Тогда мне уже исполнилось четырнадцать лет, а отец наконец перестал таскать меня по светилам медицины со всего света, будто надеялся, что найдётся в каком-нибудь затерянном уголке Земли добрый доктор Айболит, который пришьёт мне новые ножки, чтобы я опять побежала по дорожке. Не нашёлся. И Лев Тимофеевич сдался, отступил, признал свою беспомощность, возможно, впервые в жизни. Я вернулась в наш дом, который к тому моменту уже был оборудован механическими подъёмниками на лестницах, поручнями в санузлах, и расширенными дверными проёмами без порогов. Вернулась, встреченная слезами домработницы Татьяны и перешёптыванием трёх её помощниц, приходящих по особым случаям. В тот день они появились для того, чтобы навести в доме торжественную чистоту и приготовить праздничный ужин в честь моего возвращения. Ни ужин, ни чистота, ни само возвращение меня не радовали, особенно после того, как я, уже пересев в заранее купленное и дорого пахнущее кожей инвалидное кресло с ортопедическим сидением, уловила за спиной горестный всхлип одной из женщин:

– Она была такой красивой!

"Была" – эхом отозвалось во мне. Была… А теперь уже никогда не буду. Где-то в безвозвратном прошлом осталась хорошенькая девочка в джинсовых шортиках и белых кроссовках. Растаяла вместе с дымом из трубы больничного крематория, в котором сгорели её ладные стройные ножки.

Навсегда.

Кажется, именно в тот момент я наконец-то в полной мере осознала всё то, что со мной случилось. Даже не осознала, а приняла, покорно и смиренно, без тени протеста. Так же покорно и смиренно отужинала с отцом, домработницей Татьяной, и водителем Муртазой, которых Лев Тимофеевич (неслыханное дело!) пригласил за стол, как равных нам. Покорно и смиренно отправилась спать в десять вечера, совсем как в детстве, хотя даже тогда скандалила по этому поводу, желая засиживаться допоздна с папой в его кабинете.

В то время я ещё жила на втором этаже, в просторной угловой комнате, одно окно которой выходило на подъездную аллею, а другое, с торца, смотрело на растущие вплотную к дому каштаны. По весне в комнате одуряюще пахло их соцветиями, а осенью на подоконник ложились рыжие листья. Я любила свою комнату и надеялась, что после череды безликих и стерильных медицинских палат здесь мне станет лучше.

Первые дни так и было, ведь я почти всё время спала, отдыхая от перелётов, врачебных осмотров и постоянного внимания. Тогда мне просто некогда было думать о нависающих над головой бетонных перекрытиях и окружающих меня стенах из плотно сложенного кирпича. О душном замкнутом пространстве, так похожем на тесноту тоннеля под толщей земных пород.

Я не сразу распознала эту схожесть. Просто появилась вдруг неясная тревога, заставляющая меня вскидывать голову и озираться в поисках источника угрозы, о которой всё настойчивее шептало подсознание. Просто комната перестала быть уютной, и больше не защищала от внешнего мира, а угрожающе сжималась вокруг меня. Просто вся тяжесть потолка, ещё одного этажа сверху, и крыши надо всем этим, чувствовалась теперь постоянно, без возможности отвлечься, без шанса о ней забыть. По ночам, когда мне всё же удавалось заснуть, я металась в постели, как в ловушке, а резко открывая глаза в темноте, видела, что стены приблизились, потолок опустился, а окна стали меньше, постепенно отрезая меня от воздуха и простора снаружи.

Я старалась бороться с этой напастью в одиночку, потому что не хотела снова врачей, больниц и палат (на этот раз наверное мягких, поскольку теперь беда пришла уже за моей головой – ног ей, видимо, оказалось мало), но проблема только усугублялась. Днём слегка отпускало, тем более что я старалась большую часть времени находиться в саду или на открытой веранде, но вечером приходилось возвращаться в дом, в тиски замкнутого пространства, где из тёмных углов всё явственнее тянуло безжизненным запахом подземелья.

