И уж кто был счастлив исходом их поединка, так это сама Забава. Заря разлилась по щекам, глаза заблестели молниями. Как все молодые кмети восхищались ею, так Забава восхищалась князем; с детства она преклонялась перед ним, как перед самим солнцем, и его единственным из всех на свете мужчин считала достойным любви. Сейчас за ней не следили скрытно-зоркие глаза княгини Анны, волна счастья и воодушевления несла Забаву на гребне, так искрились ее глаза, так плясала в ней каждая жилочка, что и самого Перуна она свела бы с ума.

А Медвянке даже не хотелось теперь плясать, веселая игра гудков, рожков и трещоток не радовала ее. Здесь-то ей не удастся встать в середину круга и всех заставить восхищаться собой. Медвянка смотрела на Забаву, невольно любуясь ею и остро, горестно сознавая ее превосходство. Как красива была Путятина дочь, как нарядна и ловка, как горда своей статью, родом и богатыми уборами! Кто перед ней Медвянка – дочка ремесленного старосты из сторожевого городка, почти ничто. Медвянка не привыкла чувствовать себя хуже кого-то и оттого переживала унижение особенно остро. Она бросила взгляд в сторону Явора – а он что поделывает? Рядом с ним сидел теперь светловолосый витязь в синей шелковой рубахе, расшитой серебром, с красной вставкой на груди, – Ведислав Ратиборич. Он убеждающе говорил что-то Явору, положив руку ему на плечо.

– О чем это они? – невольно вслух спросила пораженная Медвянка.

– Кто? – Вереха услышал ее возглас и проследил за взглядом девушки. – Да Явор с Ратиборичем побратимы, я так слыхал, они с отроческих лет дружатся.

Медвянка отвернулась со стыдом и досадой. Побратим Ратиборова сына – вот уж чего она не ждала! И это Явор, которого она чуть ли не трусом назвала! Медвянка уже жалела, что пошла на этот пир – он принес ей больше смущения и огорчения, чем радости. Теперь ей хотелось только, чтобы князь с дружиной скорее ушел и в Белгороде все стало по-прежнему.

Дотемна бояре, кмети и отроки плясали в палате, а народ во дворе и на площади детинца перед княжескими воротами. На весь Белгород разлеталась игра рожков и трещоток, песни, смех, плесканье ладоней, удалые и веселые крики. Веселье, как огонь, гонит прочь беды и напасти – в это твердо верили славяне, оттого так много песен и плясок провожает славянина во всем земном пути от колыбели до могилы. Чем горячее веселье, тем удачнее будет предстоящее дело – и в теплый свежий вечер месяца травеня белгородцы сделали все, что могли, желая князю удачного похода.

Через день на самой заре большая княжеская дружина выступала в поход. Рассвело рано, прохладный утренний ветерок тянул из близкой степи свежие запахи растущих и расцветающих трав. Старик Обережа сам вывел из конюшни светло-серого, почти белого княжеского жеребца под нарядным красным седлом и золочеными звоночками и бляшками на сбруе. Сотни глаз на широком дворе следили, не заденет ли конь порога – это было бы дурным знаком перед ратной дорогой. Но конь вышел легко, и сотни радостных криков разорвали тишину – боги благословляют новый поход. Отроки приняли повод из рук старика и повели коня к крыльцу, где ждал его светлый князь. Детские кинулись выводить своих коней, в мельканьи их красных плащей двор казался охваченным пламенем

Привычным ровным порядком ближняя княжеская дружина выезжала из детинца. Весь Белгород наполнился топотом сотен ног и копыт, конским ржаньем, звоном оружия.

Мирное население Белгорода тоже поднялось спозаранку и вышло проводить князя с дружиной. Наряженные, как на праздник, ремесленники Окольного города с семьями, жены и дети уходящих кметей, растревоженные сборами в поход и прощаньями, толпились на улицах, у ворот и на стене крепости, приветственно кричали, махали руками и шапками, тянулись, стараясь еще хоть раз увидеть своих среди дружинных рядов. Кто-то надеялся на будущую добычу, но больше семьи уходящих желали того, чтобы снова увидеть своих родичей живыми.

– Свете мой светлый, соколе мой ясный, куда ты от меня отлетаешь, на кого меня и малых наших детушек покидаешь? – то там, то здесь принимались причитать женщины.

