2019 г.

– А Машка никуда и не уезжала, – сказала мне в трубку взрослая Полинка, и я не удивилась.

Действительно, с чего было ожидать что Машка покинет Руду? Она и в свои двенадцать лет уже была изрядная кокетка, наверняка рано выскочила замуж и где родилась, там и пригодилась.

– Ты с ней об этом уже говорила?

– Не я. Она сама со мной заговорила ещё тогда, когда пропала вторая за год девочка.

– У Машки тоже есть дочь?

– Нет. У неё сын. Взрослый уже. Она в семнадцать лет родила.

Чего и следовало ожидать.

– И что она тебе сказала?

– То же самое сказала, что и я тебе говорю. Но её проклятие уже настигло. Сына посадили. За педофилию. Видишь как всё одно к одному?

Я снова посмотрела за окно. Облако, недавно закрывшее солнце, никуда не делось – оно разрослось, расплылось на полнеба и теперь затягивало его рваной грязно-белой шкурой. На море появились волны, украшенные такими же грязно-белым гребешками.

Я криво усмехнулась в трубку.

– Ну, значит мне проклятие не грозит – у меня детей нет.

– Так может быть это и есть твоё проклятие?

О, ну конечно! А я уже почти забыла как в России реагируют на бездетных женщин! Почему в этой стране никогда ни черта не меняется?

– Это не проклятие, Полечка, это благословение. Роди я в своё время детей, на Лазурном берегу сейчас задницу бы не грела, книжки бы не писала. Не было бы у меня на это ни времени, ни сил.

– А зато… – начала было Полинка и я вся подобралась, готовая отражать неизменные стаканы воды, женские предназначения, продолжения рода, смыслы жизни, пустоцветы, мужик-бросит, мужик-стухнет, мужик-сдохнет…

Но подруга осеклась на полуслове и продолжила уже другим тоном, просительным.

– Я рада, что ты счастлива и без детей, но можешь сделать это ради нас? Ради наших детей? Ради моей дочери и Машкиного сына?

– А ему-то чем мой приезд поможет? – я просто оттягивала время, но получила ответ.

– Машка говорит, что он не виноват. Что это из-за пропавших девочек у нас сейчас везде видят педофилов и маньяков. Что ещё можно всё оспорить и его оправдать, если найти настоящего преступника.

– Ну вот пусть и займется этим! Я-то здесь при чём?

– Ты знаешь, при чём! – голос Полинки стал жёстким и непримиримым, таким, каким я помнила его со времён детства, – Хорош вертеться! Просто ответь уже, нам тебя ждать? Приедешь или нет?

Я снова ткнула пальцем в переносицу, на которой давным-давно не бывало никаких очков кроме солнцезащитных. Качественных, дорогих солнцезащитных очков, которые не сползали на кончик носа и не требовали ежеминутной поправки, в отличие от тех, что я носила в свои двенадцать лет. Я вдруг почему-то очень ясно вспомнила те очки с толстыми «минусовыми» стёклами, пластмассовой полупрозрачной оправой и гибкими проволочными дужками. Разных очков у меня за время невылеченной близорукости перебывало очень много, но именно эти запали в память сильнее всего. Они потерялись где-то там, в Уральских лесах, когда я упала, споткнувшись о корень дерева. Когда бежала так, как не бегала никогда в жизни ни до, ни после. Наверное можно было бы их найти и поднять даже несмотря на окружающую темноту, но останавливаться тогда казалось немыслимым…

Интересно, они до сих пор лежат там?

Смогу ли я прийти, раздвинуть густую траву, взять в руки отбелённую солнцем и временем оправу, почувствовать хрупкость и в то же время невероятную прочность вещи, прождавшей меня столько лет? Смогу ли мысленным взором увидеть за помутневшими стёклами свои собственные детские глаза? И хватит ли мне совести встретить этот взгляд?

– Да, – сообщила я выжидающей тишине международной телефонной связи, и беспомощно зажмурилась, – Да, я приеду.

Весь долгий и порой нелёгкий, несмотря на все достижения прогресса, путь от пригревшегося на Лазурном берегу городка Больё-сюр-Мер до затерянной в Уральских горах Верхней Руды, я беспрестанно задавала себе один и тот же вопрос: неужели я действительно делаю это? И всяко получалось, что да – делаю.

Это именно я покупаю билеты на самолёты, поезда и автобусы, это именно я звоню в издательство и говорю что возможно какое-то время не буду на связи и пусть в случае чего пишут на электронную почту.

Это я оповещаю близких о своём о срочном отъезде и прошу меня не терять, чему собственно никто не удивляется, зная мою страсть к путешествиям и авантюрам.