Предел моей стойкости наступил тогда, когда одной бессонной ночью, уже незадолго до рассвета, я отчётливо услышала за дверями комнаты приближающийся издалека гул, как будто коридор за ней был бесконечным тоннелем, из глубины которого за мной снова шёл Великий Червь. Застонав от ужаса, я скатилась с кровати, на локтях доползла до подоконника, непонятно как взобралась на него и, рискуя свалиться вниз, к подножью каштанов, высунулась наружу, под открытое небо, на воздух, на простор, туда, где жестокое божество рукотворных подземелий не имело власти… Так, на границе двух миров и провела остаток ночи, дрожа от утренней свежести, борясь с подступающим сном, прислушиваясь, прислушиваясь, прислушиваясь…

А следующей ночью, едва в кабинете отца погас свет, вывезла на своём кресле в сад коврик для занятия йогой, плед, подушку, и устроилась спать прямо там, у подножья старой яблони, на которую любила забираться в детстве. И спалось мне под этой яблоней тоже, как в детстве, сладко и крепко, несмотря даже на орды обрадованного нежданным пиршеством комарья.

Конечно же, утром у меня состоялся разговор с отцом, желающим знать почему его любезная дочь ночует под кустом, как бездомный щенок. Что-либо скрывать у меня больше не было сил, и после моей исповеди о приближающемся гуле из коридора и о сжимающихся в темноте стенах, в наш дом ожидаемо последовал визит именитого психотерапевта, которому не понадобилось много времени на постановку диагноза.

Острая клаустрофобия, инициированная посттравматическим расстройством.

Наверное это была полезная информация, вот только спать под крышей я всё равно не могла, а прописанное лечение не гарантировало результата. Отец крыл матом не то ни в чём не повинного психиатра, не то злодейку судьбу, но был вынужден мириться с тем, что теперь единственная дочь, выражаясь его же словами, как привокзальный бомж спит то в саду, то на веранде, то на крыше. И чтобы хоть чем-то скрасить эту неприглядную действительность, в каком-то пафосном магазине охотничьего снаряжения был срочно куплен брезентовый тент и спальный мешок на гагачьем пуху. В закромах дома нашлась раскладушка, мазь от комаров и портативный столик для ноутбука из тех, что удобно брать с собой в постель. По вечерам Татьяна тащила к моему походному лежбищу упакованные в фольгу горячие бутерброды и термос с чаем на случай внезапного ночного голода, а утром торжественно несла по росе свежесваренный кофе. Не стану врать, что такая жизнь мне не нравилась. Постепенно я окончательно переехала в сад, возвращаясь в дом лишь для того, чтобы взять там что-то из вещей и наскоро помыться. Могла даже задержаться на обед, днём это было терпимо. Во время дождей выручала веранда, а ночная зябкость и рассветная сырость были бессильны перед моим новым спальным мешком и горячим чаем из термоса. И лишь одно тревожило меня тем чаще, чем ближе становилась осень. Осень с её затяжными дождями и ночными заморозками. Долго ли я выдержу всё это под открытым небом? А что буду делать, когда выпадет снег?

Но пока я тревожилась, отец действовал.

На исходе июля по его приглашению нас навестил известный архитектор. Настолько известный, что его имя было знакомо даже мне. Архитектор обошёл дом, запросил чертежи, по которым тот был построен, поднялся на крышу, что-то набросал стилусом в своём планшете, показал отцу и исчез.

А на следующий день появились строители. Они чертежей не просили и планшетами не трясли, а сразу взялись за дело. И постепенно, но быстро над третьим этажом, "откусив" львиную часть покатой черепичной крыши, возникла куполообразная надстройка из сияющих стеклянных граней в металлических рамах.

Выглядело это дико футуристично. Как космическая база где-нибудь на Луне или на Марсе. Сам отец хранил интригу, но я, конечно, уже догадалась, что именно он задумал и для кого. И почти радовалась, представляя как буду ложиться спать в тепле и комфорте, но без угрожающих тисков замкнутого пространства вокруг себя. Почти, потому что радоваться по-настоящему ещё не могла. Ещё слишком скучала по хорошенькой девочке в джинсовых шортиках. Ещё очень хорошо помнила грохочущую темноту подземелья. Ещё не смирилась со своими утратами и не стала единым целым с креслом на колёсах.

