«Малой» не потому что маленький, а потому что известных Алексеев Алексеевых в Буре двое: Папа – Большой и его сын – Малой. А я – Татарка, но меня мало кто знает, даже Папа. Я недавно в Буре переехала.

Это я все потом про них узнала, а в тот день, после заселения в общагу, мы с Хаят отправились к месту Папиной службы. На работе полковника Алексеева не оказалось, а домашний адрес в дежурке назвать отказались. И как бы Хаят их ни стыдила, ни увещевала, мол, родная дочь ведь приехала, у милиции разговор с нами был короткий.

Тогда с Инзы поехали на трамвае в Низы, где жила эта самая Люська, «полковничья мать». Инза – административный, деловой район. А Низы – частный сектор, тесный уголок, тихая обитель, параллельная реальность, в которой можно найти то, чего не хватает в миру: защищенности, покоя, спасения от преследования и от самого себя.

Калитка заперта изнутри. Во дворе заливается псина.

– Все собак ушли гонять, а тебя оставили? – общается с ней через высокий забор Хаят.

Пес не отвечает, а только еще больше заходится лаем. Бабушка моя, недолго думая, с проворностью молодухи бухается на землю и через щель под воротами перекатывается во двор.

– Нас в дверь, а мы в окно, – довольно кряхтит она с той стороны.

Собака просто обезумела от ярости, почти до припадка. Но через минуту вдруг жалобно заскулила. Уж чего там Хаят с ней сотворила, неизвестно. Потом по-свойски заводит меня в уютный тенистый двор. Вьюнки облепили не только ограды, но и крыльцо, стены дома, создавая ощущение отгороженности, уединенности этого самого двора, который сам был как низенький колодец, расположенный посередине. Приходилось непривычно задирать голову на тополя-великаны, обступившие дом с палисадника и баню с реки. Возле крыльца в будке спрятался черный лохматый Туман.

– Не хотела я тебя опять с ней заново знакомить, – сокрушается Хаят, – ты моя, а она на готовенькое. Люська – подхалимка! Чего доброго, начнешь ее больше меня любить. А я не обижусь. Я ж тебя кормила, поила, одевала, а они на все готовенькое. Пеленки стирать не надо, сопли твои вытирать не надо, ночами недосыпать не надо. Пусть, пусть. Я не обижусь. Такое, видать, мое награждение, тварь ты неблагодарная…

Глуховатая, как оказалось, баба Люся, маленькая, в цветастом халате, в глубокой задумчивости подперев голову, подложив под босые ноги мягкие тапочки, дремлет на крыльце и не сразу обнаруживает в своем дворе гостей.

– Здравствуй, Люся! – Как гром среди ясного неба, отчего недолго помереть. – Вот, привела к тебе наше общее сокровище, если ты, конечно, не позабыла про такую. Сама-то она одна к родне прийти чего-то постеснялась, – начала Хаят свою заготовленную наступательную речь.

Бабушка моя никогда не умела просить. Она грозила, обвиняла, беспокоила, в своей грубости пряча недоверие и стеснение.

– …Я говорю, иди к ним, Люся тебе такая же бабка, как и я, – продолжает Хаят, – примут, потискают, на мороженое дадут. Глядишь, еще и на ночь оставят. Они же у нас добренькие. Нет, говорит, не родные они мне, сирота я, – врет она, – ни подарочка вшивого, ни письма тоненького, ни открыточки с еле нацарапанным поздравлением под Новый год или на день рождения. Никого у меня, кроме вас с мамкой, нет, говорит.

– Не говорила, – слабо протестую я.

– Заткнись. – Толкает меня в бок. – Вот, закончила сирота школу в этом году, девятый класс. Поступила, и без всяких там взяточных всовываний. Видать, не в вас пошла, а ведь могли бы помочь. Фамилию ребенку дали, а какому, уже и забыли. Даже не поинтересовались ни разу, как сирота сдаст, все ли у нее пятерки, не надо ли кому подмазать, чтоб такую умницу поступить.

– Так откуда ж мы знали, что… – опешила Люся спросонья.

