Глава 3

Народился новый месяц, счастливый для всякого начинания, и князь Владимир объявил день выступления в поход. У Явора за прошедшие дни полегчало на сердце. Отказ тысяцкого отпустить его, горячее заступничество Сияны, доверие и добрые слова князя заслонили несправедливые упреки раздосадованной Медвянки, вернули ему порушенную гордость. Явор снова знал, что в Белгороде он нужен, что здесь уважают его. Вот если бы еще об этом знала Медвянка… Ее он больше не видел – Надежа не пускал дочь со двора, и сам Явор к городнику не заходил. Он хотел бы и вовсе забыть о ней, но десять раз на дню она безо всякого повода приходила ему на ум. Стараясь отвлечься, Явор усердно исполнял не только свои, но и множество чужих дел, съездил на охоту со Светлояром и Рагдаем, прыгнул на загривок кабану, так что даже все дивились его смелости… Но едва Явор вытер лоб, как тут же ему подумалось: видела бы его сейчас Медвянка, так не сказала бы, что ему милы тараканы за печкой. Видно, приворожила она его, если даже кабаном ее из мыслей не выбить!

За день до ухода войска к Явору явился княжеский отрок – князь Владимир звал Явора на пир в палату к своей ближней дружине и заверил, что местом он не будет обижен.

– Ты расскажи после, как и что! – кричали знакомцы Явору, когда он шел через пирующий двор к гриднице.

Явор охотнее остался бы в сенях и на гульбищах, где сидели его товарищи из белгородской дружины, но князю ведь не откажешь. Протолкавшись через сени, тоже уставленные столами, Явор шагнул через порог гридницы. В первый миг он не узнал хорошо знакомую палату – так изменила ее роскошь и богатство сегодняшнего убранства. Явору показалось даже, что он попал прямо в золотую гридницу Перунова Ирья, где Бог-Громовик пирует со своими братьями и дружиной из всех славнейших витязей прошлого. И светлым солнцем, так изменившим все вокруг, был здесь князь Владимир Красно Солнышко. Сегодня он был одет в длинное нарядное платье из плотного и блестящего византийского шелка – пурпурного, как подобает высшему земному властителю, с вытканным узором в виде желтовато-белых крылатых зверей. Золотое шитье платья, золотой пояс, золотая гривна на груди, алая шапка, отороченная черным соболем, делали князя ослепительно-прекрасным и величественным – само Красно Солнце в зените озаряло сияньем гридницу

Угощенье здесь было богаче – на серебряных блюдах лежали жареные лебеди, даже бобры – редкое и очень вкусное угощенье; горами были навалены пироги из белой муки с мясом и рыбой, в больших горшках испускали белый пар каши из лучшего пшена с медом, сливками, изюмом, мочеными ягодами. Прямо на полу посередине на огромном, как ладья, медном блюде лежал целиком зажаренный тур – добыча Рагдая на вчерашней охоте, с позолоченными рогами, украшенный зеленью и свежими цветами. Целые бочки медов стояли у концов каждого стола, а возле них кравчие с большими черпаками. Возле княжеского стола стояли бочонки с дорогим греческим вином, и отроки каждому гостю подносили его долю перед тем, как князь или кто-то из его ближних воевод поднимет кубок.

Проводить князя в поход приехали многие киевские бояре, посадники из ближних городов со своими семьями и дружинами. В первый миг Явор растерялся – он знал свое место за столом тысяцкого Вышени, а где ему сесть теперь? Лезть выше положенного Явор не стремился, но и ниже своего достоинства сидеть не хотел.

Тысяцкий указал ему место сразу после сотника Велеба – еще вчера он сидел пониже. Вышеня еще сам не понял, то ли ему сердиться на Явора за то, что он хотел от него уйти, то ли гордиться, что его десятник так обласкан князем. И больше он склонялся к последнему – он понял причину просьбы Явора и уважал стремление воина в ратное поле.

Но едва Явор окинул глазами гридницу, прикидывая, как бы пройти к указанному месту, как крепкая рука с дружеским задором хлопнула его по плечу. Обернувшись, Явор увидел Дуная.

