И началась моя новая жизнь! Жизнь, в которой больше не было места гимназии, брендовой одежде, селфи, прихорашиваниям перед зеркалом, первым неуклюжим попыткам накраситься… Зато была целая Вселенная. Та самая, которую раньше я умудрялась не замечать. Это казалось очень странным теперь, когда всё остальное выглядело незначительным и нелепым на фоне открывшихся передо мной масштабов мироздания, его незыблемых законов и неразгаданных тайн, его расстояний, таких непостижимых, что к этому невозможно было привыкнуть, что дыхание перехватывало каждый раз, когда я приникла к окуляру телескопа, что ресницы становились мокрыми от щемящего чувства не то собственной ничтожности, не то, напротив, величия, ведь я тоже являлась частицей всего этого грандиозного великолепия. Бесконечно малой частицей, пылинкой внутри пылинки, песчинкой в пустыне, которая сама была песчинкой, каплей в океане, который сам был каплей, но являлась! Наверное что-то похожее ощущают искренне верующие люди, возносясь молитвами к богу, ощущая его присутствие внутри и вовне. Вот и я, оставаясь наедине с мерцающей бездной небес, чувствовала свою причастность к чему-то неизмеримо большему и бесконечному, чем являлась сама. Необъятный простор открытого космоса стал для меня противоположностью подземной тьмы, противоположностью тяжести и спёртости замкнутого пространства, олицетворением всего того, над чем не властен Великий Червь.

И я была почти счастлива.

Костя горячо одобрил как мой новый телескоп, так и оборудованную под него обсерваторию. Заручившись этим одобрением, я осмелилась просить его о совместных ночных наблюдениях, во время которых мне не хватало учителя рядом. И даже не потому, что надеялась на его помощь с хитростями автоматического наведения, инструкция по которому прилагалась только англоязычная (по-английски я неплохо читала и говорила, но такое обилие технических терминов уже не осиливала) просто очень хотелось разделить с кем-то восторг своих открытий. С кем-то понимающим эти эмоции, потому что отец и Татьяна хоть и согласились по разу вместе со мной посмотреть на звёзды, но сделали это из вежливости, без искреннего интереса.

Костя мне не отказал, но отказал отец. И сделал это в очень категоричной форме, почти грубо. Сухо отчитал за то, что не умею видеть границы между нами – мной и им – и людьми, нас обслуживающими, которых, несомненно, нужно уважать, но никогда не забывать, что у них и у нас разные места в этом мире. И если моему репетитору заплачено за занятия со мной в оговоренные часы, то в другое время, а тем паче по ночам, делать ему рядом со мной совершенно нечего. В защиту отца могу лишь сказать, что сам он действительно всегда держался безупречно вежливо как с нашей домашней обслугой, так и с любым официантом или бортпроводницей вне дома. Не забывал говорить "спасибо" и "пожалуйста", оставлял щедрые чаевые, и даже будучи нетрезв, никогда не самодурил, как некоторые его друзья и партнёры на моей памяти. Но и, выражаясь его же словами, не забывал где их место, не допускал стирания границ между собой и этими людьми. Тот случай, когда он, я, Татьяна, и водитель Муртаза ужинали за одним столом после моего возвращения из медицинского турне, оказался первым и последним. Ни до, ни после этого отец не позволял себе такой слабости.

Не позволил и теперь.

Я мысленно топала несуществующими ногами и кричала, что Костя… ой, то есть Константин Эдуардович, великий человек, кандидат наук и профессор астрофизики, а не какой-нибудь доставщик пиццы, поэтому он ничем не хуже нас, и уж всяко умнее. Отец вопрошал, почему же тогда ему, такому умному, мы – глупые, платим деньги? Я орала, что нельзя всё мерять деньгами и что в этой стране их честно всё равно не заработать, уж отцу ли этого не знать? Отец отвечал, что до сих пор мне нигде не жало пользоваться нечестными деньгами, в том числе и на найм умного Константина Эдуардовича. Тут крыть мне стало нечем, и я позорно разревелась от обиды, но отец не дрогнул и тогда. Лев Тимофеевич умел быть упрямым в своих принципах. Пришлось смириться с тем, что в часы ночных бдений я по-прежнему останусь одинока, ведь тогда я ещё не знала, что скоро в моей жизни появится Юсик…