А дети шумными стайками бежали следом за полками, стараясь разглядеть своих отцов и убедиться, что мой отец – среди всех первый!

Лучше всех, конечно, были кмети-детские. До битв было еще далеко, но для проводов князь велел им одеть шеломы и кольчуги. Дорогие и прочные доспехи сверкали на солнце стальной чешуей, и ближняя дружина Владимира казалась тем волшебным полком морских витязей, которых премудрый князь-чародей умел вызывать из моря для обороны своего города. И каждый из бегущих следом и сидящих на тынах мальчишек, даже те, кому по малолетству еще не полагалось и штанов, с восторгом и завистью разглядывал их коней и оружие. И каждый отчаянно мечтал скорее вырасти, стать таким же сильным, уйти в Киев и наняться на службу к прославленному князю Владимиру-Солнышку, ходить с ним в походы за добычей и славой!

Впереди детских ехал сам светлый князь Владимир Святославич со своими старшими сыновьями и ближними воеводами. Багряный плащ за плечами овевал его цветом священного живого пламени, золоченые узорные бляшки на груди кольчуги горели под солнцем так, что было больно смотреть. Казалось, сам он разливает вокруг себя золотые лучи, как Красное Солнце, идущее по небосклону. Глядя на него, женщины утирали слезы со щек, веря, что всем известная удача князя-Солнышка убережет в походе их близких, поднимали повыше маленьких детей, чтобы они посмотрели на него, чтобы хоть случайный взгляд любимого богами князя послужил им защитой от бед.

Княжеское войско постепенно вытягивалась из ворот крепости. Белгородская знать смотрела с заборола, как по берегу уходит прочь от города конная дружина, как багряным листком клена трепещет на ветру впереди плащ Владимира Красна Солнышка. Стоял на забороле и Обережа – в длинной белой рубахе, вышитой волшебными узорами, со множеством оберегов и длинным ножом на поясе, с ожерельем из медвежьих зубов на шее, с высоким посохом в руках, на верхушке которого была вырезана медвежья голова. Опираясь на посох, Обережа смотрел вслед дружинам. Он был уже очень стар – его семь десятков лет хватило бы на две жизни. Он пережил нескольких князей, сменявших друг друга в Киеве, он видел то новое святилище древних богов, которое молодой князь устроил в Киеве семнадцать лет назад. Видел он и то, как двенадцать кметей волокли потом Перунов идол вниз по Боричеву току, колотя его палками, как лиходея. Казалось, попран мировой закон, разорвана связь потомков и предков, Земля-Мать не стерпит подобного оскорбления! Но земля устояла, и небо не рухнуло, зима и лето так же сменяли друг друга, и так же вращалось извечное колесо жизни, смерти и возрождения. И Обережа, хоть и был уже стар, научился новой истине. Можно сбросить в Днепр идол Перуна – идол ведь только дубовая колода, не в ней же пребывает сам Небесный Воин, это знают и малые дети. Можно побить на куски каменные идолы Макоши и Дажьбога – они простили, солнце светило и трава вырастала по весне, как и тысячи лет назад. Можно засыпать землей очаг жертвенника – труд на полях, гибель в сражениях, ежегодные и ежедневные, тоже жертвы, и их не отвергают боги. Но никакому князю не по плечу переделать мир. Все пройдет – но останется родная земля, древняя и прекрасная земля Русская. Можно по-разному мыслить ее благо, но тот, кто честно желает блага ей, не будет ею отвергнут и забыт потомками. И сейчас Обережа просил богов за счастье и удачу князя Владимира, все силы отдававшего трудам и битвам за благо этой земли.

Но вот дружина ушла, в Белгороде разом стало пусто и непривычно тихо. Многодневный шумный праздник кончился, ежедневные заботы по-хозяйски шагнули на порог. За прошедшие недели белгородцы позабыли, что такое будни, и теперь на сердце у всех сделалось серо и скучно. Но ничего не поделаешь: потехе – краткий час, делу – долгое время. Князю свои заботы, дельному люду свои. Вспоминая каждый о своих делах, белогородцы постепенно потянулись к надворотной башне, где была лестница вниз. По пути они почтительно кланялись и епископу, и волхву. Почитать волхвов каждый из них был привычен с детства, а почтения к епископу требовал князь. Простые люди делали и то, и другое, чтобы не разгневать никого, кто обладает властью над землей и небом.

