– Просто знала, и всё. Так ястребы умеют парить в воздушном потоке, а кролики замирают от страха. Этому знанию нельзя научить. Она объяснила, что воспоминания ее матери передавались из сердца в матку и теперь неизгладимо отпечатались на стенках ее мозга.

– Да ладно тебе! – перебила я. – Говорит прям как моя сестра Гуань!

– И что?

– Она просто выдумывает на ходу теорию, которая соответствовала бы тому, во что она верит. В любом случае биологический инстинкт и эмоциональная память – не одно и то же. Может быть, Эльза читала или слышала об Освенциме раньше, а потом забыла. Знаешь, как люди смотрят старые фотографии или фильмы, а потом считают, что это были их собственные воспоминания. Или у них возникает дежавю – и это просто плохой синапс, передающий непосредственное сенсорное восприятие в долговременную память. Она внешне хоть похожа на полячку или еврейку? – Когда я это выпалила, у меня появилась опасная мысль. – А у тебя есть ее фото? – спросила я самым обыденным тоном.

Пока Саймон искал свой бумажник, я чувствовала, что сердце мчится, как гоночная машина, готовясь противостоять сопернице. Я боялась, что Эльза окажется писаной красавицей – нечто среднее между Ингрид Бергман, освещенной огнями взлетно-посадочной полосы аэропорта, и Лорен Бэколл, с угрюмым видом сидящей в прокуренном баре.

На фотографии, сделанной на улице, была изображена девушка в приглушенном свете сумерек. Вьющиеся волосы, обрамляющие угрюмое лицо. Длинный нос, по-детски маленький подбородок, выпяченная нижняя губа, будто ее подловили на полуслове, так что она походила на бульдога. Она стояла рядом с походной палаткой, подбоченясь, уперев ладони в толстые бедра. Ее обрезанные джинсы были слишком узкими, отчего в промежности собирались в резкие складки. На ней была футболка с надписью «Ставь власть под сомнение», выполненной кривыми буквами, обтягивающая внушительных размеров бюст. Я подумал про себя: «Ну почему? Она даже не сногсшибательная». Даже не симпатичная девулька с курносым носиком. Она совершенно пресная, как сосиска без горчицы. Я пыталась сдержать улыбку, но готова была станцевать польку от радости. Понятно, что сравнивать себя с Эльзой на фотографии поверхностно и неуместно. Но я несказанно обрадовалась, решив, что я и краше, и стройнее, и куда более стильная. Не нужно быть поклонником Шопена или Падеревского, чтобы понять, что Эльза происходила от славянских крестьян. Чем больше я смотрела, тем больше радовалась. Наконец-то демоны моей неуверенности не более опасны, чем ее коленные чашечки. Какого черта Саймон нашел в ней? Я старалась быть объективной, посмотреть на соперницу с мужской точки зрения. Она была спортивной, это да. Разумеется, производила впечатление умной, но в пугающей, неприятной манере. Грудь у нее куда больше моей, и здесь очко могло быть в ее пользу, если Саймон настолько туп, чтобы вожделеть эти арбузы, которые когда-нибудь отвиснут под силой тяжести до пупа. Можно сказать, что глаза у нее были интересные, раскосые, кошачьи. Хотя, если присмотреться, они казались тревожными, а под ними были заметны темные круги. Эльза смотрела прямо в камеру, и ее взгляд был одновременно проницательным и пустым. Выражение лица говорило о том, что она познала тайны прошлого и будущего, и эти тайны были печальны.

Я пришла к выводу, что Саймон просто спутал преданность с любовью. Он ведь знал Эльзу с самого детства. В определенной степени это вызывало восхищение. Я сунула ему фотографию, стараясь не выглядеть самодовольной.

– Она кажется ужасно серьезной. Унаследовала это от польских евреев?

Саймон изучил фото.

– Она может быть забавной, когда хочет. Может пародировать кого угодно – жесты, речь, акцент. Она веселая. Может быть. Иногда. Но, – он сделал паузу, подбирая слова, – но ты права. Эльза много размышляет о том, как сделать мир лучше, почему так и как должно быть, – пока не впадает в ступор. Она всегда была такой, угрюмой, серьезной, можно даже сказать подавленной. Я не знаю, откуда это в ней. А порой может быть… безалаберной, что ли… – Саймон замолчал, казалось обеспокоенный, словно бы Эльза предстала перед ним в новом свете и он увидел, что черты ее не слишком привлекательны.

Я копила эти наблюдения как оружие, чтобы использовать в будущем.

