Глава 2

Погрузившись в свою беду, Мстислав Свенельдич узнал только половину новостей. О второй половине Лют и сам забыл: по сравнению с гибелью Улеба прочие перемены в далеком Хольмгарде ему казались мелочью. Но имелся кое-кто, для кого именно те перемены оказались куда важнее. И как ни тяжко было Свенельдову роду, кое-кому в этот же вечер пришлось еще тяжелее. И этот кто-то – тот, о ком с яростью и гневом думали на Свенельдовом дворе: сам князь Святослав.

Назавтра Торлейва разбудила Жалёна, ключница: она вставала в доме раньше всех, поднимала служанок, надзирала за дойкой и выгоном коров и коз в стадо. Будить молодого господина ей не полагалось, но, в полусне услышав ее встревоженный зовущий голос, Торлейв сразу сел на своей лавке. Не столько сонный рассудок, сколько тревожное чувство ему напомнило: вчера вернулась из Хольмгарда дружина Святослава, привезли такие новости, что надо бы хуже, да некуда… Сам пришел домой от Мистины, вывернув рубаху наизнанку: ведь Улеб и Торлейву приходился троюродным братом. Ранняя побудка сразу навела на мысль: еще какая-то беда…

– Там пришли к тебе! – прошептала Жалёна, глядя на Торлейва широко раскрытыми глазами. – Выйди поскорее!

– Ко мне? От Свенельдича? – Торлейв, моргая, убрал с лица волосы.

– Да, да… навроде того, – путанно ответила ключница. – Ступай поживее, не мешкай!

Торлейв скривился: он не любил путаницы и суеты, но откинул порывало и потянулся за портами.

Выйдя на длинное крыльцо вдоль передней стены избы, он внезапно понял, почему Жалёна так перепугалась. Вместо кого-то из отроков Мистины, чего отчасти ожидал, Торлейв увидел на лавке под навесом двух женщин. На скрип двери они встали, повернулись… и Торлейв едва подавил восклицание.

– Ёт… Пр…

Высокая молодая женщина порывисто шагнула ему навстречу и подняла палец, призывая к тишине. Торлейв дико огляделся, будто ища укрытия. Потом осмотрел ее, не веря глазам. В обычной рубахе и некрашеной дерге, замотанная в убрус, отчасти прикрывавший лицо, перед ним стояла Прияслава Свирьковна, молодая княгиня Святославова. Торлейв никогда не видел ее в подобной одежде, и теперь у него рябило в глазах от неожиданности. От потрясения он даже не сообразил, что сам стоит перед ней полуголый: не на такую встречу он рассчитывал.

– Поговорить надо! – вполголоса, но с напором ответила Прияна на его изумленный взгляд. – Чтобы никто не слышал.

Торлейв еще раз огляделся. Для начала надо было укрыть Прияну от лишних глаз, раз уж она и правда здесь, а уж потом спрашивать, что случилось. В хозяйской избе еще спят мать и Орлец, сводный брат, в девичьей полно бабняка и детей, а поварне уже гремят котлами и сковородами…

– Пойдем в хлебню, что ли. – Уже не думая о вежестве, Торлейв схватил Прияславу за руку и потянул за собой.

Двор у Фастрид с сыном был просторный и богатый: хозяйская изба, две избы для челяди, хлев, поварня, клеть, погреб. Торлейв привел нежданную гостью в хлебню – клеть, где стояли квашни, громоздились дежи, сита и корыта, стоял широкий стол, и чуть ли не половину всего места занимала большая хлебная печь. Но хлеб Фастрид и Жилёна выпекали позавчера, следующая выпечка будет дня через три, и сейчас в хлебне было пусто, стол и деревянная утварь начисто вымыты.

Прияслава вошла, озираясь: сама хозяйка большого дома, она невольно любопытствовала, как все устроено у другой хозяйки, более опытной. Без просьбы Торлейв плотно закрыл за ними дверь и провел пальцами по волосам, убирая со лба и стараясь окончательно проснуться. Знал бы, кто пришел – хоть бы обулся, умылся и волосы расчесал. Хоть бы рубаху надел. Но нет – не стоило ради такой мелочи держать Прияну на крыльце, на виду у всего двора. А сама она, судя по лицу, его растрепанных волос и исподних портков не замечает.

– Что стряслось?

– Ты знал! – Прияслава повернулась к нему.

Она сказала это с таким вызовом, будто обвиняла, и Торлейв чуть не рассмеялся. К нему на двор явилась молодая княгиня, вытащила из постели, чтобы винить неведомо в чем!

– Что я знал? – подавляя улыбку, со смирным и покорным видом уточнил Торлейв.

Сквозь невольное веселье в душе отчетливо просвечивала тревога: как будто вынужден вести разговор, краем глаза наблюдая, как по полу от печи распространяется пламя. Еще чего не хватало, чтобы кто-то увидел Прияславу здесь, с ним наедине. Головы не сносить, но не он же ее к себе зазвал. Прияслава была разумной женщиной, но сейчас в глазах ее горел такой огонь, что было ясно: на все опасности ей начхать, как для себя, так и для других.

