Телефон звонит как по часам ровно в восемь ноль-ноль. Вот уже третий день подряд Гуань звонит мне четко в тот момент, когда я мажу тост маслом. Я не успеваю даже толком поздороваться, как она уже тараторит:
– Либби-а, спроси Саймона, как называется мастерская стерео?
– Что стряслось с твоим стерео?
– Трялось? А-а-а-а! Оно шумит. Да-да, я включаю радио, а там только «шшшшшш».
– А ты пыталась настроить частоту?
– Да-да, я часто настраивала.
– Может, отойдешь подальше от стерео? Не исключено, в тебе сегодня слишком много статического электричества. По прогнозу обещали дождь.
– Ладно-ладно, я попробую. Но на всякий случай позвони Саймону и спроси имя мастерской!
Я в хорошем настроении. Интересно, как далеко сможет Гуань зайти в своей хитрости.
– Ой, я же знаю эту мастерскую! – Я на ходу придумываю подходящее название. – «Богус Бумбастикс». На Маркет-стрит.
Я практически слышу, как крутятся шестеренки в мозгу Гуань.
Наконец она смеется:
– Ты плохая девочка! Лжунишка! Нет такого имени.
– А у тебя нет никаких проблем со стерео, – хмыкаю я.
– Ладно-ладно. Позвони Саймону, скажи: Гуань говорит с днем рождения.
– Вообще-то, я и сама ему собиралась позвонить и поздравить.
– Ты плохая! Мучаешь меня и смущаешь! – Она хрипло смеется, потом ахает и говорит: – Когда позвонишь Саймону, то сразу позвони ма.
– А что такое? Тоже стерео сломалось?
– Не шути так. У нее сердце плохо себя чувствует.
– Что случилось? – Я встревожилась. – Что-то серьезное?
– Так грустно. Помнишь ее нового бойфренда Дай-мне-гофре?
– Жай-ме Жо-фре, – по слогам произношу я.
– Ой, а я всегда так запоминала. Это все он наделал! Оказалось, что уже женатый! На дамочке из Чили. Она явилась, взяла его за ухо и увела домой.
– О нет! – Радость прилила к моим щекам, и я мысленно дала себе пощечину.
– Да-да! Ма очень злая! На прошлой неделе она покупала билеты на круиз. Этот Гофре ей сказал: заплати своей картой, я все верну. Теперь ни оплаты, ни круиза, ни возврата. Ах, бедная ма! Всегда выбирает не тех мужчин… Эй! Может, я попробую быть ей свахой? Я выберу лучше, чем она сама. Если найду хорошую пару, то мне принесет удачу.
– А если плохую?
– Тогда я все исправлю. Мой долг.
Когда мы попрощались, я подумала о долге Гуань. Неудивительно, что она рассматривает мой грядущий развод как личную и профессиональную неудачу. Гуань все еще считает, что она наша ментальная мэйпо, то есть сваха. Вряд ли у меня есть право разубеждать ее. Ведь это я попросила ее втолковать Саймону, что мы предназначены друг другу судьбой.
С Саймоном Бишопом я познакомилась больше семнадцати лет назад. В тот момент нашей жизни мы были готовы возложить свои надежды на всякую ерунду – верили в силу пирамид, бразильских амулетов в виде фиги, даже в советы Гуань и ее призраков. Мы оба были ужасно влюблены, я в Саймона, он в другую девушку. Другая девушка умерла еще до того, как я встретила Саймона, хотя я узнала об этом только три месяца спустя.
Я приметила Саймона на семинаре по лингвистике в Калифорнийском университете в Беркли в весеннем семестре 1976 года. Я сразу выделила его, потому что, как и у меня, у него было имя, которое не соответствовало азиатским чертам лица. Студентов-полукровок тогда было куда меньше, чем сейчас, и когда я смотрела на него, у меня было ощущение, что я вижу своего двойника-мужчину. Мне стало интересно, как взаимодействуют гены, почему в одном человеке доминирует один набор расовых признаков, а в другом такого же происхождения – нет. Однажды я встретила девушку по фамилии Чан. Она была голубоглазой блондинкой и устала всем объяснять, что ее не удочерили. Ее отец был китайцем. Я полагала, что предки отца тайно крутили шуры-муры с британцами или португальцами в Гонконге. Я была как та девушка, мне всегда приходилось объясняться по поводу фамилии, почему я не похожа на Лагуни. А вот мои братья выглядят почти итальянцами. Их лица более угловатые, чем мое, волосы слегка вьются и куда светлее.