В отличие от Эльзы я стану настоящей оптимисткой. Я предприму решительные действия. В отличие от мрачной соперницы буду жизнерадостной. А Саймона буду не критиковать, а восхищаться его проницательностью. Я бы даже заняла активную политическую позицию. Я буду постоянно хохотать, демонстрируя Саймону, что общение с родственной душой – не всегда грусть и мрак. Я была полна решимости вырвать ее из сердца Саймона. Увидев фотографию Эльзы, я решила, что ее легко будет оттеснить. Эх, дурочка, не знала я, что придется спасать Саймона из когтей призрака. Но в тот день я была так счастлива, что даже приняла приглашение Гуань прийти на ужин. Я принесла свое белье постирать и из вежливости сделала вид, что прислушалась к ее совету.

* * *

Либби-а, дай я сама сделаю. Ты же не умеешь пользовать мою стиральную машину. Мыла чуток, не слишком горячая вода, и всегда выворачивай карманы. Либби-а, ай-я, почему у тебя столько черной одежды? Тебе надо носить яркие оттенки. Цветочки, горошек, лиловый тебе отлично подойдут. Белый мне не нравится. Не из-за суеверий. Некоторые думают, что белый означает смерть^[31]. Не так! В мире инь очень-очень много таких цветов, какие ты и не знаешь, потому что их обычными глазами не увидеть. Ты должна использовать свои секретные чувства, обострять их, когда ты полна настоящих эмоций и воспоминаний, грустных и радостных. Иногда грусть и радость проистекают из одного источника, ты знала? В любом случае белый мне не нравится, он легко пачкается и трудно отстирать. Непрактично. Я это знаю, потому что в прошлой жизни я много стирала. Это был способ оплатить свою комнату в доме Торговца-призрака.

В первый день каждой недели мне приходилось стирать. Во второй день я гладила то, что настирала. В третий чистила обувь и штопала одежду. В четвертый подметала двор и все проходы. В пятый мыла полы и протирала от пыли мебель в Доме Господнем. Шестой день был посвящен важным делам. Мне больше всего нравился шестой день. Вместе с мисс Баннер мы ходили по деревне, раздавая брошюры под названием «Благая весть». Несмотря на то что в газете были английские слова, переведенные на китайский язык, я не могла их прочитать. Поскольку я не умела читать, то не могла научить мисс Баннер. И в бедных кварталах тоже никто не умел читать, но люди охотно брали эти брошюры. Они набивали ими зимнюю одежду. Накрывали тарелки с рисом, чтобы защитить от мух. Заклеивали ими трещины в стенах. Каждые несколько месяцев приплывала лодка из Кантона и привозила новые коробки с брошюрами. Каждую неделю в шестой день мы были заняты раздачей брошюр и не знали, что эти брошюры принесут много проблем.

Мы возвращались в дом Торговца-призрака, довольные и с пустыми руками, и Лао Лу устраивал для нас небольшое представление. Он взбирался на крышу и быстро шел по краю, а мы ахали и кричали: «Не упадите!» Потом он поворачивался, брал кирпич и клал его себе на голову, ставил на кирпич чашку, сверху миску, тарелку и еще кучу всяких предметов разного размера и веса. Он снова ходил по самому краю, а мы кричали и смеялись. Я думаю, Лао Лу всегда пытался оправиться после того случая, когда он рухнул в воду с мисс Баннер и ее сундуком.

Седьмой день, разумеется, предназначался для похода в Дом Бога, затем во второй половине можно было отдохнуть, поболтать во дворе, понаблюдать за закатом, звездами или грозой. Иногда я срывала листья с куста, который рос во дворе. Лао Лу всегда поправлял меня: «Это не куст. Это священное дерево. Смотри». Он стоял, раскинув руки, как призрак, идущий в ночи, утверждая, что дух природы теперь перетекает из ветвей куста в него.

«Вы едите листья, обретаете мир, гармонию, и плевать вам на остальных».

Поэтому каждую неделю на седьмой день я заваривала из листьев чай как благодарность Лао Лу за его представление. Мисс Баннер тоже пила немного.

Каждую неделю я говорила:

«Эй, Лао Лу, ты прав, чай из этого куста успокаивает».

«Это не просто какой-то куст, облюбованный собаками, это священное, мать его, дерево».

Как видишь, листья с этого куста не помогли ему вылечиться от сквернословия, это очень плохо.

После седьмого дня снова наступал первый, и все повторялось.

Как я уже говорила, мне приходилось стирать грязную одежду. Я это делала в большом огороженном переходе рядом с кухней. Вымощенный камнем пол был открыт небу, но находился в тени большого дерева. Все утро я готовила большие чаны с водой и известью; два, потому что миссионеры не разрешали мне, чтобы мужские и женские вещи плавали вместе в одной и той же горячей воде. Одну воду я надушила камфарой, другую – корой кассии, которая пахнет корицей. То и другое хорошо отпугивает моль. В камфорной воде я кипятила белые сорочки и секретные поддевки пастора Аминя и доктора Хватит, а еще их постельное белье и тряпки, которыми они вытирали носы и лбы. В чане с кассией я кипятила блузки, секретные поддевки дам, их белье и тряпки, предназначенные для женских носов.