Взбежав по лестнице на третий этаж, Юсик всё-таки запыхался и в обсерваторию принёс меня уже шагом. Усадил за стол перед компьютером, а сам вскочил на платформу телескопа и задействовал механизм, приподнимающий её над полом. Раздалось мерное жужжание электроприводов, круглая площадка поползла вверх, стеклянный купол над нашими головами распустился диковинным цветком, под него хлынул поток свежего утреннего воздуха. Пожалуй, слишком свежего.

– Подожди, не открывай, – попросила я, непроизвольно втягивая голову в плечи, – Солнце всё равно ещё слишком низко.

Юсик послушался, хоть и пританцовывал на месте от нетерпения, как застоявшийся жеребчик. И, не имея возможности что-то сделать прямо сейчас, решил компенсировать это болтовнёй, на одном духу вывалив мне в уши всё то, что распирало его изнутри.

– Ожидаются продолжительные сверхмощные вспышки на Солнце, представляешь? Это же глобальный копец! Вся электроника полетит к чертям, будет всемирный хаос и безумие!

Последнюю фразу он произнёс с таким предвкушением, что я захихикала. Тогда мы оба ещё не верили, что подобное действительно возможно, поэтому слова про всемирный хаос и безумие звучали для нас скорее заманчиво, чем пугающе.

Между тем Юсик, продолжая расписывать прелести грядущего коллапса, метнулся к окну, выходящему на восток. Хотя правильнее будет сказать – к восточной стороне стеклянного купола, который по сути и был сплошным окном. Затоптался там, глядя на неспешно поднимающееся над горизонтом солнце, словно надеялся подогнать его своим нетерпением.

А я, уже не вслушиваясь в его болтовню, включила компьютер и открыла в браузере сайт международного центра солнечно-геомагнитных данных. Потом – в соседней вкладке – сайт центра прогнозирования космической погоды США. Затем страницу всемирной метеорологической организации. И наконец – русскоязычный форум любителей астрономии, на котором мы с Юсиком общались с себе подобными.

Все три сайта серьёзнейших научных организаций очень сухо и безэмоционально прогнозировали в ближайшие дни небывалую солнечную активность, грозящую чередой выбросов корональной массы, что в свою очередь было чревато проникновением высокоэнергетического излучения в магнитосферу Земли и повреждением электрических сетей по всему миру.

А вот на форуме любителей астрономии безэмоциональности не было и в помине, а царили там, как ранее выразился Юсик, хаос и безумие. И я было уже с интересом погрузилась в переходящий на нецензурную брань спор между сторонниками позиции "мы все умрём" и их противниками, уверенными в том, что наблюдают всего лишь очередную бурю в стакане воды, но отвлеклась на внезапно повисшую под куполом тишину. Юсик, до сих пор трещавший без умолку, вдруг замолчал.

Я обернулась к нему, но увидела только тёмный силуэт на фоне утреннего неба.

– Извини, что ты говорил? Я тут зачиталась немного.

Юсик вздрогнул при звуке моего голоса, словно успел забыть что он здесь не один, но ответил без задержки:

– Да вот, смотрю на солнце и думаю…

– Нельзя смотреть на солнце! – машинально предостерегла я, и друг поспешил оправдаться:

– Да я сквозь ресницы смотрю, совсем чуть-чуть.

– И что там видишь?

Вопрос против моей воли прозвучал иронично, ведь уж кому, как не мне, последний год интересовавшейся в основном именно Солнцем, знать, что глядя на него просто так, невооружённым глазом, не увидишь ничего, кроме ослепительного пятна света, награждающего тебя ожогом сетчатки.

Но Юсик иронии не заметил, ответил серьёзно:

– Ничего не видно. Оно такое же, как обычно. Только знаешь, что вдруг подумалось?

– Что?

