© Эльза Гильдина, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

Девочка, которая, стоя на цыпочках, хочет дотянуться до самой высокой розы.

Ф. Гарсиа Лорка

Житие мое

Когда я была маленькой, у меня Папа работал в милиции. А Мама сидела в тюрьме… Папа сейчас на пенсии. А Мама снова отбывает.

Еще, когда я была маленькой, то влюбилась в бандита. Как в песне:

 
А он не знает ничего,
Он просто смотрит и молчит.
И ничего не говорит^[1].
 

Поэтому я жутко стеснялась своего чувства, потому что песня про это была дурацкой. Ну как дурацкой… Девчонкам нравилась, они загонялись под «Пропаганду» и «Свету», а я уже тогда понимала (никто мне не объяснял), что… ну, что-то с этими песнями не то. Типа у меня вкус был. Хотя какой у меня вкус, я вон теперь «Глухаря» пересматриваю время от времени. Там актер занятный. Не тот, который главный, а тот, который баба-яга против.

А парень тот вовсе и не был бандитом. Просто, как говорится, не с той компанией связался. Он был нашим родственником.

Нет, я не в родственника нашего влюбилась. Просто… Ну ладно, все по порядку.

Меня вырастила бабушка Хаят (с Маминой стороны). А потом уже после девятого класса, когда поступила в пищевой техникум и переехала в Буре, познакомилась с бабой Люсей (со стороны Папы).

Ох и тяжко было с Хаят! Я это впервые осознала на автовокзале, когда, наконец, почти вырвалась на свободу после стольких лет бабушкиного плена. Мне, оказывается, памятник ставить надо за долгое терпение. До этого, в условиях домашнего деспотизма, приучила себя вовремя отрешаться и смиренно дожидаться окончания грозы чужого настроения. Всякие надежды на справедливость, милосердие в притихшей моей душонке забивались и заканчивались вполне определенными выводами, одинаково неутешительными и болезненными.

Ой-ой, на последние два предложения не обращайте внимания. Это спутались мои обычные мысли и мой великий замысел. Я пишу роман о похищенной незаконнорожденной фрейлине. Ну, что-то в духе Барбары Картленд: «Леди и разбойник» или «Призрак в Монте-Карло». У меня обычно строгач: в дневниках как бог на душу положит, а в нетленках все как надо: по-книжному, со сложносочиненными и сложноподчиненными.

В отместку злой доле и бабке я иногда тихо подли2ла, совершала в отношении же себя противоправные действия: читала в темноте, жрала после школы снег. И ладно бы чистый, но нет, с проезжей части. Это называется: назло маме уши отморожу. В моем случае – назло бабке. В общем, делала все то, на чем сложно подловить. Поэтому выросла аккуратной, скрытной и с полным отсутствием живых впечатлений, как у комнатного цветка.

Ясное дело, раз пишу книгу, вывод напрашивается очевидный: говорить со мной не о чем. Это я и сама про себя знаю. Постоянно чего-то недопонимаю в своих взаимоотношениях с людьми, чувствую беспомощность на близкой дистанции с ними. За неимением лексически осмысленных сочетаний звуков и грамматически верного порядка слов, отражающих нормальность, разумность происходящего, заполняю образовавшийся вакуум буквенными обозначениями и печатными символами. Такой беззаветной преданности, такого преклонения перед чужим текстом не одобряли даже мои учителя словесности. Я же не помню их лиц, потому что на уроках редко отрывала взгляд от бумаги. Зато творчество авторов, их образы до сих пор ассоциируются, вернее, не отделяются, от того, в каком виде их книги впервые ко мне попали. И при упоминании, например, Бунина в голове сразу всплывает тот самый потрепанный голубоватый пятитомник с золотым орнаментом и завитушками под черными прямоугольными буквами. А при имени Мопассана перед глазами возникает собрание сочинений серого цвета с бесцветным рельефным тиснением по краям.

Короче, любить меня такую может лишь бабка Хаят. И то с оговорками. Но бабка тоже считает себя страдалицей. Она при живых родителях в одиночку поднимает сироту. Ей тоже памятник ставить надо. Зато сама себе хозяйка. Строит быт по своему разумению. Никто ей ничего не запрещает.

