Земля за домами уходит вниз, расстилается пока ещё бесхозными полями, и они бегут по весенней траве настолько сочной, что от каждого шага поднимается свежий запах, их волосы рассыпаются на прохладном ветре, а шум человеческого быта отступает и отступает, пока не пропадает вовсе. За той чертой, где его не остаётся, Эди и останавливается: впереди синеет луг колокольчиков, чей медовый запах долетает порывами, сверху припекает солнце в чистом небе, вокруг носится Чип, а сзади подходит запыхавшаяся Ребекка.

– Я даже не знаю, благодарить тебя за то, что я бегу на полупустой желудок, или злиться на это.

Пускай Эди не видит красоты в поэзии и скульптуре, она видит её в природе и в Ребекке, в том, как весна играет с её веснушками на щеках и бёдрах под краешками шортов, как она поджигает тёмно-рыжие локоны, как подсвечивает янтарём глаза. Но то, что её собственные золотистые волосы и персиковая кожа горят в лучах, Эди не заметит ещё долго.

Пока Ребекка переводит дыхание, Эди достаёт из-за пазухи пакет с костями и полупустую бутылочку, скидывая куртку.

– Это ведь не самые грязные штаны, что у тебя есть, да? – замечает Ребекка.

Упав коленями в зелень, Эди выдирает её до тех пор, пока не получается маленький пятачок. Пара веснушчатых рук услужливо откидывает выдранную траву подальше.

– Я слышала, в городе продают духи с таким запахом, ужасно дорогие.

Со временем содержимое карманов поменялось: диктофон, колба, щипчики, спирт и салфетки, отмычки, фонарик, дневник, резинки, ножичек, лейкопластыри, верёвка и зажигалка. Она-то ей и нужна.

– Чип, ну подвинь же ты задницу.

Складывая домиком кости, Эди не может не отдать Чипу ещё одну, и тот так радостно скачет с ней по куртке, что Ребекка заливается смехом, пока Эди складывает остальное в притворную печку из кирпичей и поливает это бензином, украденным у отца. Одно точное движение по колёсику зажигалки, и домик загорается.

– Вот почему ты ничего не съела, – понимает Ребекка, и Эди наконец обращает на неё внимание. – Спрятала еду Чипа для эксперимента, поэтому отдала ему свою еду.

– Ты меня раскрыла, – тихо отзывается та, но с огня глаз не отводит. Если бы Ребекка была чуть внимательней, она бы заметила, как отключилась Эди, лишь раз взглянув на пламя. Если бы Ребекка была чуть внимательней, они бы не подружились.

– Ладно, но как меня можно было оставить без еды… – вздыхает она. – Я специально не завтракала ради рулета твоей мамы.

– Об этом не волнуйся.

Эди с нажимом смыкает веки, чтобы оторваться от маленького, сильного пламени. За время её ментального отсутствия Чип с косточкой растянулся на её куртке, а Ребекка отвоевала краешек за его спиной, едва там помещаясь, но не смея подвинуть чёрную тушу. Эди же засовывает руку под увлечённого Чипа и достаёт из кармана пачку «Уэгон уиллз».

– Ты меня купила, – улыбается Ребекка и протягивает руку за своей половиной. Это дорогое печенье, пожалуй, всегда было единственным, где они пересекались.

С пустым, но довольным лицом Ребекка ест печенье и не вспоминает про свою сложную жизнь там, среди домов. Эди бы хотела спросить у неё, в чём разница между женскими и мужскими губами, как разобраться в том, чего хочется, чем вытащить вату, подменяющую её мозг, но Ребекка так безмятежна, и Эди не решается. А если верить её реакции в каморке, она пока в той же точке, что и Эди. К тому же, стоит ей спросить даже что-то абстрактное, Ребекка насторожится: никогда её подруга не интересовалась ни своей, ни чужой сексуальностью и вдруг интересуется, по совпадению на следующий день после её первого секса. Ребекка догадается, что Эди всё знает, смутится и закроется.

В очередной раз Эди выбирает молчать.

