и огненная стрела ударит в лес.

Жанна взглянула на нее с чувством удивление к ее храбрости.

– Какая ты отважная! – сказала она. – Иногда я просто тебя боюсь.

Мария бросила на кузину пламенный взгляд.

– Что с тобой? – спросила та.

– Что? – вскричала Мария с внезапным порывом страсти. – Я хотела бы быть мужчиной, чтобы тебя любить! Ты такая хорошенькая, что, будь я мужчиной, наша скука исчезла бы мгновенно. Мы наконец узнали бы любовь, которой жаждем. Дай поцеловать тебя! Мне надо кого-нибудь поцеловать!

Она обняла Жанну, улыбавшуюся ее восторженности, и осыпала страстными поцелуями лоб, глаза и шею кузины, нашептывая прерывающимся голосом:

– Будь я мужчиной, моя Жанна, мы были бы очень счастливы и то и дело ласкали бы друг друга. Дай мне еще обнять тебя! Кажется, я сейчас умру.

– Ты сходишь с ума, Мария!

– Господи! Как твой муж будет в тебя влюблен! Почему я не могу быть твоим мужем! Ты прелестна, дай же мне на тебя полюбоваться! Я хотела бы… кажется, я хотела бы укусить тебя! – вдруг вскричала пламенная Мария, как бы увлеченная внезапным порывом страсти, но тотчас опомнилась и покраснела.

Жанна убежала от нее в испуге.

– Ты боишься меня? – сказала Мария. – Ты меня более не любишь?

– Люблю, но ты наводишь на меня страх. Ну как ты вдруг окажешься мальчиком! – заключила она наивно.

Мария захохотала. Она только что собиралась подразнить кузину еще, когда конский топот раздался по дороге. Девушки замолкли и прислушались с замиранием сердца.

– Не они ли? – шепнула Мария на ухо подруге.

– Кто – они? – спросила Жанна.

– Да неизвестные, которых мы ожидаем так давно.

Два всадника появились на повороте дороги.

Глава VI
Как один человек наделал хлопот императору Наполеону

Всадники, приближение которых услышали молодые девушки, огибали поворот дороги. Они ехали медленно, но пот лил с них градом. Их лошади, напротив, смотрели бодро, точно сейчас только были выведены из конюшни. Немудрено – эти два всадника были начальниками Кротов, разбойников Франшарского ущелья. Чтобы сбить с толку погоню, они переоделись и только что переменили лошадей. Они ехали с непокрытой головой. Кузины едва увидели мельком на повороте их темные силуэты, выделявшиеся на лазури небосклона, когда те мгновенно скрылись опять в изгибах дороги, чтобы показаться вновь не далее тридцати шагов от окна. Деревья скрывали их все время от любопытных глаз молодых девушек.

Один из всадников, молодой человек, у которого был нож с серебряной рукояткой, имел вид гордый, черные волосы, высокий и открытый, слегка округленный лоб и тонкие, черные брови, образовывавшие одну резкую прямую черту на матовой белизне цвета кожи – черту странную, придававшую что-то роковое этому характеристическому лицу. Глаза имели точно металлический отблеск золота – настоящие глаза сокола, со взором неподвижным, сверкающим, магнетическим. Нос орлиный, но красивый и правильный, придавал лицу отпечаток жестокости, свойственный племенам охотников и воинов, но рот с изящным очертанием губ и грустной улыбкой изобличал нежность. Округленный подбородок с прелестнейшей ямочкой сглаживал резкость некоторых других черт. Все вместе дышало силой. Если, с одной стороны, в этом лице ясно высказывался дух кровавых битв, то с другой – на нем отражались нежное сердце, добродушие и возвышенный ум. В этой избранной натуре, должно быть, вечно боролись два начала: ненависть и любовь, милосердие и жестокость, месть и помилование. Наружность этого молодого человека изобличала характер возвышенный, отсутствие всего пошлого. Его всякий счел бы за дворянина, судя по врожденному благородству осанки, изяществу и ловкости, с которыми он управлял своей горячей лошадью. Все в нем пленяло и очаровывало, черты поражали и останавливали взор, фигура приковывала глаз художника, ширина плеч скрывалась правильностью очертаний, стан был строен и гибок, нога безукоризненна и с сильными мышцами от бедра до пятки; наконец, рука вполне аристократична.