Присутствие Хаят – это отсутствие всех земных радостей, их полноты; вынужденный аскетизм, противоестественный детству и отрочеству. И пока вижу ее постное, бесстрастное лицо, значит, все идет по-старому. Вернее, сама я состарилась наперед. И нет ничего тоскливее того, как Хаят с мрачным, безразличным видом сухо перемалывает дряблой челюстью кусок сочной колбасы. Ей невдомек, что нельзя злоупотреблять сильной старостью, тратить впустую чужие годочки, распространять на маленьких и слабых свой образ жизни и не замечать вкуса еды. И вряд ли мне еще скоро придется самостоятельно выбирать себе нормальное нижнее белье, а не то, что Хаят мне вечно подсовывает. Кому рассказать про рейтузы, не поверят – засмеют.

И все это в отличие от девушек в привокзальном кафе. Им никто не запрещает в одиночку выбираться в публичные места, заказывать пиво, смолить одну за другой сигарету, для привлечения внимания громко смеяться. У них-то точно нет никаких бабушек. Появившись на свет, сразу стали себе хозяйками, никто за ними не смотрел. Хотя Хаят таких презирает: плюется, сверлит глазками, морщится, обзывает плохими словами.

Лучше, конечно, задохнуться от ее тяжелой любви, нежели впасть в немилость. Папа и его родня наверняка заработали себе все болезни и несчастья разом под многолетним градом ее проклятий и желчи. С Хаят не страшно выходить на улицу (у нас даже собаки во дворе нет). Всех пристыдит, на всех управу найдет.

Помню, как тогда подъехал автобус и Хаят, заняв оборону на входе в салон, стала суетливо продвигать меня с сумками вперед, отпихивая остальных пассажиров. И сильно горячилась, беспокоилась, когда я ненарочно задерживалась в проходе.

Всю дорогу Хаят дремала, но одним подслеповатым глазом была настороже. Постоянно проверяла на коленях содержимое сумки, недоверчиво оборачиваясь на молодого человека подозрительно приятной наружности, еще в начале пути имевшего неосторожность дежурно мне улыбнуться. Всякие там намеки Хаят, как правило, своевременно пресекает, испепеляя молниеносным взглядом и крепким словцом.

А я, боясь пошевелиться и разбудить ее, читала. Иногда наблюдала в окно за скучными перелесками. У нас ведь не юг и не север, и даже не запад, чтобы любоваться проплывающими в окне красотами. У нас Приуралье, и этим все сказано. Ни то ни се. Как это у Гончарова, которого мы в этом году будем проходить: «Нет, правда, там моря, нет высоких гор, скал и пропастей, ни дремучих лесов – нет ничего грандиозного, дикого и угрюмого». Зато говорят (по телевизору), что у нас высокий уровень оргпреступности. Уж я потом в этом воочию убедилась. Правильно, если смотреть на карту, то сверху – казанская, справа – уралмашевская, снизу – казахская, а слева – вообще не пойми какая.

Дурной пример заразителен.

…Пансион под названием «Дом Воке» открыт для всех – для юношей и стариков, для женщин и мужчин, и все же нравы в этом почтенном заведении никогда не вызывали нареканий. Но, правду говоря, там за последние лет тридцать и не бывало молодых женщин, а если поселялся юноша, то это значило, что от своих родных он получал на жизнь очень мало. Однако в 1819 году, ко времени начала этой драмы, здесь оказалась бедная молоденькая девушка…^[2]

Когда приехали, первым делом отправились заселяться в общагу. Хаят мне и в этом вопросе не доверяла. Называла телятиной со множеством синонимов (однажды подсчитала: мямля, нюня, рохля, шляпа, недотепа). И это не считая всяких разных узкоспециальных татарских ругательств, которые все равно никто не поймет. И для подтверждения слов постоянно, по поводу и без повода, вспоминала, как меня в детсадике сверстники натурально (не фигурально) поставили в лужу, а потом стали поливать сверху из детских совочков. Они все смеялись. И я вместе с ними. А что еще оставалось делать? Только Хаят, пришедшей забирать меня, было не до смеху! Накостыляла всем: мне, воспиталке, заведующей, деткам и их родителям. Я этих позорных страниц своей биографии не помню, но историю выучила наизусть, потому что Хаят забыть не даст. Хаят вообще в нашей деревне не любили. Она нелюдимка и правдорубка.

Общага представляла собой четырехэтажное здание из красного кирпича, но почему-то снаружи еще и побеленное.