Я клала мокрую одежду на колесо старой каменной мельницы, затем перекатывала камень, чтобы отжать воду. Затем складывала выжатую одежду в две корзины, мужскую и женскую, по-прежнему раздельно. Оставшуюся воду с кассией выливала на кухонный пол. А камфорную – на пол коридора. А потом я тащила корзины через ворота в заднюю часть, где у стены стояли два сарая: один для мула, другой для буйволицы. Между двумя навесами тянулась очень туго натянутая веревка. Там я развешивала белье.

Слева от меня была еще одна стена и ворота, которые вели в огромный сад для прогулок, окруженный высокими каменными стенами. Это было прекрасное место, когда-то о нем заботились многие садовники, а теперь заброшенное и дикое. Каменные мосты и декоративные скалы еще стояли, но пруды под ними высохли, рыбы не было, остались только водоросли. Все перепуталось между собой – цветущие кусты, ветки деревьев, сорняки и лианы. Дорожки на протяжении всего года были усыпаны листьями и цветами и казались моим пяткам такими прохладными и мягкими. Тропинки петляли удивительным образом, отчего я фантазировала, будто поднимаюсь обратно на Чертополоховую гору. На вершине одного из холмов хватило места для небольшого павильона, где стояли каменные скамейки, поросшие мхом. Посреди каменного пола виднелось выжженное пятно. Из этого павильона я выглядывала через стену, видела деревню, известняковые пики и проход в соседнюю горную долину. Каждую неделю, перестирав гору одежды, я вымачивала утиные яйца в остатках извести и закапывала в саду, чтобы они приготовились. А потом стояла в павильоне, притворяясь, что мир за стеной принадлежал мне. Я так делала несколько лет, пока однажды Лао Лу не застукал меня в павильоне.

Он предупредил:

«Ай, Нунуму, не ходи больше туда, там в павильоне умер торговец пунти».

Лао Лу рассказал, что однажды торговец стоял там вечером, оставив четырех жен внизу. Он посмотрел на небо и увидел тучу черных птиц. Торговец проклял их, а затем вспыхнул, как факел. Васа! Костер ревел, жир торговца шкварчал и брызгал. Внизу подвывали перепуганные жены, вдыхая резкий запах жареного перца чили и чеснока. Вдруг огонь погас, а дым принял облик торговца, а потом развеялся. Когда его жены подкрались к павильону, то не нашли пепла, остались только его ноги и сапоги. А еще запах, ужасный и приятный одновременно.

После того как Лао Лу поведал мне это, я принюхивалась всякий раз, когда вешала белье и когда шла в сад закапывать яйца. Я чувствовала запах камфары, кассии, опавших листьев и цветущих кустов. Но в тот день, о котором я сейчас говорю, мне показалось, что я ощутила запах Торговца-призрака, смесь страха смерти, очень сильного, а еще холод и чеснок, может быть еще немного уксуса. Это был сезон сильной жары, месяц, когда цикады вылезают наружу после четырехлетнего пребывания в земле. Они пели, самцы кричали самкам, каждый старался переорать остальных. Я не сводила единственного глаза с ворот на случай, если Торговец-призрак ищет свои ноги. Я услышала шорох, шорох сухих листьев, треск веток, а потом черные птицы вылетели из кустов и разлетелись по небу. Цикады умолкли.

Я вся задрожала. Хотела убежать. Но в моей голове раздался голос призрачной разбойницы: «Испугалась? Как можно бояться торговца пунти без ног? Зайди внутрь и посмотри, где он». Мне было и страшно, и стыдно, что я испугалась. Я осторожно подошла к воротам и заглянула внутрь. Потом я проскочила по каменному мосту мимо высохшего пруда, к холмам – вверх и вниз. Цикады застрекотали, я остановилась, понимая, что они скоро замолкнут. Под их песню я бежала и останавливалась, и снова бежала, пока не оказалась у подножия холма, где стоял павильон. Я обошла павильон и уставилась на человека, сидящего на каменной скамье и поедающего крошечный банан. Я никогда не слышала, чтобы призраки ели бананы. Конечно, с тех пор другие призраки утверждали, что иногда притворяются, будто едят бананы, но не такие лежалые и потемневшие, как у этого человека.