Вслед за всеми пошел и старшина городников Надежа со своим семейством. За прошедшие недели он привык к Гостемиру, и теперь ему было грустновато, словно он проводил в поход родича. Лелея, напротив, была довольна, что избавилась от постояльцев и чужие люди больше не будут путаться у нее под ногами на собственном дворе. Зайка то и дело дергала за руки родителей: «А вы видали? А почему у него? А это кто был?» Ярких воспоминаний этих дней ей хватит еще надолго. И чего бы ей ни случилось повидать в жизни, эти детские воспоминания о князе-Солнышке навсегда останутся самыми яркими и весомыми.

Медвянка отстала от родичей и все постреливала глазами по сторонам. Для нее это утро было радостным втройне. Она наслаждалась блестящим зрелищем уходящих дружин, радуясь и тому, что с их уходом к ней возвращается привычная воля и привычное положение первой красавицы Белгорода. Шумная и пестрая толпа киевлян и прочих гостей схлынула, Забава Путятична уехала восвояси в Киев, все взоры снова были обращены к одной Медвянке, и она ликовала, как княгиня, сумевшая отбить нашествие и вернуть себе свой золотой стол. Только одно омрачало ее радость – мысль о Яворе. Украдкой Медвянка высматривала его все утро, но не увидела ни разу и уже беспокоилась – не передумал ли тысяцкий, не отпустил ли его в чудской поход?

Одумавшись, Медвянка жалела, что так обидела его. Знала она и о том, что Сияна не побоялась заступиться за Явора, защитить его от напрасного бесчестья. Этот поступок подруги пробудил в душе Медвянки неясные угрызения совести – ведь она не хуже Сияны знала смелый нрав и заслуги Явора. Теперь она побаивалась, что сам Явор тоже оценит заступничество воеводской дочери, втайне ревновала к Сияне, и ей нетерпелось увидеть Явора и убедиться, что он по-прежнему ее любит. Но слово не воробей – не идти же к нему теперь просить прощенья! Обидеть и прогнать намного легче, чем позвать назад и повиниться, и у Медвянки не хватило бы прямодушия и силы на такой поступок. Однако, она не возражала бы, если бы Явор вернулся сам, и в душе надеялась на это.

Возле Обережи девушка задержалась. – Дедушка! – негромко, почтительно окликнула Медвянка волхва. Волхв обернулся к ней.

– Дедушка, а как по-твоему, долго князь в походе пробудет? – спросила она. На самом деле поход и княжеская дружина уже мало ее занимали, но ей не хотелось уходить со стены так скоро.

– Не короче часа, да не дольше времени, – размеренно, словно сам хозяин луны Числобог, ответил старик. – Да лучше бы ему сперва свою землю оборонить, а после уж чужой искать. А, Явор? – неожиданно спросил он, подняв глаза выше лица Медвянки.

– На то и пошел чужую искать, чтобы свою оборонять лучше, – раздался позади нее голос Явора. Незаметно подойдя, он оказался за спиной Медвянки. – Кривичи и словены не хотят давать воев, чтобы нижние земли от степи оберегать – вот князь за воями и пошел. Нам же здесь спокойнее будет!

При одном его имени в лице Медвянки проскочила какая-то искра, оно разом прояснилась. Быстро обернувшись, Медвянка блестящими глазами глянула ему в лицо. И он показался ей не таким, как обычно – он был скован и тайно раздосадован, и старался не смотреть на нее. А Медвянка была сейчас хороша: веселая и задорная, в белой рубахе, обшитой золотыми ленточками, она была похожа на огонек, на красный цветок папоротника, дразнящий взор, но не дающийся в руки. И с тем же упорством, как раньше Явор искал ее взгляда, она была полна решимости заставить его снова смотреть на нее.