Это я собираю сумку, из которой, немного подумав, выкладываю все более-менее ценные вещи, заменив их тем, чего не жалко.

Это я лечу сначала из Парижа в Москву, где когда-то прожила десять лет и которую люблю до сих пор, но не даю себе времени на ностальгию и сразу же следую дальше.

Это я прибываю уже другим самолётом в Екатеринбург, встретивший меня дождём и температурой на десяток градусов ниже той, к которой я привыкла за последние годы.

Это я еду из аэропорта на вокзал, глядя как за окнами такси проносятся изменившиеся и с трудом узнаваемые городские пейзажи моей юности, не вызывающие ничего, кроме смутного недоумения.

Это я сажусь в пыльную электричку, должную за три часа доставить меня в Нижний Тагил, и такую древнюю с виду, что приходится окончательно принять тот факт, что я возвращаюсь в прошлое.

Это я, прибыв в Нижний Тагил, со смесью нежности и отвращения чувствую его знакомый с детства запах – химии и гари бесчисленных заводов.

Это я, не рискуя связываться с местным такси, нахожу маленький автовокзал и покупаю билет на автобус до Верхней Руды. На этот раз не электронный, а самый настоящий бумажный билетик, который трогает меня почти до слёз.

Это я долго сижу в полупустом зале ожидания и никак не могу поверить, что действительно нахожусь в этом здесь и в этом сейчас.

Это я полтора часа трясусь в дребезжащем «икарусе» по давно не ремонтированной дороге, зажатой с двух сторон дремучим хвойным лесом и пологими Уральскими горами.

И это я, наконец, спустя почти двое суток после звонка из прошлого, уже на закате дня, ступаю с нижней ступени автобуса на землю городка, который оставила навсегда тридцать три года тому назад. Ступаю и сразу обеими ногами попадаю в лужу, которая тоже была здесь те же самые тридцать три года тому назад.

1986 г.

– Ай, блин!

Полинка и Машка засмеялись, когда перекинутая через лужу доска поехала в сторону под моим весом и я глупо замахала руками, пытаясь удержаться на ней, а потом в несколько далеко не грациозных скачков оказалась на другом берегу лужи, где ждали меня подруги.

– Чего ржёте, лошади? Если бы я упала и намокла, никуда бы мы не пошли!

– Но ты же не упала, – резонно заметила Полинка и запоздало огрызнулась, – Сама лошадь!

Я было уже собралась ответить что-нибудь резкое, но Машка примирительно сказала:

– Лошадь – это не обидно. Лошади умные и красивые. Слушайте, а мы же мимо конного двора пойдём? Может, заглянем лошадок погладить?

– А может, вообще никуда не пойдём? – кажется, Полинка была не в духе, – Будем весь день гладить лошадок и по лужам скакать?

Машка посмотрела на меня, и я (в отместку Полинке за слова о лужах) приняла её сторону.

– А чего бы и не заглянуть на конный двор, раз всё равно по пути? Всего-то нужно сойти остановкой раньше. Зря мы что ли с ночёвкой отпрашивались? Времени полно.

Времени и правда хватало. Мы договорились встретиться на автостанции в десять часов утра. Можно было бы и раньше, но такое могло насторожить мою бабушку и родителей подруг. Всё-таки ребёнок, поднимающийся во время каникул с петухами – явление, честно скажем, подозрительное. А мы очень старались не навлекать на себя никаких подозрений. И вообще как можно благоразумнее и тщательнее подготовиться к нашему самому дальнему и долгому путешествию.

Полинка ещё раз тщательно изучила дорожные карты своего отца и уверяла, что теперь приведёт нас к Буровой хоть с закрытыми глазами.

И пусть всем троим нестерпимо хотелось отправиться в путь как можно скорее, мы заставили себя дождаться того момента, когда пройдёт несколько дней с момента отъезда моих родителей, а бабушка свыкнется с присутствием рядом внучки и перестанет её, то бишь меня, излишне опекать.

Ещё было решено гулять каждый день как можно дольше, опять же для того, чтобы домашние привыкли к нашему отсутствию, к тому, что мы, соскучившиеся друг по другу за время учебного года, теперь всё время проводим вместе, а значит и волноваться за нас не стоит.

Подготовка шла по плану, бабушка обращала всё меньше внимания на пропущенные мною обеды и поздние возвращения, а когда я в конце концов осторожно спросила у неё можно ли мне вместе с подругами пойти ночевать к Полинкиной бабке, чтобы там в огороде жечь костёр и рассказывать страшные истории – лишь рукой махнула. Наказала только взять с собой в качестве гостинца испечённый ею манник, что я с удовольствием и сделала, поскольку наши заготовленные в дорогу запасы еды, были довольно скудны.

