Флоран удивленно слушал, не находя слов для возражения. Невестка была, без сомнения, права. Такая здравая, спокойная женщина, как Лиза, не могла желать дурного. Это он, тощая, мрачная, подозрительная личность, должно быть, гадок – ведь он мечтал о вещах, в которых нельзя признаться. Флоран теперь даже не понимал, зачем он до сих пор упорствовал.

А Лиза продолжала распространяться на эту тему, уговаривая его, точно провинившегося ребенка, которого пугают букой. Она была очень ласкова, приводила убедительные доводы и добавила наконец в виде последнего аргумента:

– Сделайте это для нас, Флоран. Мы занимаем в квартале известное положение, требующее большой осмотрительности… Говоря между нами, я опасаюсь, как бы не пошли сплетни. Место надзирателя все загладит. Вы будете официальным лицом и даже окажете нам честь.

Лиза становилась вкрадчивой. Флоран отяжелел: он точно пропитался запахом кухни, наелся до отвала всем съестным, которым здесь был насыщен воздух. Он опустился до трусливого благополучия среды, где прожил две недели, – той сытой среды, все существование которой ограничивалось беспрерывным пищеварением. Он чувствовал на поверхности кожи как бы щекотание нарастающего жира, чувствовал, как всем его существом овладевает спокойное довольство, присущее всем этим лавочникам. В поздний час ночи, в жаркой кухне озлобление его смягчалось, воля таяла; Флоран испытывал такую истому от этого мирного вечера, запаха кровяной колбасы и топленого сала, от близости толстушки Полины, заснувшей у него на коленях, что поймал себя на желании проводить такие же вечера и в будущем, без конца, чтобы наконец разжиреть. Но особенно сильно повлиял на его решение Мутон. Кот сладко спал, брюхом кверху, прикрыв лапкой морду, подвернув хвост, точно перинку; его сон был полон такого кошачьего блаженства, что Флоран пробормотал, глядя на спящее животное:

– Нет, это, наконец, глупо! Я согласен. Передайте, Гавар, я согласен.

Тут Лиза доела колбасу и обтерла пальцы краешком передника. Она стала сама заправлять для деверя подсвечник, пока Гавар и Кеню поздравляли его с принятым решением. Надо же было когда-нибудь поставить крест на прошлом: ведь от опасных политических дел ничего не наживешь, сыт ими не будешь. Лиза стояла перед Флораном с зажженной свечой и смотрела на него с довольным видом, напоминая своим спокойным лицом и красотой священную корову.

III

Через три дня все формальности были выполнены. Префектура без всяких затруднений согласилась принять Флорана по одной рекомендации Верлака, просто в качестве временного заместителя. Когда они пошли туда вдвоем, Гавар непременно захотел сопутствовать им. Оставшись вслед за тем наедине с Флораном на улице, он стал подталкивать его локтем в бок, молча посмеиваясь и лукаво подмигивая. Полицейские, встречавшиеся им на набережной Орлож, должно быть, казались Гавару очень смешными, потому что, проходя мимо них, он слегка горбил спину и строил гримасу, как человек, готовый прыснуть со смеху.

На следующий же день Верлак начал посвящать нового надзирателя в его обязанности. Ему предстояло по утрам в течение нескольких дней руководить Флораном среди суетливого народа, состоявшего под его надзором. Бедняга Верлак, как называл его Гавар, бледный, небольшого роста человечек, жестоко кашлял. Закутанный во фланель, в фуляровые платки и кашне, Верлак шагал в рыбном павильоне своими тощими, как у болезненного ребенка, ногами по сырости и потокам холодной воды.