– А, друже Яворе! – радостно, словно родного брата встретил, кричал Переяславец. – А я-то уж думаю, чего ты так припозднился – не держит ли тебя в сенях какой чурбан бесталанный, хотел уж на выручку бежать! – Дунай закатился смехом и потянул Явора за свой стол. – Иди, иди к нам! Не поссоришься – не помиришься, не помиришься – не подружишься, а с кем подерусь, с тем после и подружусь, верно, Гремислав?

Дунай толкнул локтем своего товарища.

– Вестимо – у тебя все не как у людей, – со спокойной дружеской снисходительностью ответил Гремислав. Дунай рассмеялся, словно его похвалили. Видя рядом оживленного, разговорчивого Дуная и невозмутимого, полного достоинства Гремислава, трудно было поверить в их тесную дружбу.

Явор усмехнулся и сел рядом с Дунаем. Теперь, получив основания уважать белгородского десятника, Переяславец был весел и дружелюбен. Слово князя для него было свято, да и сам он предпочитал тех, кто мог дать ему отпор – с такими было веселее. Весь вечер он не закрывал рта, рассказывал о Киеве, о прежних походах, удивлялся, как это они с Явором не встретились в прошлом году под Васильевом, хотя оба там были. Отвлекался он только на то, чтобы подмигнуть какой-нибудь девушке с другой стороны стола.

Только Сияну Дунай искал глазами напрасно – ее не было в гриднице.

– Не пойду! Ни за что не пойду! – твердила она в ответ на все уговоры матери и няньки и трясла головой. – Не выйду, шагу из горницы не ступлю, пока киевские здесь!

Ей представлялось невозможным показаться на глаза кому-нибудь из тех, кто видел, как она чуть ли не лезла в драку с киевским кметем. Как ее угораздило только? И сильнее всего ее смущала память о голубых, ясных, удивленно-радостных глазах Дуная. То и дело они сами собой вставали перед ее взором, и словно тихая молния пробивала ее насквозь, кровь приливала к щекам Сияны, ей хотелось закрыть лицо руками и спрятаться куда-нибудь от стыда. Ясноликая Лада, богиня-любовь, впервые заглянула ей в лицо своим жарким взором, и юная душа Сияны была в смятении. Но в этом она не хотела признаться ни матери, ни няньке, ни даже Медвянке. Ну, может быть, Медвянке, только не сейчас, потом.

Медвянка тоже была здесь, сидя вместе с отцом за столом белгородской знати. Отрок с воеводского двора, пришедший вчера звать Надежу на пир, передал, что и дочь его светлый князь будет рад видеть у себя в гостях. Надежа снова встревожился. Вспомнил-таки светлый князь! Не сказать ли Медвянку больной – подальше от беды? В отчаяньи Надежа пошел посоветоваться с волхвом Обережей.

– Пусти ее, пусти! – уверенно посоветовал ему старик. – Залаз невелик – у князя теперь не забавы на уме. А побывать на пиру ей на пользу пойдет. Пусть поглядит твоя горлинка, что как она ни хороша, а и покраше ее найдутся на свете!

Волхву Надежа верил и принял его совет. Последние слова Обережи особенно ему понравились – своей дочери он только еще и желал, что поменьше гордости да доброго жениха!

Медвянка, услышав об отцовском решении, сначала возликовала, а потом смутилась. Собственные наряды казались ей недостаточно хороши для княжьего пира, и она упросила мать сходить к Сияне. Сияна одолжила ей одну из своих верхних рубах, из блестящего византийского шелка, золотисто-желтую, расшитую по оплечью и рукавам желтым янтарем с Варяжского моря. К волосам и лицу Медвянки этот наряд очень шел, она чувствовала себя красивой, но все же робела. Ведь на княжьем пиру будут такие именитые гости – как же не заробеть дочери старшины из порубежного города!