Пускай эта суббота будет как в детстве свободной. Пускай Ребекка запрокидывает голову к солнцу и покачивает ступнёй, забыв о напряжении, что ломало её последние месяцы. Тревога рассеивается среди полей, Эди понимает это чувство. Природа тоже успокаивает её разум, ведь до сюда не доносится треск пьяной драки и надрывное «Мама!», не слышно грохота мусорных бачков от рук подростка, отработавшего срок за избиение, и тем более отсюда не увидеть соседа, стыдливо потеющего при виде маленьких девочек. Тихий, крохотный, погребённый под клумбами район живёт на горизонте событий, каждый день рискуя коснуться точки невозврата и не подозревая об этом. В любой день кричащий ребёнок останется сиротой, случайного жителя найдут с лопнувшей селезёнкой в мусорном баке, маленькая девочка перестанет говорить с родителями и выходить на улицу. Мир – идеальный круг бесконечных возможностей.

Эди обходит костёр по кругу, позволяя цепкому запаху дыма въедаться в волосы, и мерно щёлкает зажигалкой.

– Если кости не сгорят, что будешь делать? – спрашивает Ребекка, задирая голову на Эди и щурясь от света.

– Продолжать, – пожимает плечами та.

– А если сгорят?

– Продолжать.

– Но… что ты ожидаешь найти?

– Ничего, – честно смотрит ей в глаза Эди. – Будет здорово найти их целыми и невредимыми, но ожидать чего-то или даже представлять – это только помешает.

– Я тоже боюсь представлять хорошее, – поджимает губы Ребекка, и хотя Эди не говорила подобного, Ребекка абсолютно права.

Остановившись под дымом ещё разок, Эди принюхивается.

– Ребекка, – шепчет она и пальцами подзывает к себе, будто боится спугнуть дым. Понятливая Ребекка поднимается с куртки и подходит.

– Фу! – тут же выпрыгивает она из дыма. – Ну и вонь! – её лицо складывается в отвращённую гримасу от горько-кислого запаха.

– Похоже, это обугливаются остатки мяса на костях, – вдумчиво комментирует Эди, ничем, кроме нахмуренных бровей, не выдавая омерзения, – я специально недосрезала.

Ребекка плюхается обратно на куртку, чтобы зарыться носом в упаковку, в сладкий запах консервантов, а Эди принюхивается к дыму ещё разок: как долго продержится запах?

– Эди, – зовёт Ребекка, – а почему ты не ездишь на машине? Не разрешают?

– Не хочу, – отмахивается та. – Нет времени учиться – экзамены на носу.

Родители не смогли подарить машину на семнадцатилетие Дхимы, но подарили ей, никогда к машинам не тянувшейся – это не прозрачный намёк, это самый настоящий штамп замены. Может, родители не заметили параллели, может, они не поняли свой поступок. Эди не злится и не обижается. На самом деле, мир вокруг неё почему-то устроен так, что злятся и обижаются на неё постоянно, а она – никогда. Она размышляет трезво: в её силах провести линию и ещё, одну за другой, сколько бы их не понадобилось, чтобы отделить себя от недостающих детей. Призрачные воспоминания о них окутаны ироничным теплом, но всё же у Эди свой фундамент, и день за днём на нём появляются и сменяются детали, которые выбирает она. Как бы долго папа не всматривался в её лицо, даря книги загадок, в ответ смотрит не Калтрина, а Эди. И что бы ни ожидали от неё тоскующие глаза, снова и снова давая свободу выбора, она выбирает себя.

Обсуждать это не хочется, и врёт она лениво – неудивительно, что Ребекка не ведётся.

– Ты не готовишься к экзаменам, Эди, – отрезает она и ложится на спину, дожёвывая печенье.

– У тебя нет доказательств, – указывает ей Эди, прежде чем лечь по другую сторону от Чипа, на траву – ленивый пример заразителен, да и костям гореть ещё часы.

– И куда же ты решила поступать?

– Не знаю, а ты?

– Подам в академию… Как не знаешь? – обратно поднимается на локтях Ребекка. – Экзамены через полмесяца!

– Ну, в строительное, – кладёт руки под голову Эди, жмурясь на солнце. – В академию естествознаний. В Гарвард.