В первое утро, явившись в семь часов на рынок, Флоран совсем растерялся; глаза у него блуждали, голова трещала. Вокруг девяти столов уже производились торги, уже бродили торговки-покупательницы, собирались служащие со своими бумагами. Агенты закупочных контор с кожаной сумкой через плечо ожидали уплаты, примостившись на перевернутых стульях у прилавков, где производилась продажа. Товар разгружали, распаковывали в огороженном пространстве между прилавками, вываливали даже на тротуар. Вдоль всей площади громоздились горы маленьких продолговатых ящиков и корзин, мешков, битком набитых морскими ракушками, откуда просачивалась вода, сбегавшая ручейками на землю. Озабоченные сдатчики товара торопливо перескакивали через кучи, вытаскивали разом солому из лукошек, опоражнивали их, бросали со стремительной быстротой прочь и в одну минуту распределяли партии на широких круглых корзинах, придавая товару более привлекательный вид. Когда он был разложен по корзинам, Флорану представилось, что перед ним на тротуаре мель с гибнущей рыбой, которая еще дышала, отливая розовым перламутром, рдея красным кораллом, белея молочным жемчугом, играя всеми переливами и зеленовато-бледными оттенками океана.

Тут трепетали в пестром смешении, как их случайно зацепил невод среди водорослей, где прячется таинственная жизнь морских глубин, разные сорта трески и камбалы; простая рыбешка грязно-серого цвета с белесыми пятнами; морские угри, похожие на крупных ужей цвета синеватой тени, с маленькими черными глазками, до того скользкие, что они словно ползали и казались живыми; распластанные скаты с бледным брюшком, окаймленным нежно-алой полоской, с великолепной спиной, на которой позвонки хребта отливают мрамором, а натянутые плавники похожи на пластинки киновари, изрезанные полосками флорентийской бронзы, темные и пестрые, как жабы или ядовитые цветы; акулы, страшные, отвратительные, с круглой головой, с пастью широкой, точно рот у китайского идола, с короткими мясистыми перепончатыми крыльями, – чудовища, которые, должно быть, оберегают своим лаем несметные сокровища, скрытые в морских гротах. Затем следовали рыбы-красавицы, положенные отдельно, по одной, в особую плетенку из ивняка: лососи узорчатого серебра, каждая чешуйка которых кажется гравированной по гладкому металлу; голавли с более толстой чешуей, с более грубыми насечками; большие палтусы; крупные камбалы с частой чешуей, белой, как творог; тунцы, гладкие и блестящие, похожие на мешки из черноватой кожи; круглые морские окуни, разевающие огромную пасть, как будто их слишком объемистая душа застряла в горле, оцепенев в агонии. И со всех сторон бросалось в глаза множество серой и желтой камбалы, лежавшей парами; тонкие, вытянутые пескорои были похожи на обрезки олова; у слегка изогнутых сельдей кровавые жабры рдели на их вышитой серебряной канителью коже; жирные золотые рыбки были тронуты кармином; золотистые макрели с зеленовато-коричневыми чешуйками на спине сверкали переливчатым перламутром боков, а розовые барвены с белым брюшком и ярким хвостом, разложенные головами к центру корзин, казались диковинными распустившимися цветами, исчерченными белым и яркоалым. Были тут и так называемые каменные барвены с нежным мясом, расписанные красные карпы, ящики мерланов с опаловым отливом, корзины корюшки – чистенькие корзиночки, распространявшие крепкий запах фиалок, красивые, точно из-под земляники. Розовые и серые, мягких тонов, креветки в лукошках блестели чуть заметными агатовыми бисеринками тысяч своих глазок; а лангусты, усеянные колючками, и омары с черным тигровым рисунком, еще живые, с шуршаньем и хрустеньем копошились на изломанных клешнях.

Флоран рассеянно слушал объяснения Верлака. Столб солнечного света, проникавший через стеклянный потолок крытого прохода, зажигал эти превосходные краски, омытые и смягченные волною, тронутые радужными, расплывчатыми тонами самоцветных раковин: опал мерланов, перламутр макрелей, золото барвенов, блестящую вышивку сельдей, крупные серебряные бляхи лососей. Можно было подумать, что морская царевна опустошила все свои ларчики с драгоценностями, которые свалили на землю в одну кучу, – тут сверкали невиданные причудливые уборы, целые потоки драгоценных камней, золота и серебра, груды ожерелий, чудовищных браслетов, гигантских брошей, причудливых украшений, неизвестно для чего предназначенных. На спине скатов и акул красовались темные камни – фиолетовые, зеленоватые, оправленные в оксидированное серебро; а тонкие пластинки пескороев, хвосты и плавники корюшки напоминали самые изящные ювелирные изделия.