– Про Малушу!

Торлейв мигом перестал улыбаться – это имя стерло веселье, будто мокрая тряпка пыль.

– Ты знал… – повторила Прияслава, верно поняв его выражение. – И ты мне ни слова не сказал! А мог бы сказать – еще тогда!

Торлейв понял, о каком «тогда» она говорит: когда три зимы назад он приехал в Свинческ, где Прияслава сидела в добровольном изгнании, чтобы увезти ее обратно в Киев.

– Если бы ты тогда сказал мне, что у него здесь еще и Малуша, я бы не вернулась! – так же вполголоса, но с яростным обвиняющим напором продолжала Прияслава. – Я бы лучше умерла там, дома, но не стала бы возвращаться всем на посмешище! Как я радовалась, овца глупая, что Горяну избыли! Думала, мой муж теперь опять только мой! А выходит, я влезла в постель, из которой только за одну ночь до того вылезла рабыня! Да я…

Торлейв открыл было рот, сам еще не зная, чем оправдаться. Да нечем! Все было именно так, как Прияна сказала. В тот день – самый короткий зимний день в году, – когда она вновь водворилась на княжьем дворе Олеговой горы, на рассвете он встретил там Малушу, которая считала хозяйкой этого дома себя. Последнюю ночь перед приездом законной жены, статочно, Святослав провел с Малушей. Единственное, что можно возразить: к тому времени Малуша уже месяца два или три не была рабыней. Однако, много ли с того легче?

Выговорив все это вслух, Прияслава скривилась – будто распробовала свой позор на вкус. Она повела глазами, будто выискивая, куда плюнуть, потом разразилась слезами. До того она терпела – со вчерашнего вечера, когда Святослав со всеми новостями явился домой, – терпела перед мужем, охраняя свое достоинство, но больше не могла. И тут Торлейв понял, зачем она пришла – излить свои чувства тому, кому доверяла, подальше от мужа, гридей и челяди.

– Тише! – умоляюще прошептал он и подошел, желая ее обнять, но Прияслава не шутя замахала руками, отталкивая его, и отошла в дальний угол.

Ухватила там какой-то рушник и уткнулась в него. Торлейв стоял в трех шагах, глядя ей в спину и ожидая, пока наплачется. Утешать сейчас не стоит – лучше пусть ее досада изольется слезами, чем будет и дальше жечь изнутри. Было неловко, досадно, стыдно за всех – за себя, за Прияну, за Святослава. Но исправить былое не под силу даже норнам. А все, что касается Малуши, в ту зиму Торлейв и сам хотел побыстрее забыть. В тот же день Малушу увезли из Киева, увезли очень далеко, и целых три года казалось, что здесь о ней больше никогда не услышат.

Наконец Прияслава немного успокоилась. Ей бы выпить воды, но Торлейв не хотел кого-то искать и посылать за водой, чтобы не привлекать лишнего внимания к этой встрече.

– Почему ты мне не сказал? – глухим от слез голосом спросила Прияслава.

Она по-прежнему стояла к нему спиной, не желая показывать заплаканное лицо. И это несколько ободрило Торлейва: не совсем все плохо, если ей не все равно, хороша ли она в его глазах.

– Вот как раз поэтому. – Торлейв подавил вздох. – Чтобы ты… Но я не знал, что у них все сладилось. Когда я отсюда за тобой уезжал, он только хотел ее в жены взять, а Эльга надумала ее к деду во Вручий отправить. Что она потом с ним встретилась – я тогда знал не больше тебя. А когда ее здесь на дворе увидел – было поздно, ты уже в Вышгороде ждала. Не назад же было ехать.

– Я бы уехала назад! – твердо заверила Прияна.

– Но он ведь от нее отказался. Согласился, чтобы ее увезли. Он выбрал тебя, – убедительно добавил Торлейв.

Наконец он решился подойти и осторожно взять Прияну сзади за плечи. Она молча прислонилась к нему спиной, затылком касаясь его плеча. Глаза ее были закрыты, на щеках блестела влага слез, но сквозь попытку хранить спокойствие ясно сквозило отчаяние и горе.

– И вот теперь у нее дитя… – пробормотала Прияна, с таким мучением, будто эта мысль сидела в голове занозой.

– Что? – Уже без особой бережности Торлейв развернул ее к себе лицом. – Дитя? У Малфы? От него?

Под его потрясенным взглядом в глазах Прияны промелькнула искра удовольствия: об этом она знала больше.

– А ты и не ведал?

– Откуда? Меня на «бабьи каши» не звали.

– У нее чадо. Мальчик. По третьему лету. И теперь он – князь в Хольмгарде!

– Кто? – Торлейв наклонился к ней, не уловив смысла в этих простых словах.