Теперь этот манник, разделённый на крупные ломти, вместе с несколькими варёными яйцами, парой помятых бутербродов и горстью конфет лежал на дне хозяйственной сумки, висящей у меня на плече. Туда же попала бутылка из-под кефира, которую я накануне тщательно вымыла и наполнила водой. У Полинки и Машки в руках тоже болтались похожие на мою тряпичные хозяйственные сумки, отличающиеся друг от друга только расцветкой.

В начале своего повествования я говорила, что жалею современных детей, но надо признать, что в чём-то им можно и позавидовать. Сейчас, наверное, у любого ребёнка есть какой-нибудь симпатичный, а главное – удобный рюкзак, с которым он может отправиться куда угодно, при этом оставив руки свободными. У нас же имелись только школьные портфели, а их категорически запрещалось брать куда-либо помимо уроков. Так что в остальное время приходилось довольствоваться сумками, с которыми родители посылали нас в магазин. Но тогда на это никто не жаловался, поскольку гуляли мы обычно налегке и единственной вещью, которую брали с собой из дома, был ключ от квартиры, болтающийся на шее, на шнурке.

– Ладно, фиг с вами, – махнула рукой Полинка, – Забежим на конный двор, если уж так хочется. Пойдёмте в тень, а?

Солнце, несмотря на утренний час, и впрямь припекало, поэтому мы ушли под прикрытие здания автостанции и уселись там на покосившемся поребрике, зная что автобуса можно прождать ещё долго. Никакого расписания для оранжевых дребезжащих ЛиАЗов, курсирующих по Верхней Руде и нескольким её деревням-спутникам, не предполагалось. Они ходили как хотели и мы были к этому готовы. Полинка извлекла на свет туго скрученный из газеты кулёк семечек и примирительно отсыпала нам с Машкой по полной горсти. А поскольку щёлканье семечек было делом, требующим концентрации и полного погружения, дальнейшие за этим минуты потекли в молчании.

Мимо проезжали редкие машины, рядом шумел тополиными кронами маленький сквер, солнце поднималось всё выше, и те взрослые, что ждали автобуса вместе с нами, предпочли делать это внутри помещения автостанции, на твёрдых скамейках зала ожидания.

Я украдкой поглядывала на подруг, сидящих с двух сторон от меня, и лениво отмечала, что Машка, даже собираясь в долгую и трудную дорогу, не забыла кокетливо заплести косу через плечо и украсить её ярко-красной резинкой с пластмассовыми божьими коровками. Что Полинка почему-то хмурит свои густые тёмные брови и нервно притопывает по асфальту носком косо зашнурованного кеда. Мы все сегодня были в кедах, отличающихся друг от друга лишь цветом. В кедах, трико и футболках, почти одинаковых, что и неудивительно, учитывая то, что в те годы и близко не было такого разнообразия одежды, особенно детской, как это будет позже.

Семечки кончились, а автобуса всё не было. Машка и Полинка завели ленивый разговор о школьных делах, в котором я не участвовала. Мне нравилось просто слушать их голоса, чувствовать с двух сторон прикосновения тёплых плеч, улавливать мимолётные, как взмахи крыльев бабочек, оттенки мимики и жестов. Я любила их в тот момент, хоть и не догадывалась ещё, что это чувство глубокого единения и полной уверенности в том, что рядом близкие мне люди – и есть любовь.

Сонную тишину позднего летнего утра вдруг нарушил частый топот.

Подруги прервали болтовню, синхронно повернули головы в сторону узкого проулка, откуда он доносился. Я проследила за их взглядами и увидела летящий в нашу сторону яркий жёлтый флажок. Ткнула пальцем в переносицу, наводя на резкость опять сползшие на кончик носа очки, и флажок обернулся тщедушной девичьей фигуркой в жёлтом платье. Девочка бежала неловко, сковано, не помогая себе руками, потому что прижимала ими к груди что-то тёмное и кажется тяжёлое. А следом за ней из-за угла уже нарастал другой звук – тяжёлый и азартный топот погони.

Девочка, ещё до того как увидела нас, уже держала курс на автостанцию, наверняка в надежде на помощь взрослых, которые должны были там быть. Но мы тоже пришлись кстати, потому что она уже выбивалась из сил и неизвестно, успела бы добежать до спасительных дверей раньше, чем преследователи настигнут её, или нет.

– Аля! – сказала Полинка, резко поднимаясь на ноги и роняя газетный кулёк из-под семечек на асфальт, – Это Алька Гаязова!