В лицо Флорану веял знакомый прохладный морской ветер, горький и соленый. Он напоминал ему берега Гвианы, хорошую погоду во время переезда в Америку. Флорану представлялось, что он стоит у неглубокой бухты во время отлива, когда водоросли курятся на солнце, обнажившиеся утесы просыхают, а гравий издает сильный запах моря. Вокруг него необыкновенно свежая рыба распространяла прекрасный аромат, который действует на аппетит.

Верлак закашлялся. Сырость пронизывала его, и больной плотнее закутался в кашне.

– Теперь, – сказал он, – перейдем в отделение пресноводной рыбы.

Там, со стороны фруктового павильона, последнего к улице Рамбюто, вокруг стола для торгов шли садки, разгороженные на отделения чугунными решетками. Медные краны в виде лебединой шеи пускали в них тонкие струйки воды. В одном отделении копошились раки, в другом – мелькали черноватые спины карпов и неуловимые кольца угрей, беспрестанно свивавшиеся и развивавшиеся. Верлак почувствовал новый приступ упорного кашля. Здесь сырость была более стойкой – чувствовался запах реки, тепловатой воды, застоявшейся на песке.

В то утро из Германии прибыло большое количество раков в коробках и корзинках. Белая рыба из Голландии и Англии также заваливала рынок. У садков распаковывали рейнских карпов красновато-коричневого цвета, чешуя которых похожа на темную французскую эмаль; крупных щук, выставлявших свои свирепые головы, – шероховатых, железно-серых водяных разбойников; затем великолепных темных линей, напоминающих красную медь с зелеными пятнышками окиси. Среди этих строгих золотистых тонов круглые корзинки с пескарями и окунями, с партиями форели и кучками обыкновенных уклеек – плоских рыб, наловленных вершами, – блестели яркой белизной, спинками цвета закаленной стали, который, постепенно стушевываясь, переходил в прозрачную бледность брюшка; а широкие мелкие белоснежные усачи выделялись в этом громадном натюрморте своим резким светлым тоном. В садки осторожно опорожняли мешки с молодыми карпами; рыбки переворачивались, лежали одну минуту на боку, потом ныряли, пропадая в воде. Корзины мелких угрей опрокидывали разом: угри падали на дно садка, точно плотный клубок змей, а крупные, толщиной в детскую руку, сами скользили в воду гибкими движениями ужей, которые прячутся в кусты. И томившиеся без воды с самого утра рыбы медленно засыпали на запачканном ивняке корзин под оглушительный гам торгов. Они разевали пасть, втягивая бока, точно ловя влажный воздух, и эта безмолвная икота, повторявшаяся каждые три секунды, переходила в чудовищную зевоту.

Между тем Верлак повел Флорана обратно к прилавкам с морской рыбой. Он прохаживался с ним, посвящая его в крайне сложные подробности. Внутри павильона, с трех сторон, толпилась масса народа, образуя вокруг девяти бюро колыхающееся море голов, а возвышаясь над ним, сидели на высоких табуретах служащие, составлявшие списки.

– Неужели все эти люди служат у посредников? – спросил Флоран.