Саймон не напоминал представителя какой-то конкретной расы. Он был идеально сбалансированной смесью, наполовину гавайско-китайской, наполовину англо-американской, слиянием разных генов, а не разбавлением. Когда в нашей группе по лингвистике сформировались учебные подгруппы, мы с Саймоном попали в одну и ту же. Мы не упомянули то, что мы так явно разделяли. Я помню, как он впервые заговорил о своей девушке, потому что я надеялась, что у него ее нет. Пятеро из нас зубрили вопросы к контрольной, я перечисляла признаки этрусского: мертвый язык, изолированный, не связанный с другими языками…
В середине перечисления Саймон выпалил:
– Моя девушка Эльза на стажировке в Италии видела эти невероятные этрусские гробницы!
Мы посмотрели на него – типа, и че с того? Заметьте, Саймон не сказал: «Моя девушка, которая, кстати, такая же мертвая, как этрусский язык». Он упомянул о ней вскользь, как будто она жива-здорова, путешествует по Европе и присылает открытки из Тосканы. После нескольких секунд неловкого молчания он смутился и забормотал, как делают люди, когда их застают разговаривающими с собой на улице. Бедный парень, подумала я, и в этот момент струны моего сердца зазвенели.
После занятий мы с Саймоном часто по очереди покупали друг другу кофе в «Берлоге». Там мы вливались в гул сотни других изменяющих жизнь бесед. Мы обсуждали примитивизм как концепцию западного толка. Монгрелизацию как единственный долгосрочный ответ расизму. Иронию, сатиру и пародию как глубочайшие формы правды. Он сказал, что хочет создать свою собственную философию, которая направит всю его жизнь, и внести субстантивные изменения в этот мир.
Той ночью я нашла в словаре слово «субстантивный», а потом поняла, что тоже хочу настоящей жизни. Рядом с Саймоном возникало ощущение, как будто тайная лучшая часть меня наконец вырвалась на свободу. Я встречалась с другими парнями, к которым меня влекло, но эти отношения редко выходили за рамки обычных приятных моментов: вечеринки допоздна, пьяный треп, а иногда и секс.
Все это вскоре становилось таким же затхлым, как дыхание с утра. С Саймоном я смеялась сильнее, думала глубже, более страстно относилась к жизни за пределами собственного закутка. Мы могли обмениваться идеями, как профессиональные теннисисты ударами. Мы боролись с разумом друг друга. Мы раскапывали прошлое друг друга с упоением психоаналитика.
Мне казалось, что даже жутковато, столько у нас было общего. Мы оба потеряли одного из родителей до пяти лет, Саймон – маму, я – отца. Оба завели в детстве черепашек, которые погибли геройской смертью, про моих вы помните, а черепашки Саймона умерли после того, как он нечаянно уронил их в бассейн с хлорированной водой. Мы оба в детстве были одиноки, нас поручили заботам нянек: его опекали незамужние сестры матери, а меня – Гуань.
– Моя мама оставляла меня с девицей, которая разговаривала с призраками! – как-то раз сказала ему я.
– Господи, я удивлен, почему ты не стала более психованной, чем уже есть.
Мы рассмеялись. У меня кружилась голова оттого, что мы высмеивали то, что когда-то причиняло столько боли.
– Моя мамуля… – добавила я, – типичный социальный работник, одержима идеей помощи незнакомцам и игнорирует своих домашних. Она скорее пойдет к маникюрше, чем пошевелит пальцем, чтобы помочь детям…
Саймон перебил:
– Да, даже легкое пренебрежение может причинить боль на всю жизнь!
Именно так я и чувствовала, просто не могла облечь это в слова. И тут он сжал мое сердце в тиски.
– Может, недостаток внимания и закалил тебя, сделав такой сильной.
Я с жаром закивала, а он продолжил:
– Я так подумал, потому что моя девушка – ну, ты помнишь, Эльза – лишилась обоих родителей в младенчестве. Это раз речь зашла о силе воли!
Вот так мы и проводили время вместе, будучи близки во всех отношениях до определенного момента. Я ощущала, что нас тянет друг к другу. Но с моей стороны это был сильный сексуальный импульс, а со стороны Саймона скорее прилипание из-за статического электричества, от которого он мог с легкостью избавиться.
– Эй, Лагуни, – говорил он и клал мне руку на плечо. – Я на последнем издыхании, мне пора. Если хочешь пробежаться по конспектам в выходные, то звякни!
После этих беззаботных прощаний я плелась обратно в свою квартиру, мне нечем было заняться в пятницу вечером, потому что я отказалась от свидания, надеясь, что меня пригласит Саймон. К тому времени я, как дурочка, втрескалась в Саймона – смотрела на него влюбленным взглядом, не к месту хихикала и растеряла остатки мозгов. Частенько я лежала в постели, с отвращением изнывая от нерастраченного желания. Я задавалась вопросом: я рехнулась? Это нужно только мне? Конечно, у него есть девушка. Ну и что? Как всем известно, когда ты учишься в колледже и в голове крутится миллион всяких мыслей, нынешняя пассия может за одну ночь превратиться в бывшую. Но Саймон, похоже, не замечал, что я с ним флиртую.