Пока бабушка внизу за закрытыми дверьми одаривала комендантшу, известную в Буре взяточницу, майским маслом и медом, я с полученным бельем нашла свою комнату.

– Сельская? – встретили меня с порога старшегруппницы.

Я неуверенно киваю. Я всегда неуверенно киваю.

– За собой в унитазе смывать, – предупреждает первая.

– Хочешь пользоваться холодильником – плати, – заявляет вторая. – Мы не для того покупали, чтоб другие за так пользовались. И мясо в морозильнике не держать, там места нет.

В комнате, куда разом вселились три девицы с тюками, все же можно было кое-как развернуться. Я, боясь нарваться на замечание строгих взрослых соседок, разулась и робко прошлась по грязному дырявому линолеуму, под которым ходили ходуном прогнившие доски, к разборной кровати с панцирной сеткой возле окна. Печально оглядела свое новое жилье. Прикроватные тумбочки, все как одна, с разбитыми дверцами, обклеены вкладышами от жвачек: динозавры, «Элен и ребята», «Робокоп» и т. д. В углу такой же шкаф с проломленной стенкой. Стол, по центру прожженный утюгом и облитый фиолетовыми чернилами. На закопченном потолке криво висит трехрожковая люстра с разбитыми плафонами. Из стены уныло взирает на всех выключатель на двух проводах. И такие же розетки, неумело замотанные кусками медицинского лейкопластыря. Розетки эти, как выяснилось впоследствии, часто искрили и периодически загорались. Самое ценное здесь – огромное окно с низким подоконником и видом на гаражи. Из такого хорошо выбрасываться.

Обои, надо сказать, заслуживают отдельного внимания. Со стертым неясным рисунком и жирными причудливыми пятнами. Видимо, кто-то засаленными патлами несколько часов подряд бился об стену под золотые хиты хеви-метала. Или руки после пирожков обтирал. Да, какие волосы у обитательниц этой комнаты, такие и стены!

Мою сумку молча оттащили к другой кровати, ближе к туалету. Так, наверно, и в камере («в хате», как говорит Мама) мне определили бы место. Но вовремя «раскоцались тормоза», и пришла на подмогу «паханша» Хаят. Зыркнула упреждающе на обитательниц и с ходу рьяно принялась за обустройство моего быта:

– Сельские? Унитаз смывать, продукты ее не трогать. Она сирота. После одиннадцати отбой, и пацанов по трубам не таскать. Не все такие ранние. Смотрите, девку мне не портите, не все здесь с опытом. Она у меня будет отличницей, ей учиться надо. Это вам образование как бусы. Повесят и рады. Куда только ваши мамки смотрят! Вот хорошо, что холодильник есть, а то боялась, курица испортится. Леська, а ты чего тут села? Вон же нары возле решки, тьфу ты, кроватка возле окна какая хорошая. Тут и уроки светло делать…

Да, меня зовут Лесей. Хотя Мама сначала, перед тем как… (ну вы поняли), назвала меня Эммой. Мама до того читала книги. Не знаю, связано ли? Дурацкая шутка, но всегда возвращаюсь к ней. Короче, неудачно балансирую между откровенным хамством и вынужденной вежливостью. Но то имя – единственное, что было во мне необычного.

В Буре друзья Малого (старший сводный брат) называют меня Татаркой. Хотя у нас в Буре татар и без меня вагоны с тележкой. Ой, опять неудачно пошутила. Для Хаят татары в вагонах – жуткое воспоминание из детства.

Почему Татарка? Нет во мне ничего особенного, за что можно зацепиться.

Почему друзья брата? Потому что своих у меня нет. Я общаюсь с чужими друзьями. Заводить своих не умею. А Малой умеет. У него и девок море. Было. Пока не появилась эта, с золотой… как ругает ее Люська.