И этот человек, так щедро одаренный природой, только что убил несчастного собственной рукой!

Это был разбойник Кадрус, предводитель страшных Кротов, шайки убийц, которая опустошала Францию.

Почему же на нем был охотничий костюм и нож, как будто он принадлежал к числу приглашенных в Фонтенбло охотиться на косуль? Это сильно удивило бы тех, кто мог видеть, какого рода зверь пал под его ударами час назад.

Его спутник и помощник составлял с ним резкую противоположность. Пусть представят себе Дон Кихота в образе остроумного гасконца, враля и хвастуна, высокого и сухощавого, но мускулистого и сильного, точно железный остов. Ноги цапли, узловатые и некрасивые, однако, были наделены редким проворством и такой изумительной силой, что могли, стиснув лошадь, задушить ее. Руки казались руками остова; кожа на них имела вид футляра из пергамента, надетого на кости. Платье болталось на туловище, и нельзя было угадать, есть ли под ним кровь и плоть. Так и сдавалось, что там просто палка, которая заменяет спинной хребет горохового пугала. Наконец, верх совершенства этой угловатой натуры – голова узкая и длинная, как лезвие ножа, представляла очертания немыслимые и фантастические. Черты лица точно будто сталкивались в безумной скачке, и с какой стороны ни гляди, все казалось, что видишь их в профиль. С этой физиономией, лукавой, насмешливой и далеко не обыденной, можно было позволять себе эксцентричность самую сумасбродную.

В силу украденных бумаг де Фоконьяк (имя, принятое этим странным лицом) носил титул маркиза. Невзирая на свое сходство с героем Сервантеса или, быть может, именно вследствие этого он имел вид настоящего вельможи. Он принадлежал к числу людей, которые могут носить старомодное платье, высказывать самые уморительные притязания, позволять себе самое отчаянное буффонство и не казаться смешными. Можно было смеяться над его сумасбродными выходками, но никак не над ним. Склад его ума и обращение носили отпечаток времен регентства. Этим сглаживалось все.

Де Фоконьяк был одет, как одевались за десять лет перед этим, во время Директории, щеголи под названием «невообразимых». Костюм его был богат. Цветом и покроем он представлял преувеличение устаревших сумасбродных мод, но тем не менее производил большой эффект и шел ему как нельзя лучше. Панталоны светло-желтого цвета из симилора и полированной стали украшались по обеим сторонам бесчисленными брелоками. Затем фрак яблочного цвета, с талией между лопаток, заканчивался предлинными узкими фалдами, точно два хвоста ящериц, и лиловый жилет покрывал своими чудовищными отворотами часть фрака, каждая пуговица которого состояла из женского портрета под стеклом и в медном вызолоченном ободке. В минуты откровенности де Фоконьяк скромно сознавался, что эти миниатюры были трофеями его побед над прекрасным полом..

– Впрочем, – прибавлял он, – не думайте, чтобы случайная прихоть разместила эти воспоминания в том порядке, в каком они теперь. Портреты женщин, которых я любил наиболее, пришиты здесь, на моем сердце. – И он указывал на левый отворот фрака. – Портреты тех, кто мне надоедал, – продолжал он, – я ношу на спине. А негодницы, которых я презираю, сидят на концах фалд и болтаются у меня сзади.

Эти слова характеризуют человека.

Таковы были два предводителя шайки Кротов, историю которой мы изложим в двух словах. Эта шайка разбойников, бесспорно, наделала наиболее хлопот полиции Фуше во время Директории, консульства и империи. Предводитель ее был бы известен не менее самых знаменитых разбойников, если бы газетам не было запрещено писать о нем. Шайка Кротов была известна только вне Франции, так как иностранные газеты долгое время заполняли свои столбцы ее бесчисленными подвигами. Во Франции о ней с умыслом хранили молчание и говорили только в высших сферах да в тех краях, где она производила опустошения. В эпоху, к которой относится начало этого рассказа, она обошла юг, восток и запад; везде она была ужасом богатых, отчаянием жандармов. Поймать ее оказывалось невозможно; она была неуловима. Крестьяне назвали ее шайкой Кротов, потому что подобно кротам разбойники скрывались и точно будто исчезали под землей.