Увидев меня, мужчина вскочил на ноги. У него было своеобразное, но изысканное лицо, не китайское и не иностранное. Он носил одежду джентльмена. Я видела этого человека раньше, это точно. Потом я услышала звуки, доносившиеся с другой стороны холма: журчание воды по камням, чьи-то вздохи, шуршание листьев под чьими-то ногами. Блеснул серебряный набалдашник трости, показалось измученное лицо ее обладателя. Он застегивал множество пуговиц на брюках. Это был генерал Капюшон, а элегантный мужчина с бананом – Половинчатый человек по прозвищу Ибань.

Васа! Это тот человек, о возвращении которого к мисс Баннер я молилась. Правда, потом я молилась, чтоб он держался от нас подальше, но, видимо, успела попросить Господа не так много раз.

Капюшон что-то пролаял Ибаню, а тот обратился ко мне:

«Маленькая мисс, этот джентльмен – знаменитый генерал-янки. Не это ли дом, где живут иностранцы, поклоняющиеся Господу?»

Я не ответила. Я вспомнила, что сказал человек, вернувшийся на Чертополоховую гору: генерал Капюшон предал хакка. Я увидела, что генерал уставился на мои ботинки. Он снова заговорил, и Ибань перевел:

«Дама, которая подарила вам эти кожаные туфли, хорошая подруга генерала. Она очень хочет его увидеть».

Так туфли на моих ногах привели двух мужчин к мисс Баннер. Ибань оказался прав. Она была счастлива видеть генерала Капюшона. Она обвила его шею руками и позволила поднять ее в воздух. Она сделала это прямо перед пастором Аминем и миссис Аминь, которые, хотя и были мужем и женой, никогда не прикасались друг к другу, даже в своей комнате, – так мне сказал Лао Лу. Поздно ночью, когда все должны были спать, но никто не спал, мисс Баннер открыла дверь, и генерал Капюшон проскользнул в ее спальню. Все слышали это, ведь у нас не было окон, только деревянные экраны.

Я так и знала, что мисс Баннер позовет генерала к себе. Ранее тем же вечером я открыла ей, что Капюшон предал народ хакка, так что он предаст и ее. Она очень рассердилась, как будто я говорила это, чтобы проклясть ее. Она сказала, что генерал был героем, что он оставил ее в Кантоне только для того, чтобы помочь Почитателям Господа. Тогда я пересказала то, что поведал человек, вернувшийся на Чертополоховую гору: генерал Капюшон женился на дочери китайского банкира из-за золота. Она сказала, что мое сердце – гниль, а мои слова – черви, питающиеся сплетнями, и если я поверю в эти гадости про генерала, то перестану быть ее верной подругой.

Я спросила:

«Если вы во что-то уже верите, разве можно резко остановиться? Если вы уже чья-то верная подруга, как можно перестать ею быть?»

Она не ответила.

Ночью я услышала звук музыкальной шкатулки, которую ей в детстве подарил отец. Я слушала музыку, от которой слезы струились по щекам миссис Аминь, но сейчас под эту музыку мужчина целовал девушку. Я слышала, как мисс Баннер ахает снова и снова. Ее счастье было так велико, что вылилось через край, просочилось в мою комнату и обернулось слезами печали…

* * *

Я снова начала стирать у Гуань дома. Обычно стиркой у нас занимался Саймон – это было одним из приятных моментов в браке. Ему нравилось убираться в доме, застилать свежие простыни и разглаживать их на кровати. С тех пор как он ушел, мне пришлось самой стирать свою одежду. В подвале моего дома есть прачечная самообслуживания, но меня раздражает затхлый воздух и тусклый свет. Такая атмосфера плохо сказывается на моем воображении. Но и Гуань тоже подбешивает. Я всегда жду, пока не закончатся все чистые трусы. Тогда я гружу в багажник три мешка с бельем и еду на Бальбоа-стрит.

Даже сейчас, засовывая выстиранную одежду в сушилку Гуань, я вспоминаю об истории, которую она рассказала мне в тот день, когда я так надеялась на любовь. Когда она дошла до того, что радость перешла в печаль, я заявила:

– Гуань, я не желаю больше это слышать.

– А? Почему?

– Меня это бесит. Я не хочу портить себе настроение.

– Может быть, я тебе больше скажу, не бесись. Видишь, какую ошибку допустила мисс Баннер…

– Гуань, – перебила я, – я не хочу слышать о мисс Баннер.

Какая сила! Какое облегчение! Я была поражена, насколько Саймон сводил меня с ума. Я сумела противостоять Гуань. Я смогла сама решить, кого мне слушать и почему. Я могла бы быть с кем-то вроде Саймона, приземленным, логичным и здравомыслящим. Я никак не ожидала, что он тоже наполнит мою жизнь призраками.