Люська – это моя вторая бабушка. Так ее называет Хаят и добавляет: «Лисья жопа». Люся, в отличие от Хаят, всем улыбается, угодничает, мурлыкает, старается понравиться. Врагов не наживает, а вовремя сживает со свету – по ночам порчи наводит. Потомственная она. Тринадцатый ребенок в семье. Все предыдущие умерли в младенчестве. Вот такую цену заплатила за свое право родиться и выжить. Ее же покойная мать, тоже ведьма, всю жизнь ненавидела собственную дочь. Маманя у нее страшная была старуха, нескладная, высоченная, будто аршин проглотила. С кривыми костлявыми пальцами, как у Смерти. Похожа на Смерть, однако до ста лет жила. В саду у Люси под навесом на раскладушке обитала. Та ее в дом не пускала. Ненавидели друг друга. Но ведьмины способности все же передались. Колдовки-мордовки. Люся в Буре много кому жизни сломала. Матери моей, в первую очередь самой Люсе, когда плохо от своих способностей, а сбросить не на кого, так на детей родных готова скинуть. Все у нее вроде как у людей: вдова, детей вырастила, дом держит, не ругается ни с кем, но дело свое знает. Ненавидит она всех, продала она род людской…

Нет, я не брежу. Это бредит Хаят. С ее слов записано. Дескать, они (Папина родня) только на словах русские, а по паспорту – вылитая мордва, как есть.

Она физически не может говорить о них хорошо. Но при этом всегда интересуется жизнью, особенно карьерой Папы. Эти сведения бережно собирает через общих знакомых с тем, чтобы в очередной раз потерять покой и сон. Перемывание костей Папе и его родне, ставших ей с давних лет как кость в горле, – многолетнее ее садомазо-развлечение, гештальт, если хотите. Заодно и мне душу поскребет:

– Эта нечистая сила живет и радуется, – заводит свой излюбленный монолог, – все ему в жилу. И подженился еще. Слышь, новая мачеха у тебя. Ну ничего, прибежит оборотень в голодные времена, когда у тебя будет хорошая работа и богатый муж…

Согласно ее рецепту благополучия, моему будущему мужу непременно полагается быть богатым. Я-то, положим, не против, да только богатые тоже плачут и на что попало не ведутся.

– …Вот тогда и спросишь с него, – продолжает она свою злопыхательную речь. – «Где мои открытки, гостинцы, нормальная учеба»? Все ему выскажешь! Но особо не ругайся, – предупреждает дальновидная бабуська, – он нам еще пригодится, – и заговорщически подмигивает. – Попользуйся за все свои слезки. Он здесь в почете, все у них подмазано. Это святая его обязанность. Теперь жизнь дорогая, а дальше еще хуже будет. Демократы-бюрократы! Может, в столовую устроит. Всю жизнь прожил, не зная, что у него самый лучший ребенок. Представляешь, каково прожить так? Его пожалеть надо, а не обижаться… А если он ребенка не признает, который сам к нему пришел, то точно во тьму шагнет, упадет туда, и нет ему возврата. Мы с тобой хорошие, потому что мы страдаем, нам зачтется, а им отольется… Всем зачтется за детей: женщинам – за в утробе убитых, мужикам – за брошенных. И мне зачтется, знаю. Но, может, ты перед Боженькой за нас с матерью заступишься? У меня ведь только ты осталась.

Хаят последние сорок лет живет с выражением на лице: «И это все?» Будто и не жила вовсе. Все ушло быстро и незаметно, потому что и не было ничего. А когда ничего не остается, начинаешь жить другими. Но когда это вознаграждалось? Подозреваю, что так и сотрешься в одиночестве, потратив все на других.

Да, необходимость пристроить ребенка в его голодной студенческой жизни сильнее личных обид. Сама-то она не в состоянии столько навещать из деревни. На пенсию свою не наездится. Но, чую, по ощущениям этих ее ежемесячных наездов хватит на год вперед. Хаят все надеется, что родня в Буре будет меня прикармливать, но боится, что я ее тогда забуду. Такую забудешь!

Зато Люська до меня почти никогда не докапывается, потому что, как опять же вещает Хаят, ей попросту плевать на меня. Может, и правда. Люська больше любит Малого. Она его, как меня Хаят, вырастила. Малой тоже без матери. Но, в отличие от меня, не стесняется назвать причину. После ее смерти Папа отдал ребенка на воспитание Люське, а та хоть и не любила мать Малого, но сама заменила парню обоих родителей. Кроме того, у Малого, в отличие от меня, есть еще один повод гордиться собой – он законный. В смысле, родился в законном браке. Конечно, в наше время это не имеет никакого значения. Это раньше бастардов лишали всех гражданских прав и обзывали всякими нехорошими словами.

Теперь Люська со своей пенсии копит Малому на машину. Малой вслух протестует, но втихаря потворствует, надеется. Ну правильно, его же от нее не увозили, как меня Хаят, в свою сельскую глушь.