– Ещё бы не страшно! – Рая снова перекрестилась, – Алкашья смерть – она часто лютая бывает. У меня муж гражданский… хотя какой он муж? Сожитель да собутыльник, но ближе его тогда никого не было. Он умер один в квартире, сердце остановилось, болел уже весь. Казалось бы легко ушёл, да только лицо у него такое было, будто увидел перед концом самое страшное в своей жизни. Перекосило всего, глаза выпучены, рот разинут – страх божий! Потом в морге это конечно исправили, но я запомнила и никогда не забуду.

– С бодуна умер? – спросила Марина, не глядя на Раю, но обращаясь к ней. Обращаясь почти сочувственно, без яда в голосе, что случилось впервые на Наткиной памяти.

Рая не показала удивления, буднично ответила.

– С бодуна. Так и записали, что сердечная недостаточность плюс алкогольная кардиопо… кадиоло… тьфу, пропасть! В общем, если вспомнить, то сколько их – таких никому не нужных алкашей, странно умирает? Разве ж кто будет особо разбираться, если одинокий был? Вот и твой, Наточка, сосед – теперь уж и не узнать, что с ним стало в той бане…

Они замолчали. За окнами смеркались ранние январские сумерки, снег из белого постепенно становился лиловым. Мела позёмка.

– Кажется, к ночи опять запуржит, – заметила в пространство Рая.

А Марина поёжилась, замерла на миг, прислушиваясь к чему-то внутри своего тела, и нетерпеливо спросила:

– Ната, я что-то так и не поняла при чём здесь твой сосед вообще? Ты расскажешь уже про лабу или нет? Я послушаю, да пойду, а то уставать стала быстро. И спина болит, если долго сидеть…

– Это нормально для бабы в положении, – буркнула в пространство Рая, и тоже обратилась к Натке, – Да, Натуль, расскажи уж всё до конца, облегчи душу.

И Натка стала рассказывать.

Сначала всё шло хорошо. Тёплый соляной раствор действовал успокаивающе, и принёс облегчение. Сумели расслабиться мышцы, ушёл тремор из конечностей, унялась неотступная «дрожь ливера», как называл Витя знакомое только алкашам ощущение, будто мелко трясутся все внутренности. Даже давление на черепную коробку ослабло, и теперь при сильном желании его можно было бы списать на симптом начинающейся простуды, вещь неприятную, но далеко не такую опасную, как задержка жидкости в мозгу – грозные предвестия его отёка, чем это было на самом деле.

Удивительно, но Натка даже смогла задремать, паря, как в невесомости в вязком растворе соли, в полной тишине и темноте. Вообще, если это не было самообманом, засыпала она не один раз, потому что по её внутреннему ощущению времени прошло немало, пусть в непроницаемой для света и звуков капсуле и не было никакой возможности это проверить. Дремала, пробуждалась, слегка меняла положение, двигала руками и ногами, убеждаясь, что они всё ещё при ней, моргала, пытаясь разглядеть разницу между темнотой под закрытыми веками и темнотой снаружи. Разницы не было. Звуков тоже не было. Ничего не было до того момента, когда очередная поверхностная дрёма внезапно не прервалась, словно нарушенная неким неслышным сигналом.

Внешне ничего не изменилось, но покой и приятная расслабленность вдруг исчезли в один миг. Натка по-прежнему почти не чувствовала своего тела, по-прежнему дрейфовала, вытянувшись на спине в соляном концентрате, но уже знала – теперь всё иначе. Окружающая действительность (если можно так назвать тёмное безвременье замкнутого пространства) сменила полюс с положительного на отрицательный, превратившись из защитника в агрессора. Какое-то время ничего не происходило, только медленно возвращались притупившиеся было симптомы абстяги: учащался пульс, наливалась тяжестью голова, начинали подрагивать пальцы, а потом…

Позже Натка так и не смогла толком объяснить Рае и Марине, что же именно произошло. Слишком дико и нереально это звучало, слишком походило на враньё или пересказ какого-нибудь фильма призванного снести крышу обывателю, навроде «Матрицы» или «Начало». Поэтому она не стала вдаваться в подробные описания, а постаралась просто дать краткий пересказ тому, что увидела.