Тогда Верлак, обойдя павильон со стороны тротуара, ввел новичка за загородку одного из торговых помещений. Он указал Флорану на различные отделения и ознакомил с персоналом, разместившимся у большого желтого деревянного стола, вонявшего рыбой и забрызганного водою из рыбных корзин. На самом верху, в застекленной будке, агент муниципальных сборов записывал цифры надбавок. Пониже его, на высоких стульях, облокотившись на пюпитры, сидели две женщины, которые записывали на таблицах для посредников цены на товар. Помещение было разделено на две части; с каждой стороны на край длинного каменного прилавка перед столом оценщик ставил корзины, оценивал партии рыб и штучный товар, а табельщица с пером в руке выжидала результата торгов. Наконец надзиратель показал Флорану по ту сторону загородки, напротив, другую желтую деревянную будку, где кассирша, монументальная пожилая особа, расставляла столбиками су и монеты в пять франков.

– Тут существует два контроля, – объяснил Верлак, – один – от департамента Сена, другой – от полицейской префектуры. Последняя, назначая посредников, требует права наблюдать за ними. Администрация города, со своей стороны, желает присутствовать при торговых сделках, которые она регулирует таксою.

Надзиратель продолжал говорить своим бесстрастным голосом, пространно описывая распрю между обеими префектурами. Флоран совсем не слушал его. Он рассматривал табельщицу, сидевшую напротив, на одном из высоких стульев. Это была высокая брюнетка лет тридцати, с большими черными глазами, на вид очень положительная. Она писала, вытянув пальцы, как барышня, получившая образование.

Но тут его внимание было отвлечено визгливым голосом оценщика, выставившего для продажи великолепного палтуса.

– Имеется покупатель на тридцать франков?.. Тридцать франков! Тридцать франков!

Оценщик повторял эту цифру на все лады; голос его то повышался, то понижался, выводя целую гамму самых необычайных звуков. Горбатый, с перекошенным лицом и растрепанными волосами, в длинном синем фартуке с нагрудником, он выбрасывал вперед руки и яростно выкрикивал, кидая кругом молниеносные взгляды:

– Тридцать один! Тридцать два! Тридцать три, тридцать три! Тридцать три пятьдесят…

Горбун немного перевел дух и стал двигать корзину на край каменного прилавка, а торговки рыбой наклонялись над ней и слегка трогали палтуса кончиками пальцев. Потом оценщик опять принялся завывать с новым ожесточением, показывая цифру рукой каждому из торгующихся, ловя на лету малейшие знаки: движение бровей, глаз, подмигивание. И все это проделывалось с такой стремительностью, а слова так проглатывались, что Флоран, не успевавший следить за ним, был совершенно сбит с толку, когда горбун протянул более певучим голосом, точно певчий, заканчивающий стих:

– Сорок два! Сорок два… Палтус за сорок два франка!

Последнюю надбавку сделала красавица Нормандка. Флоран узнал ее среди торговок, стоявших у железных перил, которые отгораживали место торгов. Утро было свежее. У бюро выстроился ряд женских, подбитых мехом пелеринок, целая выставка белых передников, обтягивавших круглые животы, громадные бюсты и широчайшие плечи. Красавица Нормандка в высоком шиньоне из локонов выделялась и щегольским кружевным бантом, и нежным белым лицом среди лохматых голов, повязанных платками, красных носов любительниц рюмочки, нахально разинутых ртов, напоминавших треснувшие горшки. Луиза тоже узнала двоюродного брата госпожи Кеню и так удивилась, что стала перешептываться с соседками.

Шум и крики настолько усилились, что Верлак принужден был прекратить свои объяснения. На площадке мужчины предлагали своих крупных рыб протяжным ревом, который, казалось, выходил из гигантских рупоров. Один особенно неистово ревел: «Ракушки! Ракушки!» – таким хриплым, отрывистым голосом, что крыши рынка дребезжали. Ракушек из мешков ссыпали в корзины или же сгребали лопатой. То и дело перед глазами мелькали корзины с рыбой: скаты, камбала, макрели, морские угри, лососи приносились и уносились сдатчиками среди все возрастающего шума и давки. Торговки рыбой до того напирали на железные перила, что они трещали. Горбатый оценщик, пылая усердием, размахивал худыми руками и выпячивал нижнюю челюсть. Наконец он встал на скамеечку и принялся во все горло выкрикивать непрерывный ряд цифр. Рот у него перекосился, волосы разлетались, а из пересохшего горла вырывался один невнятный свист. Наверху чиновник муниципальных сборов, низенький старикашка, весь ушедший в воротник из поддельной мерлушки, выставлял наружу из-под черной бархатной шапочки один только нос. Высокая брюнетка-табельщица невозмутимо писала, сидя на высоком деревянном стуле, и ее глаза, такие спокойные на слегка разрумянившемся от холода лице, даже не моргали от трескотни горбуна, взлетавшей вверх вдоль ее юбок.