Алька тоже увидела нас, тонко крикнула:

– Девчи!

И тут из-за угла показались погоня.

– Карась! – с испугом шепнула Машка, а Полинка, издав короткое не то фырканье, не то шипение и забыв про свою сумку, бросилась навстречу бегущей девочке.

Мы с Машкой лишь секунду помедлили, прежде чем последовать за ней, хоть предстоящая встреча и не радовала.

Лёха Карастецкий по прозвищу, разумеется, Карась, был нашим ровесником и давним недругом. Впрочем, недругом он был для всех, кто не входил в его маленький, но преданный круг приближённых. Приближённые подобрались под стать ему и вряд ли нашли бы себе других друзей, вот и сбились вокруг Карася по общему признаку редкостной мерзотности. Эта их мерзотность заключалась не в том, что обычно приписывают хулиганам. Да и хулиганами, как таковыми, они не являлись. Окон из рогаток не били, чужие огороды не разоряли, клумбы не топтали, взрослым не грубили, и даже не курили, по крайней мере открыто. Всё было гораздо хуже.

– Карась, отвали! – крикнула на бегу Полинка, и чуть отклонилась в сторону так, чтобы пропустить спасающуюся от погони девочку мимо себя, оказаться между ней и преследователями.

Теперь даже мне стало видно, что на руках у девочки таращит зелёные глаза большой чёрный кот, очень испуганный и от этого смирный. А сама девочка – и впрямь девятилетняя Алька Гаязова – как всегда чумазая, тощая, и напуганная не меньше кота.

Полинка резко затормозила и встала, широко расставив ноги, преграждая дорогу Карасю и трём его взмыленным дружкам. Я и Машка поравнялись с ней, замерли с двух сторон, тяжело дыша.

Мальчишки тоже остановились, но скорее просто от неожиданности, чем признавая нас полноценной преградой на своём пути.

Несколько секунд длилась напряжённая тишина. Карастецкий склонил голову к левому плечу и разглядывал нас с интересом терпеливого исследователя.

Он был на удивление хорош собой, совсем не походил на шпану в отличие от своей свиты. Не знаю как это у него получалось, но даже в разгар погони он умудрился сохранить опрятный вид: выгоревшие на солнце и уже отросшие с начала каникул светлые волосы лежали один к одному, одежда поражала чистотой и даже не была помята, а под аккуратно подстриженными ногтями не виднелось грязных каёмок. Даже загар к красивому Карасёвскому лицу прилипал ровно, а не пятнами, как у его друзей и моих подруг. Этакий эталонный мальчик-пионер, будто и не человек даже, а ожившая гипсовая статуя из летнего лагеря. Только горна не хватало для полной картины. Иногда мне даже казалось что его самого тяготит такой слишком идеальный образ. Настолько, что он пытается разрушить его омерзительным поведением.

Вот и сейчас Карастецкий вытянул трубочкой свои идеальной формы губы, которым позавидовала бы любая девчонка, и с громким хлюпающим звуком харкнул в нашу сторону.

– Вы откуда вылезли, швабры?

Троица за его спиной неуверенно погыгыкала, явно не понимая, пошутил уже вожак или ещё нет.

– Это вы откуда вылезли такие смелые? – Полинка харкнула не хуже Карася, – Вчетвером на одну девчонку?

Карастецкий презрительно скривился.

– На бичовскую вшивоту что ли? Нужна она нам! Пусть кошака отдаст и бежит трусишки сушить. И вы туда же.

– Зачем вам кот? – спросила Машка, хотя все мы прекрасно знали зачем. Этим и славилась компания Карася. Они этого и не скрывали.

– Этот кот, – охотно и даже с удовольствием пояснил Карастецкий, – Осуждён за кражу цыплят из Гогиного курятника.

Чернявый полный мальчик за его спиной, очевидно упомянутый Гога, торопливо закивал. А Карась важно продолжил:

– Осуждён и приговорён к смертной казни через повешение. Ну или может через загрызание собакой, мы ещё не решили, – он помолчал, наслаждаясь произведённым эффектом, затем подытожил, – Поэтому пусть мелкая вшивота отдаст приговорённого, не то её саму вздёрнем на дереве за косы.

Остальные опять загыгыкали, посыпались предложения:

– Лучше за ноги.

– За уши…

– За язык!

– Смотри как бы тебя самого не вздёрнули за… – тут Полинка без малейшего стеснения назвала ту часть тела, за которую предполагалось вздёрнуть Карася, и гыгыканье стихло. Вместо него опять повисла тишина, наполненная угрожающим сопением.