Явор не мог пройти мимо нее и остановился, хотя дал себе слово, что не будет разговаривать с ней – хватит делать из себя посмешище. «Да плюнь ты и забудь! – убеждал его побратим Ведислав, которому одному он и мог рассказать свою печаль. – Не одна звезда на небе, не одна и девка красная на белом свете! Вот ворочусь из похода, сам тебе в Киеве невесту найду, да не посадскую, а из боярышень! И с приданым найдем, и красивую найдем, не плоше той. Да и что красота – сердце было бы живое да горячее, там и счастье». Соглашаясь с побратимом, Явор старался гнать прочь мысли о Медвянке, уверял сам себя, что больше на нее и не взглянет… но те несколько дней, что он ее не видел, показались ему целым месяцем, притом месяцем груденом – темным, хмурым и холодным.

Гордость дала бы Явору сил идти прочь, не глядя на Медвянку, но она, словно задалась целью рушить все его замыслы, вдруг сама обратилась к нему.

– Да уж куда спокойнее – с таким-то воином! – воскликнула она, бросив на Явора блестящий, вызывающий взгляд. – Ты же, Явор, воевода знатный – только печенеги тебя увидят, так со страху с коней попадают, только и останется их в вязанки вязать да с воза на торгу продавать!

– Да ладно тебе, не смейся! – нахмурясь, неохотно ответил Явор, досадуя на себя, что не может удержаться и избегая смотреть ей в глаза. – Сама знаешь, я в княжескую дружину просился, да тысяцкий меня не отпустил.

– Нельзя, нельзя тебе отсюда уходить! – воскликнула Медвянка в преувеличенном испуге. – Князь ушел – еще полбеды, а вот ежели прознают печенеги, что Явора-десятника в Белгороде нет – вот тут и жди набега!

– Помолчи – беды накличешь! – прервал ее Явор. – В прошлое лето не видала ты печенегов близко – а то бы не смеялась.

Даже и до размолвки Явор не позволил бы Медвянке смеяться над этим – слишком хорошо он знал, каким трудом и какой кровью достается мир для русских городов. И он не боялся говорить с ней резко, а даже надеялся, что она смутится, пусть даже рассердится – только пусть отведет свои блестящие, смеющиеся глаза.

– А я и не над ними смеюсь! – быстро ответила Медвянка, игриво поводя глазами.

– Она была довольна, что вызвала-таки Явор на разговор, но лукавый русалочий дух толкал ее и теперь все делать ему наперекор. Раньше Явор искал ее взгляда – она отворачивалась. Теперь он отворачивался – а она заглядывала ему в глаза, наслаждаясь замешательством этого сильного, гордого и такого уважаемого, как оказалось, человека. Теперь она видела, что не утратила власти над ним, и совсем повеселела. Пусть она и не так хороша, как Забава Путятична, но свое у нее не отнимется!

– А над кем же? – Явор наконец глянул ей в глаза, так сурово, словно хотел отбросить ее этим взглядом, решительно положил руки на пояс и подвинулся к ней. Своего он достиг – Медвянка живо отскочила в сторону.

 
Пошел молодец на войну с топором,
Разбил молодец кисель с молоком!
А кашу-горюшу в полон захватил,
Пироги-вороги все сказнил!
 
 
– задорно пропела она, приплясывая на месте.
 

– Медвянка! – закричал от башни старший городник. – Куда опять запропала?

Не оглянувшись больше на Явора, Медвянка убежала на зов. Явор вздохнул, с тоской провожая ее глазами. Любовь и гордость боролись в его сердце; он не робел перед врагами, но кареглазая девушка с медово-золотистой косой лишала его сил. Сияющие и вечно смеющиеся глаза Медвянки заворожили, заморочили его, а против ворожбы бессилен меч, бесполезна кольчуга. Она была как ясно солнышко, то жгущее, то ласкающее своими лучами, и нельзя было не любить ее. Она была его несчастьем, его проклятьем, и Явор настойчиво искал в своем прошлом какой-нибудь нарушенный зарок, вину перед богами, за которою они послали ему эту проклятую любовь.

 
Не чисто поле меня сгубило,
Не буйны ветры занесли на чужую добычу,
Не каленой стрелой доставал я белых лебедей,
Не мечом-кладенцом хотел я бить ворогов,
А сгубила молодца краса красной девицы!
 

– вспомнились ему слова старой песни. Огоньком дрожащая впереди фигура Медвянки тянула его к себе, как цветок папоротника в темном лесу. Явору было стыдно и перед собой, и перед людьми вокруг, но он ничего не мог с собой поделать.