Попав за стол в палату, видя вокруг себя пестрое собрание Владимировых гостей, Медвянка совсем растерялась и сидела тихо. Поблизости от таких именитых людей она едва смела поднять глаза. И вид Явора, сидящего в таком почете за дружинным столом, да еще рядом с Дунаем, так смущал ее, что она лишь раз-другой посмела бросить беглый взгляд в их сторону. Никогда еще Надежа не видел свою дочь такой тихой, молчаливой, скромно опустившей глаза. Даже кмети и молодые боярские сыновья ее не занимали, весь ее игривый задор угас среди этого шума и великолепия. Женщины из семей посадников и воевод, из киевской знати, казались ей дивными птицами, сверкающими радужно-шелковым опереньем и самоцветами уборов. Заметней всех была Путятина дочь Забава, прозванная Жар-Птицей. Ей было всего шестнадцать лет, но своей красотой она славилась на всю Русь и сейчас служила лучшим украшением гридницы, сияя золотой косой, белым румяным лицом, красным шелком одеяния, золотым самоцветным венцом с жемчужными подвесками, который Путята восемь лет назад привез из Корсуни. Разве равняться с нею Медвянке? Даже на княжичей, о которых столько думала раньше, она теперь едва глянула.

Епископ Никита благоразумно не явился на прощальный пир, и его присутствие не мешало княжеской дружине отметить начало нового похода по обычаю, установленному с древности. Воеводы поднимали кубки во славу небесных братьев-воинов, Яровита, Перуна и Трояна, среди которых каждый воин имел своего особого покровителя, и гридница дружно кричала славу им. Старшая Владимирова дружина была крещены вместе с ним самим почти десять лет назад, кмети младшей – при поступлении, но крест на шее не мог разом изменить привычные представления людей, выросших с именами богов-воителей в сердце.

За семнадцатилетнее киевское княжение Владимира Красна Солнышка в его дружине было сложено столько песен и слав, сколько иному князю не услыхать и за сорок лет. Желая подбодрить старых и новых соратников перед походом, князь побуждал своих бояр и воев вспоминать и рассказывать. Князь позвал гусляров, чтобы они старыми славами поддержали дух молодых воинов, и первый гусляр пел песню о поход князя Олега Вещего на Цареград.

 
И повелел Олег сделать колеса дубовые
И поднять на колеса ладьи свои.
И повеял Стрибог из поднебесья,
И воспряли ветрила шелковые,
Покачнулись по ветру легки ладьи
И ко граду пошли, будто по морю.
Яко по морю, по полю катятся,
И ветрила крылами вздымаются.
Греки чуду великому дивятся,
И дрожат греки в страхе неистовом,
И послали к Олегу, моля его:
«Не губите нас, русы удалые,
А возьмите себе злата-серебра
Сколько вашим воям только надобно!»
 

Никто из ныне живущих не мог помнить этого похода, и за давностью лет любое чудо казалось возможным. Как наяву кметям виделись ладьи со звериными мордами на носах, быстро катящиеся по полю на колесах, а над ними цветными крыльями парят паруса, украшенные солнечными ликами и туго наполненные ветром. А потом дань – сверкающие монеты и украшения, кубки, чаши, резные ларцы, литые светильники, пестрые шелка, богато изукрашенное оружие, бочки с вином, добрые кони… И каждый из слушавших песню верил в это чудо и гордился мощью своего племени, способного сотворить небывалое.

Первого певца сменил другой, воспевавший князя Игоря Старого.

 
Игорь много воев для похода собрал
Взял варягов и русь, взял полян и словен,
И пошел он ко грекам отмстить за себя,
На ладьях и конях – нету войску конца.
Как проведал то царь, в страх великий попал,
В Цареграде смятенье велико и плач.
И послал царь ко Игорю, молит его:
«Не ходи ты на нас, а возьми себе дань,
Сколько брал князь Олег, еще больше я дам,
Дам я злато тебе, дам шелка и вино…»
 

– Нам ли не быть с победою – наши боги нас укрепят! – выкрикнул Берковец, едва гусляр окончил. Герой хорватского похода был уже сильно хмелен, в одной руке он держал чашу с медом, а другой опирался на плечо товарища, но удали его хмель не убавил. – Как и предки наши – умрем мы, а назад не поворотимся! И ничего нас не страшит, потому как в руках мы Перуновых! Сам Яровит нас щитом укрывает, Перун копьем наши дороги прямит, Троян секирою наших ворогов крушит! Тебе, Солнышко наше, пью сию чашу, за честь и удачу твою на все времена!