– Тот ребенок. – Прияна в ответ потянулась к нему, так что их лица почти соприкоснулись и связь взглядов прервалась. – Тот Малфин ублюдок – теперь князь в Гардах.

Торлейв отодвинулся. На лице его ясно было написано недоверие. Прияна взглянула на него почти с торжеством – теперь-то он понял, почему она прибежала к нему, нарядившись в дергу и убрус своей рабыни.

– Не может…

От изумления у Торлейва звенело в голове. Уже три года имя Малуши для него означало лишь его собственную неудачную попытку жениться: урон для самолюбия, обиду на Святослава, перехватившего девушку, и досада на саму девушку, которая добровольно, без всякого принуждения, променяла сына Хельги Красного на более знатного мужчину – самого князя. И вот Малуша не просто вернулась из Нави, будто злая судьба, – она вернулась с ребенком Святослава, с сыном, который уже стал… конунгом в Хольмгарде? Занял престол Олава?

– Но как?

– Ты знаешь, что Улеб убит?

Эта новость, важная и горькая сама по себе, в глазах Прияны меркла перед той первой.

Торлейв кивнул. Вчера вечером это убийство казалось событием огромным и ужасным, но теперь поблекло, уступая часть важности другому.

– И в его смерти винят Игморову братию. То есть его. И когда это все открылось, тамошние люди сказали, что он больше у них князем не будет. Люди изначально хотели Улеба. Поэтому его убили. А он не хотел уступать. И тогда придумали назвать князем этого мальца – он его сын, и тоже потомок Ингвара, и он вроде как не другой, поэтому он согласился. А люди согласились, потому что тот ребенок – все-таки не он. Ну и Малуша там выходит замуж за кого-то из местных. На этом все помирились. То есть пришли к согласию.

В этом довольно невнятном объяснении Прияна напирала на некоторые «он» и «его», таким образом обозначая мужа, чье имя не хотела называть. В неприязни к Святославу она сейчас была едина с жителями ильменского Поозерья и Хольмгарда. Но если те могли дождаться, пока Святослав их покинет, и дальше жить своим укладом, то Прияна была связана с ним теснейшими узами и не могла из них вырваться даже мысленно. Слова «пришли к согласию» были полны в ее устах такого яда, что и глухой бы понял – она согласие в этом деле считает невозможным и глубоко презирает тех, кто думает иначе.

– И вот что теперь вышло, – тем же ядовитым голосом продолжала Прияна. – Они все, он и все те люди в Хольмгарде, согласились, что… Он отдал какому-то ублюдку часть владений, свои отцовские наследственные земли, какому-то ублюдку…

Прияна задохнулась и не смогла продолжать – эти слова встали колом в горле.

– Он отнял… – сдавленно, задыхаясь, продолжала она: эти слова так трудно было произнести, но невозможно держать в себе, – отнял у Ярика… у нашего сына… у своего законного сына, старшего сына, первенца… Отнял его наследие отцовского рода, Хольмгард… Половину всей державы… Той, ради которой Эльга… Ярик лишился половины своего законного наследства! Ради ублюдка какой-то древлянской рабыни! И он мне еще говорит, что так было надо! Как было надо? Ограбить своего сына ему было надо? Своего законного сына? Как будто мало, что Горяна… У него и так было двое сыновей – понадобился третий? Разве мало я от него вытерпела? Скажи, разве мало? – Прияна подалась к Торлейву. – Ты знаешь, каково мне приходилось. И вот теперь… еще и это!

Торлейв глубоко дышал, стараясь одолеть растерянность. Он понимал возмущение Прияны. Отдав Хольмгард и Гарды во владение сыну Малуши, Святослав и впрямь ограбил сына Прияны – своего законного первенца, имеющего все права на наследство отцовского рода. Даже сам Святослав не смог оправдаться ничем, кроме как «было надо». Там, в Хольмгарде, когда вокруг него сидели ильменские старейшины, старая королева Сванхейд, глава всех тамошних русов, признать владения за младшим внуком Ингвара – сыном Малуши казалось наилучшим выходом, который устроит всех. Северные русы и словене получали князя из рода Ингвара, но не Святослава, которому не доверяли, и еще лет двенадцать-пятнадцать вся власть при малолетнем князе останется в их собственных руках. А Святослав утешался тем, что передал отцовское наследие не чужому, а собственному сыну, который будет обязан ему покоряться, даже когда вырастет. По сути дела, он вовсе ничего не терял и мог радоваться, что хотя бы это дело улажено. И только вернувшись в Киев, осознал, что кое-кто все-таки от этого решения потерял, и немало. Его собственная законная жена – защитница прав шестилетнего сына. Попутно жена узнала о его связи с Малушей, которую три зимы назад от нее благополучно скрыли. Если Прияслава и улавливала какие-то намеки в оговорках киян, то могла счесть их пустыми слухами. Но ребенок, да еще и признанный отцом, нареченный княжеским именем – это не слухи. Это просто гром небесный, злая напасть.