– А вот знать надо было! А она поступила без всяких там, пусть и не на юридический. Была бы тупицей, в вас бы пошла.

– Да вы сами всю жизнь прятали ее от нас, – беззастенчиво разглядывает меня Люся, спустившись с крыльца. – Да так прятали, что отец родной до сих пор сомневается, его ли… – вовремя осеклась, – …что дочь-то есть. Алексей, когда приезжал, все издергаются, изревнуются. Здравствуй, пташка. – Обнимает. – Вот ты какая теперь! Не видела ведь, как ты растешь. Помнишь, как я тебя учила доить козу нашу, цыпок мне кормила, дробленку делала, травку полола. А помнишь, как я тебе лишай лечила, когда ты котенка какого-то возле культмага подобрала? До вечера там на углу сидела, боялась, что не пущу с ним. Хаят, ты помнишь?

– Сколько этих лишаев было, она подбирала да подбирала, а я все лечила да лечила.

– А потом Алексей с дежурства приехал и не стал тебя на руки брать. Я ему не разрешила. А он только стоял на пороге и смотрел на тебя, как ты играешь…

Не помню. В памяти только огромная гора в виде человека. Гора берет меня на руки и водружает себе на плечи-вершины. Да, была тогда в моей низенькой жизни такая вершина – Папа. Незнакомый дяденька, который лет десять назад наведывался по разу в год. А потом и этого не стало. Сейчас десять лет – всего ничего. Очередная веха. А тогда это казалось, как десять жизней прожить.

– Спина-то у тебя какая хорошая, чего ж ты сутулишься? – хлопает Люся меня по спине, и я выгибаюсь. – Не порть осанку. В девках самое красивое – осанка, а не то, что все думают.

– Вот то же самое твержу, – соглашается Хаят. – Она не просто дурой, а горбатой дурой хочет остаться.

– Надо было на танцы отвести. И какая у тебя будет специальность?

– Технология продукции общественного питания, – не без гордости отвечает Хаят.

Люся принялась нахваливать, говорить о полезности такой профессии и образования в целом, вроде как заискивает. Хаят, заложив по привычке руки за спину, с мрачным самодовольством слушает, будто о ней говорят, и постепенно проникается к несостоявшейся сватье.

Вообще, я надумывала подать документы в педколледж. Хотела проверять тетрадки у двоечников и объяснять им у доски, чтобы хоть кто-то, наконец, начал воспринимать меня всерьез, зависеть от меня, слушать, что говорю. Но Хаят разом обрубила мои планы относительно будущего поступления: «Такие времена пошли, уж лучше поближе к общепиту держаться, без горбушки хлеба точно не останешься».

Потом пошли пить чай в летнюю кухню.

– Чего ж ты позоришься, милицейская мать? – высмотрела Хаят на полу за ведрами сопящий змеевик.

– Я же не для продажи, – оправдывается та, накрывая стол, – так, для шабашников. Сенокос-то кончился, а все не соберем, не привезем, а в сарае стена скоро обвалится.

– А сыновья на кой? Я слышала, у тех и свои мужички подросшие?

Люся, отставив пиалу, стала водить пальцем по семейным фотографиям, висевшим на стене над кроватью. Тыкала в зареванного мальчика, в косынке больше похожего на девочку.

– Малому учиться надо. Вырос, а характер тот же: ничего не ест, не одевается путем. Связался с девицей, с такой же милицейской. Ходят вместе – три мосла и кружка крови. Алексей повез его на юрфак заочный поступать. По своим каналам. Должны со дня на день вернуться.

При слове «юрфак» Хаят меняется в лице. Нехорошо так зыркнула и сжала губы в прямую линию. И я по привычке вжимаю голову в плечи. Щас рванет!

– Для вступительных не поздновато? Летом ведь надо поступать, чтоб потом учиться, – туманно намекает на что-то Хаят.

– Кому учиться надо, тот весь год будет поступать, – с достоинством парирует Люся, – а кому не надо, тот про это только говорить будет. Сейчас бухгалтеры и юристы нужны. И не так трудно, как на физмате. Память у него хорошая, все эти статьи выучит.