Темноты вдруг не стало. Замкнутое пространство капсулы исчезло, Натка на миг ощутила сильнейшее головокружение, а затем безо всякого перехода обнаружила себя в… бане. Нет, не упала на мокрый пол словно свалившись откуда-то из-под потолка, не провалилась сквозь разверзшийся в воздухе портал, и даже не возникла там бестелесно, а просто вдруг оказалась в бане. Как была – голая, со стекающим с тела и волос солевым концентратом, с подгибающимися от абстяжной слабости ногами, с отвисшей челюстью и гротескно выпученными глазами.

Принялась озираться по сторонам, неловко поворачиваясь вокруг своей оси, и растопырив локти для равновесия, словно находясь на качающейся корабельной палубе. Издала потрясённый вздох. Случившееся повергло Натку в шок, что в свою очередь наложившись на тяжелейший абстинентный синдром, чуть не отправило её в состояние кататонического ступора, но помогла случайность. Продолжая, как сомнамбула вращаться на одном месте, она босой пяткой вдруг наступила на что-то острое, и зашипела от неожиданной боли, которая и вернула ей остроту восприятия. Посмотрела под ноги. А потом – уже внимательно и изучающе – вокруг.

Это была не её баня в Нижних Колдырях. Там Натка поддерживала порядок и уют, здесь же царила унылая атмосфера заброшенности.

На полу поблёскивала мокрая грязь, стены лоснились от плесени, дверь, ведущая в парилку, криво держалась на одной петле, а заляпанное окошко почти не пропускало свет. Источником света служила тусклая лампочка, свисающая из-под потолка на длинном шнуре. Она слегка покачивалась, от чего в полутёмных углах шевелились тени.

Пятка продолжала болеть, и слегка наклонившись, Натка увидела под ногами осколки стекла, на один из которых имела неосторожность наступить. Осколки показались ей подозрительно знакомыми, и вскоре она убедилась в своей догадке, обнаружив под банной скамьёй отбитое горлышко прозрачной бутылки с обрывком этикетки. И только тогда учуяла царящий здесь тяжкий кисловатый дух, присущий помещениям, в которых часто и много употребляли алкоголь. Смесь спиртовых паров, нечистого дыхания, грязной одежды, и испорченной пищи.

Запах был так силён, и так остро пробудил в памяти Натки самые плохие из её воспоминаний, что она на миг забыла про абсолютную необъяснимость происходящего. Прижала руку ко рту, завертела головой, разыскивая выход отсюда: дверь, люк, портал в пространстве – что угодно, лишь бы скорее покинуть неприятное место!

Но выхода не было.

Были почерневшие от времени и влажности бревенчатые стены, было крошечное окно, в которое смогла бы протиснуться разве что кошка, был низкий потолок и грязный пол… выхода не было.

А в тот самый момент, когда Натка с возрастающим страхом это осознала, она услышала за скособоченными дверями парилки тихий звук, много лет преследующий её в кошмарах. Плеск. Звонкий плеск воды, отражённый высокими стенками стального бака, из которого он (откуда же ещё?!) раздавался.

Она замерла, раззявив рот в немом крике. Глаза выкатились из орбит так, что стало больно векам, пульс молотом забарабанил в висках, и вдруг затих, смолк, исчез, оставив после себя нарастающий звон тишины, а за этим звоном – шарканье медленных хлюпающих шагов в темноте парилки.

Что делает человек, когда оживает и становится реальностью его самый жуткий кошмар? Особенно если кошмар этот порождён детскими страхами, которые, как известно, ярче и живучее всех остальных? Человек кричит. Кричит тонким и слабым, вдруг вернувшимся к нему голосом ребёнка, которым он когда-то был. Кричит, закрывая глаза растопыренными пальцами, словно наивно пытаясь спрятаться за ними, как за чугунными прутьями решётки, воздвигнутой своим желанием защититься.