– Знаешь, что мне в тебе нравится? – спросил он меня. – Ты относишься ко мне как к другу. Мы можем говорить обо всем на свете, и нам ничто не мешает.
– В каком смысле «ничто»?
– Ну, тот факт, что мы… противоположного пола.
– Правда? – Я изобразила удивление. – Ну, то есть я-то девушка, а про тебя даже не уверена!
И тогда мы оба заходились хохотом. По ночам я от злости плакала, ругая себя за то, что я такая дура. Я много раз клялась отказаться от всякой надежды на роман с Саймоном – как будто можно приказать сердцу! Но, по крайней мере, я умела делать хорошую мину при плохой игре и продолжала играть роль веселой доброй подружки, слушая его с улыбкой на лице и с судорогой в сердце. Я ждала худшего. И конечно же, рано или поздно он упоминал об Эльзе, как будто зная, что я про нее думаю.
Через три месяца мазохистских пыток я знала подробности жизни соперницы: она жила в Солт-Лейк-Сити, где они с Саймоном выросли, ссорясь друг с другом с пятого класса. Что у нее был двухдюймовый шрам позади левого колена, по форме и цвету напоминающий дождевого червя, таинственное наследие младенчества. Что она любит спорт: плавала на байдарках, путешествовала с рюкзаком и была опытной лыжницей. Что она была музыкально одаренной, подавала надежды как композитор, училась у Артура Болсама в известном летнем музыкальном лагере в Блю-Хилл, штат Мэн. Эльза даже написала собственную вариацию на тему «Вариаций Гольдберга».
– Да ты что?! – восклицала я в ответ на каждый комплимент в адрес этой девицы. – Это потрясающе!
Странно, что он продолжал говорить о ней в настоящем времени. Естественно, я считала, что она жива. Как-то раз Саймон сказал, что у меня на зубах осталась губная помада, и, когда я поспешно стерла ее, добавил:
– А вот Эльза не красится. Даже помадой не пользуется! Она не верит в макияж.
Мне хотелось заверещать: «Во что тут верить? Ты или красишься, или нет!»
К тому времени мне захотелось поколотить ее, эту девицу, настолько нравственно чистую, что она должна была быть самым гнусным гоминидом, когда-либо ходившим по планете Земля, в ботинках из искусственной кожи. Даже будь Эльза милой, это не имело бы значения, я бы все равно ее презирала. Мне казалось, Эльза не заслуживала Саймона. Почему он достался именно ей вместе с другими благами жизни? Она заслужила олимпийскую золотую медаль за метание диска. Она заслужила Нобелевскую премию мира за спасение умственно отсталых детенышей китов. Она заслуживала того, чтобы играть на органе в Мормонском табернакальном хоре.
Саймон, с другой стороны, заслуживал меня, девушку, которая помогла бы открыть тайники его души, секретные проходы, которые Эльза забаррикадировала постоянной критикой и неодобрением. Стоило мне похвалить Саймона – например, заявить, что он изрек что-то важное, он начинал отнекиваться:
– Ты так думаешь? Эльза говорит, что одна из моих самых больших ошибок заключается в том, что я соглашаюсь со всем, что приятно и легко, и недостаточно хорошо все обдумываю.
– Не верь всему, что говорит Эльза.
– Ага, это она тоже говорит. Она ненавидит, когда я просто принимаю все, что мне преподносят как правду. Она считает, что нужно доверять собственной интуиции, вроде того парня, который написал «Уолдена»… как его там… Торо! В любом случае Эльза считает, что важно спорить, докапываться до сути того, во что мы верим и почему.
– Ненавижу спорить.
– Я не имею в виду спор в форме ссоры. Скорее, такие споры, как у нас с тобой.
Меня бесило, когда меня с кем-то сравнивали, да еще и не в мою пользу. Я пыталась кокетничать.
– И о чем же вы с ней спорите?
– Например, несут ли знаменитости ответственность как символы эпохи, а не только как люди. Помнишь, когда Мухаммед Али отказался от призыва в армию?
– Разумеется, – соврала я.
– Мы с Эльзой сошлись во мнении, что он молодец, раз выразил личную позицию против войны. Но затем он возвращает себе титул чемпиона в супертяжелом весе, а позже президент Форд приглашает его в Белый дом. Эльза сказала: «Ты можешь в это поверить?» Я ответил: «Черт, если бы меня пригласили в Белый дом, я бы тоже пошел». – «К президенту-республиканцу? В год выборов?» Она написала ему письмо.