– Ты везде пройдёшь, – скромно замечает Ребекка, почёсывая счастливый собачий бочок. – Только нужно правильно документы заполнить.

– Я в бумажках не смыслю.

– Не хочешь смыслить.

– Поможешь? Ты в них как акула.

Умасленная Ребекка ложится обратно и, разворачиваясь к Эди, случайно ударяет руками Чипа – как по команде он взмыливается и бежит копать норы.

– И всё же, – не забывает Эди, – куда ты подала документы?

– Академия искусств. Правда, там большой конкурс, – обнимает она себя руками, – так что подала ещё в местный, общий.

– Общий, – морщится девушка. – Творческое самоубийство.

– Я не так хороша, как те дети, что занимаются дополнительно.

– Я слышала, они могут нарисовать ровный круг и даже закрасить его разными оттенками серого, – ровно говорит Эди, но не уловить насмешку в её словах невозможно.

– Что бы ты понимала, – бурчит Ребекка. – Ты назвала «Американскую готику» раскраской детсадовца, у которого остались только неинтересные цвета.

– То есть что-то в искусстве я всё же понимаю.

Ребекка фыркает: Эди отличает сложное искусство от простого, посредственное от интересного, но необъяснимый трепет перед истинной красотой остаётся непонятным для пытливого ума.

– Ты больше, чем листок бумаги с правильным градиентом, – не отступает Эди. – Ты знаешь, как правильно залить цветы смолой, и можешь перерисовать лицо Барби на нормальное. Для тебя вплести бабочку в косичку – это обыденность, а для них – беспрецедентный случай.

– Вот именно, что это им не подходит.

– Мир не меняют подстраивающиеся люди, Ребекка, – говорит она ниже обычного. Так, что Ребекка замирает. – Мир меняется под тех, кто ему не поддался.

Но в ответ ей тоскливое:

– Я не та, кто меняет мир, Эди.

– Мысли об этом доставляют тебе удовольствие?

Вздохнув, Ребекка шепчет: «Не знаю я». Но они обе знают, что сомнения раскалённой ложкой выскребают из неё стержень.

– Ну вот, допустим, закрой глаза, – упорно продолжает Эди, жмурясь на солнце, – и представь, что ты занимаешься цветами в смоле, готовишь духи или что угодно другое, что тебе нравится. Представила?

Уголки пухлых губ едва заметно поднимаются – представила.

– А теперь представь, что ты занимаешься этим неделю, придумываешь что-то ещё, занимаешь дальше: и месяц, и год, и два. У тебя всё больше материалов, ты можешь купить ландыши и шёлк.

– Паучий шёлк, – шепчет Ребекка.

– И даже лунный камень. У тебя всё больше путей, и ты проходишь каждый из них, с каждым годом жизнь всё больше похожа на то, какой ты мечтаешь её видеть. Неумолимо. Каждый день ты всё глубже в реальности, что когда-то казалась невозможной. Скажи мне, скажи, на что похожа жизнь двадцатипятилетней Ребекки, которая проходила каждый желанный путь?

Они замирают на пару искристых мгновений, и Ребекка тихонько отвечает:

– Фантастика.

Её лицо расслаблено, её тело свободно от сомнений, вся её фигура разморена фантазией и немножко – солнцем. Эди невесело улыбается, пока Ребекка не раскрывает глаз.

– Это твой ответ, – говорит она вполголоса. – Это твой смысл.

Кажется, Ребекку так охватили образы, что она покинула этот мир. Отвлекать её Эди не станет – сама закрывает глаза и подставляет лицо пока не кусачим, весенним лучам. Над левым ухом потрескивает костёр и шелестит трава, над правым мерно дышит Ребекка и роет сухую землю Чип. Все звуки сквозь неё пропускает ветер, словно она связана спицами и не может ничего, кроме как нагреваться на солнышке.

– А что ты видишь? – вдруг шепчет Ребекка.

– М? – лениво отзывается Эди, не поворачиваясь, не открывая глаз.

– Когда закрываешь глаза и представляешь себя делающей то, что нравится, где ты себя видишь в конце?

– Это секрет.

Секрет, что она не видит ничего.