– Что обычно мы ведь даже рассвета не замечаем. Просто для всех начинается новый день. Но теперь, наверно, всё изменится. Вдруг уже прямо сейчас миллионы людей тоже смотрят на Солнце? И не знают, чего от него ждать.

Я помолчала, обдумывая эту мысль. Потом неуверенно возразила:

– Да не. Ещё никто ничего не знает. NASA когда доклад опубликовали?

– Или ночью, или рано утром. Я проснулся, сразу полез читать новости, и доклад уже был.

– Обычные новости читал?

Юсик пренебрежительно двинул плечом.

– Да нужны они мне, обычные-то!

– Ну вот видишь. А научные новости мало кто читает, тем более с утра. Так что большинство людей ещё ни о чём не подозревает. А когда что-то и услышат, то не сразу поймут.

– Но ведь это очень важно! Это должны сообщить и по обычным новостям!

– Значит, скоро сообщат, – успокоила я Юсика, но сама в сказанное не особо верила. Ну не любят власти пугать народ и рассказывать ему о плохом, тем более, когда народу это ничем не поможет. Прятаться от солнечных вспышек особого смысла нет, как-то подготовиться к ним тоже невозможно. Или всё-таки возможно?

– Надо папе рассказать…

Оказалось, эту мысль я подумала вслух, потому что Юсик с готовностью подхватил:

– И дяде Муртазе! А… что они сделают?

Вразумительного ответа на его вопрос так сразу в голову не пришло, поэтому я пожала плечами:

– Им виднее. Ну хотя бы будут в курсе. В конце концов, раз уж мы одни из немногих, кто уже всё знает, нужно этим воспользоваться.

Юсик кивнул:

– Прямо сейчас расскажем? Мне позвать дядю?

Я вспомнила настроение отца, с которым оставила его в столовой, и уклончиво ответила:

– Можно и попозже. Час-другой ничего не изменит, зато может появится новая информация.

– И Солнце выше поднимется! – с прежней готовностью подхватил Юсик, – И мы на него посмотрим!

Я согласилась, хотя с практической точки зрения это никакого смысла не имело. Ну посмотрим мы на Солнце с почти двухсоткратным приближением, и что? Увидим там злорадную рожу врага человеческого, ухмыляющуюся в предвкушении грядущего катаклизма? Вряд ли. А пятна я вчера уже видела. И позавчера видела, и неделю назад тоже.

– Юсь, ты настрой пока автонаведение, хорошо? – попросила я, но друг не кинулся, как обычно, без разговоров выполнять мою просьбу. Вместо этого обеспокоенно заметил:

– Юля, ты какая-то слишком бледная. Завтракала хоть?

Я вспомнила нашу огромную стерильную столовую, так и не надкушенный мною круассан, оставшийся лежать рядом с недопитым же кофе, и покачала головой:

– Не до того было. Там папа хочет меня замуж выдать.

Восточные глаза Юсика в обрамлении длиннющих чёрных ресниц, которым обзавидовалась бы любая девчонка, комично выпучились.

– Что-о?!

Я махнула рукой.

– Да ну… Он собрался на мой день рождения пригласить сыновей своих друзей и партнёров, чтобы я там с кем-нибудь познакомилась. Я отказалась, конечно. Делать мне больше нечего…

Юсик облегчённо перевёл дух.

– Тьфу ты. А то я уже подумал… У нас в Таджикистане ведь до сих пор кое-где девушек насильно замуж выдают. А то и похищают.

– Ну нет, папа деспот, конечно, но не до такой же степени, – успокоила я его и сменила тему, – Но это хорошо, что ты про завтрак вспомнил. Как раз есть время, пока Солнце поднимается. Может, сходишь до Татьяны? Пусть принесёт сюда чего-нибудь пожевать.

Юсик бросился к лестнице, но уже с топотом сбегая по ней, успел крикнуть:

– Я сам принесу!

И мне стало неловко, потому что обслуживание, к которому я привыкла с пелёнок, для Юсика было чем-то чуждым и неестественным, и он не мог позволить пожилой женщине подносить для себя завтраки, даже зная что ей за это платят. Ведь и сам был всего лишь одним из тех, кто работал на моего отца.