Строительство и лето подошли к концу одновременно. Я думала, что первое сентября в этом году для меня окажется рядовым днём, ведь я больше не училась в гимназии, но с утра вместо Татьяны кофе мне под яблоню принёс отец собственной персоной. Принёс и сообщил, что моё новое жильё готово и теперь я могу высказать пожелания по поводу его обустройства.

Наверное, это был мой самый, пусть не счастливый, но светлый день после встречи с Великим Червём. Сначала мы с папой вместе пили кофе в саду, прямо на траве, что само по себе уже стало запоминающимся эпизодом, затем поднялись наверх, где я впервые изнутри увидела то, что впоследствии мы с Юсиком назовём нашей обсерваторией. Конечно, помещение не было полностью стеклянным. Прозрачный купол начинался примерно в метре от пола, зато возносился на высоту четырёх, а в диаметре имел не меньше восьми. К нему с третьего этажа, из маленькой комнаты неопределённого назначения вела лестница-подъёмник, слишком узкая для того, чтобы пропустить громоздкое кресло, поэтому позже там и появилось другое, складное и лёгкое.

– Вот, – осторожно сказал отец, снимая меня с сиденья подъёмного механизма, – Пока не очень удобно, но когда встанешь на протезы, лестница тебе будет нипочём.

Тогда я впервые услышала о протезах, но не обратила на это внимания, впечатлённая тем, сколько света и неба в моём новом жилище.

Мебель мы выбрали тут же, листая каталог в отцовском смартфоне. Идею пригласить дизайнера я отвергла – это заняло бы лишнее время, а мне уже не терпелось заселиться под прозрачный купол. И, как оказалось позже, к дизайнеру действительно обращаться не стоило, ведь всё равно пришлось всё переделывать и перестраивать, потому что скоро в мою жизнь вошли звёзды, а с ними – целый мир – неведомый и необъятный. Небесный. Взамен почти утраченного мною вместе с ногами мира земного. И по сей день я не могу сказать, какой из этих двух миров делал меня счастливее…

Сентябрь пришёл ясный, тёплый и солнечный, бабье лето удалось. Но то, что у психически нездоровых людей называется осенним обострением, не миновало и меня. Нет, моя клаустрофобия не усилилась, не в последнюю очередь благодаря тому, что жила я теперь, как Карлсон, на крыше, почти под открытым небом, если не считать прозрачного купола из особо прочного стекла, которое, по словам отца, можно было разбить разве что выстрелом в упор. И, зная, что в любой момент могу вернуться под этот купол, гораздо спокойнее чувствовала себя и в самом доме, пусть по-прежнему старалась там не задерживаться.

Но меня уже подстерегла новая напасть. Фантомные боли в несуществующих ногах, а вместе с ними – жестокая бессонница. Рассказывать об этом отцу я не стала, опасаясь нового медицинского турне по миру, и догадываясь уже, что такое не лечится, ведь как можно вылечить то, чего нет? Проблема была исключительно в моей голове, и я надеялась одолеть её один на один.

Потянулись бесконечные ночи, которые я проводила без сна, вопреки всем ранее прописанным мне седативным препаратам, слишком измученная для того, чтобы пытаться чем-то себя занять. Ноги болели и пульсировали, дёргающие судороги скручивали мышцы, которых не существовало. В попытке успокоить боль, я бессознательным жестом прикладывала ладони туда, где она гнездилась, но они встречали лишь пустоту и прохладу простыней. Созвездия сентября смотрели сквозь прозрачную крышу моего нового жилища, а о приближении спасительного утра, которое прогоняло фантомные боли, как и любые другие ночные призраки, меня оповещала яркая жёлтая звезда, появляющаяся над горизонтом там, где скоро должно было взойти солнце. Я ждала эту звезду, радовалась её ровному, без мерцания, свету, удивлялась тому, насколько она яркая по сравнению с другими звёздами. И, конечно, однажды захотела узнать как зовут мою предвестницу зари.