Закричала и Натка. Закричала, попятилась, и прижала руки к лицу, но всё равно видела как, скрипнув, медленно приоткрывается дверь парилки, выпуская наружу чернильную темноту. Как из этой темноты появляется багровая рука, покрытая волдырями ожогов, и с чавкающим звуком судорожно цепляется за косяк, будто её ещё невидимому обладателю тяжело устоять на ногах.

– Нееееет!! – голос сорвался на звериный визг, и Натка начала сползать спиной вниз по осклизлой стене, на которую натолкнулась секунду назад, – Нет, не надо! Уходи!! Я не хочу!!

Последнее слово она выкрикнула, зажмурив глаза и резко запрокинув голову. Затылок врезался в стену, под веками вспыхнули искры, и словно это послужило сигналом к наступлению окончательного сумасшествия, низкий потолок бани вдруг отвалился в сторону, как если бы она была деревянной шкатулкой, открытой чьей-то великанской рукой.

На Натку хлынул поток холодного электрического света, вокруг стало мокро, пол исчез из-под ног, и она обнаружила, что лежит в наполненной соляным раствором капсуле-яйце, а над ней склоняются встревоженные люди в бежевых халатах…

За окнами уже стемнело, там, как и предвидела Рая, начиналась пурга. Изба вздыхала под порывами ветра, но теперь эти звуки казались Натке уютными и домашними, напоминающими о том, что она под защитой прочных тёплых стен. Её стен.

– Уф… – Марина слегка помотала головой, и поморщилась от боли в затёкшей шее. Она так внимательно слушала Натку, что забыла шевелиться, – Жуть конечно. Это тебя так глюкнуло? Или ты уснула в том… приборе?

Натка пожала плечами. Она ещё не была готова озвучить подругам то, что напугало её больше всего. А Марина продолжала:

– Нат, понятно, что тебе было очень страшно, но ведь это же просто… в общем, нам к такому не привыкать, разве нет? Я имею в виду, что если долго бухать, то любого начнёт глючить – это нормально. И часто глючит прям жёстко-конкретно! Вот ко мне однажды тоже пришла белка…

– Это не белка, – прервала её Рая, но без раздражения, словно даже извиняясь, тоном человека, которому приходится сообщать что-то очень неприятное, – И не глюки. Белку и я в своё время ловила, но в лабе – это совсем другое.

– Тебя тоже клали в такую штуку? – Марина обернулась, и на этот раз посмотрела прямо на Раю, не отводя глаз в сторону. И Рая ответила ей таким же прямым и спокойным взглядом.

– Всех клали. Это и есть тесты, точнее их обязательная, а может быть и самая важная часть. То, чего мы все больше всего боимся.

– Но почему? Из-за глюков? Кого здесь ими удивишь?

– Это не глюки! – Натка резко села на печи, принялась зябко растирать покрытые гусиной кожей предплечья, – Это было настоящим. Как сейчас.

– Ну правильно, – не сдалась Марина, – Ты просто словила белочку, а при белочке любой бред кажется настоящим. Я вообще по улицам бегала и думала, что за мной спецслужбы охотятся, потому что мне в мозг какая-то очень важная плата вшита! И ведь во всём остальном нормальная была, дорогу на зелёный переходила, помнила куда идти, даже с людьми разговаривала вполне нормально! Никто бы со стороны и не подумал, что у меня черепица ушуршала.

– Это не белочка, – снова сказала Рая, – Не знаю, как даже объяснить… тут самому испытать надо.

– Откуда такая уверенность? – теперь Марина переводила требовательный взгляд с Раи на Натку и обратно, – Как вы можете отличить где белка, а где нет, если она на то и белка, что у человека крыша едет и он любой глюк принимает за правду?

– Вот как! – Натка отшвырнула прочь одеяло и вытянула перед собой босую ногу, нацелив пятку в лицо подруге, – Вот в чём разница!

На её ступне, там, куда воткнулся осколок бутылочного стекла, бывший частью ожившего кошмара, багровел глубокий порез.