Именно поэтому такой неожиданной, странной, и даже предосудительной стала для всех наша дружба.

Мы с Юсиком познакомились спустя почти два года после моей встречи с Великим Червём. К тому времени я почти смирилась с новой действительностью и уже владела собственной обсерваторией, которой и уделяла львиную долю своего времени, но по-прежнему страдала клаустрофобией, а приступы чёрной безнадёжной тоски продолжали посещать меня с периодичностью набегающих на солнце облаков.

Это был как раз один из таких дней.

С утра я выбралась в сад, надеясь, что яркий свет июньского солнца сможет разогнать сгущающуюся вокруг меня подземную тьму, но эти ожидания не оправдались. Внешний мир действительно цвёл и пах, но не ободряюще, а издевательски, напоминая о том, что это уже не мои цвета и запахи, что моё теперь только кожано-стальное кресло на колёсах, к которому я прикована до конца своих дней. Удручённая этими мыслями, я не сразу поняла, что в пение птиц вплетается ещё какой-то звук, почти такой же звонкий и ритмичный.

Прислушалась.

Неподалёку, за кустами роз, размеренно щёлкали ножницы. И я с досадой вспомнила о том, что с недавних пор у нас работает садовник, причём не приходящий по вызову время от времени, а постоянный, с проживанием. А это значит, что теперь и в самом дальнем уголке сада мне не остаться наедине с собой, не поплакать, прильнув щекой к стволу яблони, без опасения быть потревоженной в момент слабости!

Щёлканье приближалось. Садовник медленно двигался вдоль кустов, свершая своё чёрное дело. Никогда не понимала на кой ляд нужно придавать живым растениям убогую искусственную форму? И зачем нам вообще понадобился постоянный садовник, ведь как-то же обходились до сих пор без него?

Но на самом деле я знала зачем. Садовником отец якобы принял на работу племянника своего личного водителя и по совместительству начальника службы безопасности таджика Муртазы. Почему якобы? Потому что было племяннику на тот момент всего двенадцать лет и по всем законам Российской Федерации эксплуатировать его труд никто права не имел. Но когда это Льву Тимофеевичу Кошурину были писаны законы?

В подробности появления у нас в доме малолетнего работника меня посвятила Татьяна. Горестно вздыхая, поведала о том, как в далёком жарком Таджикистане, на одной из горных дорог, именуемой в народе серпантином, потеряла управление и рухнула в пропасть рейсовая маршрутка с пассажирами. И что среди них оказалась целая семья, глава которой приходился нашему Муртазе младшим братом. Он, его жена, и две дочери пяти и девяти лет погибли на месте, а в живых остался только старший ребёнок, мальчик, которого родители по какой-то причине в тот день с собой не взяли. Мальчик потерял семью, но обрёл покровительство дядюшки Муртазы, забравшего его к себе на воспитание.

Муртаза и мой отец сдружились ещё в лихие девяностые, и я даже думать не хочу, какие делишки они тогда проворачивали вместе. Но полагаю, что Муртаза был с тех времён чем-то очень обязан Льву Тимофеевичу, потому что его преданность не знала границ. Он являлся одним из тех очень немногочисленных людей, на которых отец мог положиться, как на самого себя. А возможно, что и единственным.

Выглядел Муртаза незабываемо и даже слегка карикатурно. Гора смуглых мышц вкупе с внушительным ростом, дремучей чёрной бородой, суровой монобровью и зеркальной гладкости лысиной, сверкающей надо всем этим, заставляли трепетать чужих и улыбаться своих. Но улыбаться очень осторожно, ибо гнев Муртазы был страшен, а его рассерженный голос настолько напоминал рёв доисторического чудовища, что я с малых лет про себя величала отцовского водителя не иначе, как Муртазавром.

Сам же Муртазавр относился ко мне так, как, наверное, в давние времена относились придворные вельможи к капризной принцессе. С почтением и бесконечным терпением, что заслуживало отдельного уважения, потому что, будучи совсем мелкой, я постоянно норовила ухватиться за его бороду, уж не знаю, чем она меня так привлекала. Сама я этих эпизодов не помнила, но отец любил поржать, рассказывая о восторженно пищащей Юленьке, повисшей на бороде угрюмого великана. Своих детей великан никогда не имел, женат не был, и всё его существование, казалось, было посвящено служению моему отцу. Зная это, неудивительно, что и своего осиротевшего племянника, едва только он здесь появился, Муртазавр поспешил приобщить к тому же.