Это не составило труда. По запросу "яркая жёлтая утренняя звезда" Яндекс сообщил мне, что никакая она на самом деле не звезда, а планета Венера. Почему-то сей факт привёл меня в щенячий восторг, и я кинулась сначала читать о Венере то, что нашлось в Википедии, потом посмотрела пару документальных фильмов на Ютубе, и к вечеру знала о нашей ближайшей соседке по Солнечной системе столько, сколько вряд ли знала о самой Земле. И было нечто завораживающее, нечто почти сакральное в том, чтобы понимать, что за ровным золотым сиянием моей утренней звезды скрывается чуждый и враждебный мир с ядовитой атмосферой, кислотными дождями, и температурой плавления свинца под вечными тучами.

В тот день я впервые ждала ночи, а не боялась её. И, дождавшись, лежала в постели, смотрела сквозь стеклянный купол на подмосковное небо с редкими точками звёзд, и думала о том, что за каждой такой точкой скрывается целый мир, совершенно чужой, непохожий на наш, но наверняка по-своему прекрасный, как прекрасны базальтовые пейзажи Венеры в вулканическом дыму. Я думала о том, насколько невообразимо огромна и разнообразна Вселенная, и как перед ней ничтожны мы, люди, в своей ежедневной букашечьей суете. И разве важно, при таких-то масштабах, наличие или отсутствие у меня ног? Ведь с ногами я или без, а Земля и Венера всё равно будут вращаться вокруг Солнца, Солнце – вокруг ядра галактики, да и сама галактика наверняка тоже вращается на орбите чего-то совсем уж непостижимо огромного, про что я ещё не знала, но теперь имела твёрдое намерение узнать.

До утра созвездия кружились надо мной в своём извечном медленном танце, и моя голова тоже кружилась от ещё неясного и непонятного, но сладостного предчувствия счастливых перемен. А ещё до того, как над горизонтом наконец-то зажглась жёлтая искра Венеры, я спала крепким, абсолютно здоровым сном человека, вернувшего себе душевное спокойствие. Спала, ещё не зная о том, что кричащие от боли призраки моих более несуществующих ног в ту ночь были закляты и исчезли навсегда.

Отец увидел перемены во мне сразу. И не потому, что я больше ни на что не жаловалась (я и до этого не жаловалась, опасаясь нового нашествия докторов в наш дом), а по блеску в глазах, по вернувшемуся на моё лицо румянцу, по неуверенной пока ещё, но искренней улыбке. По всему тому, что и отличает живого человека от мёртвого. Наверное, сначала он боялся в это поверить, может быть, думал, что просто моё посттравматическое расстройство приняло иную форму, перетекло из депрессивной заторможенности в нервную возбудимость, но когда допытался до причины проснувшегося во мне интереса к окружающему миру, был готов на всё, лишь бы не дать ему снова угаснуть.

Так почти сразу у меня появился первый телескоп. Переносной рефрактор на треноге, простой и понятный, без автоматического наведения, без ахроматических линз, без дополнительных окуляров, но начало моим астрономическим наблюдениям было положено. Теперь я не спала по ночам уже добровольно, зато днём проваливалась в такое беспробудное забытье, словно ни с какой бессонницей никогда и не была знакома. А, едва проснувшись, даже не дожидаясь пока Татьяна принесёт мне кофе, погружалась в изучение материалов о том небесном объекте, который наблюдала ночью. Интересующей меня информации, к счастью, хватало как в интернете, так и в цветных астрономических атласах, которые скупал для меня отец, так что я сполна могла удовлетворить внезапно вспыхнувшую жажду знаний. А она была похожа на помешательство. Такая необоримая и ненасытная, словно до сих пор внутри меня царил сосущий вакуум, только и ждущий возможности заполниться. И теперь, когда такая возможность появилась, он, как чёрная дыра (которые меня теперь тоже очень интересовали), поглощал всё, попавшее в зону его притяжения.