Берковец одним махом выпил свою чашу и грохнул ее об пол; все пили следом за ним, кричали, князь Владимир, довольный удалой речью, подарил Берковцу серебряную чашу с чеканкой.

Гости князя Владимира одобрительно кричали, стучали чашами, клялись не посрамить памяти князей-воинов и их дружины. Ведь сколько силы и славы в прошлом Русской земли – любого ворога одолеет она и до скончания веков будет могуча и славна!

Только жена тысяцкого Вышени, боярыня Зорислава, вздохнула украдкой. – Что невесела? – спросила ее соседка, жена Ратибора. – Твой-то сокол с тобою остается. Или добычи жалеешь?

– Чем еще за ту добычу платить придется? – ответила Зорислава. – Слыхала я от отца про Святославовы походы. Князь на греков ходил, а печенеги той порой – на Киев. А толку было что? Кости тех воев давно в земле, а где золото их – одни боги весть. Только духи их в Перуновом Ирье сими песнями тешатся. Теперь опять вот воевать наладились, а свой дом без обороны оставляют.

– Что делать, матушка! – боярыня Явислава вдруг тоже вздохнула. – И мне мало радости в сем пиру. Мужа и сына, видишь, в поход провожаю, а внука встречать буду.

– Откуда же? – Из рук Матери Макоши! Невестке моей к исходу травеня срок родить, а Ведислав-то когда еще воротится да узнает, кого ему боги дали, сынка ли, дочку ли…

– Ну, дай вам боги внуков здоровых! – пожелала ей Зорислава. – И им, чай, ратных дел достанется немало!

Гости были во хмелю, связной беседы уже не вязалось, гусляры сами сели угощаться, им на смену заиграли гудошники. Победитель ятвягов Светлояр Зови-Гром пошел плясать со своим побратимом Рагдаем древнюю воинскую пляску, которой еще деды дедов тешили богов перед началом похода и призывали удачу. Это был древний обряд, ритуальный танец-поединок, и движения его шли из битвы, только были яснее, красивее, слаженнее. Все в гриднице хлопали в лад, притоптывали, молодые завидовали ловкости и удали двух прославленнных витязей.

Забава не долго смогла усидеть за столом. Едва лишь побратимы кончили свой танец, она мигом выпорхнула в круг. Навстречу ей выскочил Дунай – вечный ее соратник и соперник в плясках, и все вокруг радостно закричали, ожидая красивого и зажигательного зрелища. Теперь танец был не поединком, а предсвадебным обхаживанием невесты, но не серый селезень ходил возле уточки, а огненный сокол вился вокруг жар-птицы. Ловкость и крастоты их танца била в глаза, как острие копья, красно-золотые рукава Забавы летали, как бьющееся жертвенное пламя. Белгородские женщины, наслушавшись всякого про Путятину дочку, во все глаза смотрели на нее, но не могли не признать, что едва ли ей сыщется равная на всей Киевщине.

Даже сам князь, веселый, с ярко-голубыми блестящими глазами на покрасневшем от выпитого лице, не удержался и вышел из-за стола. Теперь два сокола бились за жар-птицу, но Дунай очень скоро признал себя побежденным и вышел из круга, размашисто утирая лоб – ничуть, впрочем, не взмокший. Его со смехом хлопали по плечам, а он вовсе не был огорчен поражением – своему князю он без обиды уступил бы любую девицу не только в пляске, но и на самом деле. Яровит всегда ищет себе вождя, который укажет ему путь, за которого он с восторгом отдаст свою жизнь. Дунай нашел своего Перуна еще десять лет назад и на службе ему был стократ счастливее всех полновластных правителей.