Хаят теряется лишь секунду:

– Да, без юристов не жизнь, а каторга какая-то, – с презрительной миной замечает она, – в стране скоро все богатые станут. Их совесть-то надо как-то блюсти.

Баба Люся из двух своих детей говорит лишь о младшем (моем Папе) и его сыне (Малом). Старшего, нелюбимого Герку, старается не упоминать. Мой дядя назван в честь космонавта, совершившего второй, после Гагарина, полет на орбиту Земли. Видимо, это и определило вторичность отношения к нему матери и самой судьбы. Но Хаят, глубоко уязвленная за чужой юрфак, который мне не достался, жаждет вдоволь наиграться на нежных струнах материнской души:

– Я думала, Герка твой спился давно, – как бы невзначай, дежурно сочувствует она, отхлебывая из косушки. – Самый умненький у вас был. Все книжки читал.

– От книжек разве польза? – дует себе под нос измотанная, взопревшая Люся. На провокацию не ведется, ее вообще трудно вывести из себя. Тоже всегда начинает издалека. – Книжный ум – и тот пропил. Да с месяц у какой-то очередной валандается. У нее, небось, «библиотека» большая. Лесенька, помнишь дядю Геру? Как тебе персики с загранки таскал? Тогда еще все было, – скорбно вздыхает она, щупая свои пунцовые от горячего чая щечки. – Хаят, это умудриться надо – всю жизнь, начиная с ветрянки, всякую дрянь цеплять. Как за сеном на днях сподобился, так и подобрал себе по пути кого-то. Долго ему, что ли. Видели его за речкой, там у нас деревня. Телега с сеном, говорят, так и стоит у нее во дворе нераспотрошенная. А я ходить не стала, надоел, сволочь, сколько можно тянуть с меня нервы? – И оттягивает вырез халата, прилипшего к телу.

– Так, может, баба хорошая? – подначивает Хаят. Она никогда не потеет. Даже от горячего чая. Всегда сухая, но кислая.

– Ага, хорошая! Такая парша, не приведи… пропитая донельзя. Уж не те года, чтоб мне в невестки-то набиваться. Знаю, на что зарится. Думаешь, Герка ей приглянулся? Сама я будто не разгляжу дите свое. Добра ей моего хочется. Видит, как мать его дом, хозяйство держит, и родня приличная, милицейская. До своего добра алкашню не допущу, с дитей-то родной поэтому все воевалась. Я ей быстро рога пообломаю.

– Ну и правильно, зачем же бабу чужую на старости лет пускать, – изводит ее Хаят. – Ты их и раньше не больно терпела. Сделай Герману заговор, чтоб на водку смотреть не мог. На материнской крови сделай, сильная вещь.

– Да я уж этим не балуюсь, – засмущалась Люся, – все скажут. Не верю я, враки это.

– Ага, враки! Не хочешь просто. Хотела бы – давно бы от водки отвадила, к которой сама и приучила. Не выгодно тебе: начнет мужик о себе думать. А так беспомощным пьяницей подле матери – никуда не денется.

Люся лишний раз ей не перечит, знает – бесполезно. Только возвела очи горе и отмахнулась, мол, сама дура, сама знаю.

Хаят странным образом всех подавляет и сбивает с нужной мысли. Даже Люсина порча не брала ее. Не меняла крутого нрава. Сила жизни не ослабевала перед неизбежностью, когда все вокруг за многие лета, с тех пор как дети их с Люсей (мои Папа и Мама) сошлись и разошлись, хирело и угасало. Злоба Хаят, эти страшно нелогичные доводы защищали ее от такой же страшно абсурдной действительности. Старческий маразм – это своеобразное оружие, способ окончательно не сойти с ума.

А Люся, свыкшись однажды с таким ходом жизни, отворачивается и с видом мученицы, которой на том свете все зачтется, дожидается скорого отъезда Хаят. А пока идет топить. Нет, не котят, конечно. Баню для нас с дороги.