Воспользовавшись этим, отец наконец-то поднял тему возобновления моего среднего образования. О возвращении в гимназию не могло быть и речи, я бы просто не выдержала несколько часов кряду в её плотных стенах под массивными потолочными перекрытиями, поэтому целый штат репетиторов по разным предметам стал приходить к нам домой. И среди них – по моей особой просьбе – преподаватель астрофизики. Им оказался молодой мужчина, самой что ни на есть учёной наружности. Ухоженная бородка клинышком, очки в тонкой оправе, внимательные глаза за ними, безупречно вежливая и полная внутреннего достоинства манера держаться, даже имя и отчество – Константин Эдуардович, совсем как у Циолковского, – говорили о его глубокой причастности к миру сложных наук. Меня Константин Эдуардович повергал в безграничный трепет и преклонение, что, впрочем, не мешало нам довольно легко общаться, тем более, что уже на втором занятии он попросил называть его просто Костей. И с помощью Кости я осваивала то, чего, при всей своей увлечённости, не тянула самостоятельно. В основном это были сложные формулы масс и расстояний, химический состав небесных тел и взаимодействие их материй, но говорили мы и о вещах попроще. О теориях, ещё не подтверждённых официальной наукой, но от этого не менее интересных. Об именитых астрофизиках, их открытиях и книгах. О средствах и приспособлениях, упрощающих наблюдение за небесными телами. Именно Константин Эдуардович помог мне выбрать к покупке следующий телескоп, уже не любительский, а профессиональный, предназначенный для исследования глубокого космоса.

Весил этот монстр почти восемьдесят кило, стоил как один из отцовских внедорожников, и доступен для приобретения оказался только по предварительному заказу из Италии. Ради его размещения снова пришлось вызывать инженеров и строителей, поскольку, кроме установки вращающейся платформы, это требовало подведения электричества и даже переделки самого моего прозрачного купола, который должен был теперь уметь раздаваться в стороны, открывая выпуклому глазу телескопа вид на сокровища небес. Но отец пошёл и на эти траты, и на всю связанную с ними суету. А я временно вернулась в свою старую комнату, поскольку на улице уже стояла поздняя осень с её холодными дождями и утренними заморозками. В комнате приступы клаустрофобии возобновились, но мне легче было переносить их, зная, чем я буду вознаграждена за терпение.

И результат превзошёл все ожидания! Теперь моё воздушное, светлое, стеклянное гнёздышко на крыше стало не просто оригинальным и стильным жилищем, оно превратилось в настоящую обсерваторию, мечту любого астронома-любителя! Ровно посередине её круглого пространства гнездилась такая же круглая платформа, умеющая не только вращаться вокруг своей оси, но и приподниматься над уровнем пола. Механизм подъёмника в свою очередь приводил в движение электроприводы обновлённого купола, сконструированного так, чтобы его верхняя часть распускалась наружу подобно гигантскому цветку. На одно только это можно было смотреть бесконечно! Но главным украшением и вишенкой на торте стал, конечно, сам телескоп. Устремлённая в зенит короткая, но очень толстая труба серебристого цвета, с двух сторон прочно зафиксированная массивными лапами вилочкой монтировки. И было в этой трубе всё, что нужно человеку для счастья! Система автоматического наведения, интегрированная в неё цифровая камера для астрофотографии, GPS-приёмник, отслеживающий спутниковые данные о месте и времени наблюдений, компьютеризированное управление, и многое-многое другое, в чём я пока и разобраться не могла, но чувствовала как захватывает дух при мысли об открывающихся возможностях. Наблюдая мой восторг, отец, несмотря на все затраты и хлопоты, тоже выглядел довольным и беспокоился лишь о том, что зимой я простыну во время своих астрономических изысканий под открытым куполом. Даже предлагал пристроить к моей новоприобретённой обсерватории ещё одну изолированную комнату, куда не сможет проникнуть холод снаружи. Сама по себе эта идея была хороша и практична, но я просто не могла ждать завершения ещё одного этапа строительства и вместо этого поклялась, что в холода не буду долго вести наблюдения, стану кутаться до ушей десятью пледами, а потом уходить вниз и там терпеливо ждать, когда воздух под куполом снова прогреется до комнатной температуры. Таким образом, обсерватория осталась одновременно и моей спальней, и кабинетом, и библиотекой, количество книг в которой постоянно росло, и просто единственным местом в мире, где я чувствовала себя в безопасности. Конечно, после переустройства там стало теснее, потому что почти всё свободное пространство посередине заняла платформа с возвышающимся на ней телескопом, и мне пришлось пожертвовать большой кроватью в пользу почти спартанского ложа – узкой тахты, но и сама я, лишившись ног, стала совсем компактной, так что особой разницы не почувствовала.