– Наш Логр великолепен, – прошептал с улыбкой Верлак. – Это лучший оценщик на всем рынке… Он способен продать подметки от сапог, выдав их за камбалу.

Надзиратель вернулся с Флораном в павильон. Проходя вторично мимо бюро по продаже пресноводной рыбы, где торги шли очень вяло, он сказал, что эта отрасль торговли падает: речной улов во Франции идет крайне плохо. Тщедушный белокурый оценщик монотонным голосом, без всякой жестикуляции, называл последнюю цену на партии угрей и раков, а вдоль садков прохаживались сдатчики, вылавливая рыбу сачками с короткой ручкой.

Между тем теснота вокруг бюро по продаже все увеличивалась. Верлак добросовестно исполнял обязанности руководителя, проталкиваясь вперед локтями и подводя своего преемника к тем местам, где торги шли особенно бойко. Там стояли торговки побогаче, спокойно выжидая самую лучшую рыбу; потом они нагружали на плечи носильщиков тунцов, палтусов, лососей. Уличные торговки делили между собой купленные сообща корзинки сельдей и мелкой камбалы. Тут же встречались и мелкие рантье из отдаленных кварталов. Они с четырех часов утра приходили на рынок, чтобы купить свежей рыбы, и в конце концов попадали впросак: им навязывали крупную партию, франков на сорок, на пятьдесят, морской рыбы, которую они в продолжение целого дня были принуждены потом распродавать по мелочам своим знакомым. Местами толпа внезапно подавалась от толчков. Торговка, которую чересчур стискивали, вырывалась на простор, подняв кулаки, разражаясь отборной руганью. Потом плотные ряды снова смыкались. Тут Флоран, задыхавшийся в толкотне, объявил, что теперь он достаточно видел и понял все, что нужно.

Когда Верлак помог ему выбраться из давки, они очутились лицом к лицу с красавицей Нормандкой. Остановившись против них, она обратилась к ним величественно, точно королева:

– Так это уже решено, господин Верлак, вы нас покидаете?

– Совершенно верно, – ответил маленький человечек. – Я поеду отдохнуть за город, в Кламар. Рыбный запах, надо полагать, мне вреден… Вот мой заместитель.

Он обернулся и указал на Флорана. У красавицы Нормандки захватило дух; а когда мужчины уходили, Флорану послышалось, что она шепнула на ухо соседке, сдерживая смех:

– Отлично! Значит, мы потешимся!

Торговки принялись раскладывать товар. На всех мраморных прилавках из отвернутых угловых кранов хлестала вода, шумя как проливной дождь; звонко ударяясь о камень, она била сильными струями и разлеталась брызгами во все стороны. С краев покатых прилавков грузно стекали крупные капли, напоминая журчанье ручейка. Целые потоки бежали в проходах, образуя у отверстий водостоков маленькие озерки, разветвляясь и бесчисленными струйками пробираясь по скату к улице Рамбюто. Воздух был насыщен сыростью, мелкой водяной пылью, и Флоран ощущал на лице знакомое дыхание моря, горькое и соленое; а рыбы, которых стали раскладывать по прилавкам, снова напоминали ему и розовый перламутр, и кровавый коралл, и молочный жемчуг – все переливы и бледно-зеленоватые цвета океана.