И вот теперь племянник щёлкал садовыми ножницами, постепенно продвигаясь в мою сторону. Я уже видела за кустами его синюю футболку и раздумывала о том, куда теперь можно податься, чтобы продолжить депрессовать в гордом одиночестве, когда щёлканье вдруг резко оборвалось.

Повернув голову в сторону внезапно возникшей тишины, я увидела как синяя футболка удаляется по аллее в сторону ворот и решила воспользоваться моментом, чтобы, никем не замеченной, пересечь эту аллею и скрыться в другой части сада подальше ото всех. Двинула кресло вперёд, обогнула кусты роз, и заметила ножницы, оставленные на выложенной камнем дорожке. Большие садовые ножницы с прорезиненными ручками и длинными, хищно поблёскивающими лезвиями. Одновременно с этим прилетевший откуда-то ветерок поднял с земли мелкий травяной сор, качнул тени деревьев, взъерошил мои распущенные волосы и швырнул их мне же в лицо. Одна длинная прядь попала прямо в мой по-дурацки приоткрытый рот, другая полезла в глаза, и глухое раздражение, копившееся внутри меня на протяжении всего утра, наконец-то нашло выход, опередив рассудок. И лишь когда со стороны дома долетел полный ужаса крик Татьяны, я поняла что делаю.

Остервенело кромсаю волосы от корней поднятыми с земли ножницами.

Сразу откуда-то, как чёрт из табакерки, выскочил Муртазавр и уставился на меня гротескно вытаращенными глазами. А Татьяна уже летела от дома, плаксиво причитая на бегу. Ещё через мгновение ножницы оказались в её руках, а затем – на земле, отброшенные туда с таким отвращением и ужасом, словно были гремучей змеёй. Муртазавр увидел их и его лицо потемнело.

Дальнейшее произошло очень быстро, так, что я не успела сразу вмешаться. Муртазавр издал свой фирменный рёв, и, повинуясь этому рёву, перед ним моментально возник испуганный племянник. Он, смуглый и черноглазый, с растрёпанными волосами, с втянутой в плечи головой, походил на нахохлившегося воронёнка. Рёв усилился и звучал на таджикском языке, так что я не поняла ни слова, но догадалась, что мальчишка-садовник огребает от дядюшки за мою криво остриженную голову. Точнее, за брошенные без присмотра ножницы, что было, конечно, совершенно несправедливо, ведь откуда пацан мог знать, что его рабочим инструментом кто-то вдруг воспользуется в парикмахерских целях!

– Бестолочь! Недоумок! Позор своего отца! – прогремело уже по-русски, и это вывело меня из оцепенения.

– Он не виноват! Мне просто надоели волосы, я бы их и так отрезала, неважно чем!

Муртазавр умолк на полуслове и вперил в меня испытующий взгляд, словно почувствовал ложь. И я действительно солгала, потому что на самом деле свои волосы любила. Они были натурального пшеничного цвета, а летом выгорали на солнце до оттенка благородной платины, которого не в каждом салоне получится добиться. Они завивались в игривые кудряшки, лёгкие, как пух. Они быстро росли и блестели даже при тусклом освещении. Но они также напоминали мне о той хорошенькой девочке в джинсовых шортиках и белых кроссовках, которой больше не существовало. А кому и зачем нужна эта роскошь без неё? Для чего? Украшать инвалидное кресло?

Муртазавр осуждающе закачал головой и зацокал языком, зато перестал орать, а потом и вовсе по-медвежьи тяжело ушагал прочь, больше не взглянув на поникшего племянника.

Зато отмерла Татьяна. Стараясь незаметно, как ей казалось, всхлипывать, она наклонилась и принялась собирать с дорожки локоны моих волос, живописно рассыпавшиеся вокруг кресла.