– Президенту?
– Нет, Мухаммеду Али.
– Ах да, ну конечно.
– Эльза говорит, нельзя просто рассуждать о политике или смотреть новости по телевизору. Нужно что-то предпринять, иначе ты часть этого.
– Часть чего?
– Лицемерия. Это то же самое, что и коррупция.
Я представила Эльзу, похожую на Пэтти Херст[28], в берете и военной форме, с автоматом на бедре.
– Она считает, что все люди должны занимать активную нравственную позицию. В противном случае через тридцать лет или меньше наступит конец света. Многие наши друзья говорят, что она пессимистка. Но Эльза думает, что она настоящая оптимистка, потому что хочет что-то сделать, чтобы изменить мир к лучшему. Если подумать, она права.
Пока Саймон откровенничал относительно нелепых идей Эльзы, я мечтательно анализировала его черты, насколько он похож на хамелеона. Его лицо менялось: с гавайского на ацтекское, с персидского на сиу[29], с бенгальского на балийское.
Как-то раз я спросила его, что за фамилия такая Бишоп[30].
– Да это все миссионеры-чудаки со стороны. Я происхожу из семьи Бишоп, семьи, прославившейся на острове Оаху. Мои предки приплыли на Гавайи в восемнадцатом веке, чтобы обратить прокаженных и язычников, а затем женились на королевских особах и стали владельцами половины острова.
– Ты шутишь!
– К сожалению, мы не унаследовали ничего из богатств, ни тебе ананасовой рощи, ни поля для гольфа. Со стороны матери у меня гавайско-китайские корни, с парой принцесс в генофонде. Но опять же без доступа к пляжной собственности. – А потом он рассмеялся. – Эльза однажды сказала, что от миссионерской ветви моей семьи я унаследовал слепую веру, а от королевской гавайской стороны склонность использовать других для удовлетворения собственных потребностей, а не зарабатывать на это самостоятельно.
– Я не думаю, что это правда, все эти разговоры о наследственной природе, как будто нам суждено вырастать, становясь кем-то определенным, и ничего не поменять. Эльза никогда не слышала о детерминизме?
Саймон выглядел озадаченным.
– Хм, – задумчиво протянул он.
На мгновение я почувствовала удовлетворение от победы над конкуренткой тонким и ловким ходом.
Но затем он заметил:
– Разве доктрина детерминизма не говорит, что все события и даже человеческий выбор следуют естественным законам? То есть это как бы согласуется с мнением Эльзы.
– Я имею в виду, – запинаясь, пробормотала я, пытаясь вспомнить то, что бегло просмотрела к лекции по философии, – я имею в виду… а как мы определяем естественное? Кто может сказать, что естественно, а что нет? – Я трепыхалась, пытаясь удержать свое жалкое «я» над водой. – А у нее самой какое происхождение?
– Ее родители – мормоны, но они удочерили ее, когда ей был годик, дали имя Элси, Элси Мари Вандерворт. Она не знает, кем были ее биологические родители, но с шести лет могла, раз услышав какую-то мелодию, затем сыграть ее точно, нота в ноту. Особенно она любила музыку Шопена, Падеревского, Мендельсона, Гершвина, Копленда, еще кого-то, я уже подзабыл. Позже она обнаружила, что все они или поляки, или евреи. Разве это не странно? Тогда она решила, что она, вероятно, польская еврейка, и начала называть себя Эльзой, а не Элси.
– Я люблю Баха, Бетховена и Шумана, но это не делает меня немкой, – пошутила я.
– Дело не только в этом. Когда ей было десять, произошло нечто очень странное, но я клянусь, это правда, потому что отчасти был свидетелем происходящего. Эльза сидела в школьной библиотеке, листала энциклопедию и увидела фотографию какого-то плачущего ребенка и его семьи в окружении солдат. Надпись гласила, что это евреи, которых везут в Освенцим. Она не знала, где находится Освенцим, и даже не знала, что это концлагерь. Но она физически почувствовала что-то ужасное, отчего задрожала и задохнулась, а потом рухнула на колени и начала нараспев произносить что-то типа «Ошвеэн-шим, ош-ве-эн-шим». Библиотекарша встряхнула Эльзу за плечи, но она не могла остановиться. Тогда ее потащили к школьной медсестре, миссис Шнибаум. А миссис Шнибаум, полька, услышав, что именно скандирует Эльза, жутко перепугалась. Она думала, что Эльза решила подшутить над ней. Оказалось, так произносится название «Освенцим» по-польски. После того как Эльза вышла из транса, она знала, что ее родители были польскими евреями, пережившими Освенцим.
– В смысле «она знала»?
О проекте
О подписке