– Но ты же к нам ещё вернешься? – спросил Витаус. «Если уж я отсюда вырвусь, то ни за что сюда не вернусь». Я сказала:

– Мне кажется, мы ещё увидимся, Витаус.

Всё получилось, как я задумала. Когда массы, напиравшие снаружи на дверь, ввалились внутрь, я выскользнула за двери. Я была на свободе.

* * *

С неба срывались редкие снежинки. Было хмуро и пасмурно, а мне хотелось хохотать во всё горло. Здорово я их обставила (даром, что без мозгов) – и людей, и Норта с дружками.

Я шла, глазея по сторонам. Это я видела раньше только из окна. А это совсем другое.

Счастливые все вокруг, какие они счастливые. И даже не понимают этого. Теперь и я – счастливая.

Для начала (коль я хотела, чтоб меня принимали за живую), надо было почитать книжку и усвоить их манеры.

Я очень обрадовалась, что я – манекен.

Всё это было ничуть не проще компьютеров. Оказалось, что у живых женщин тоже много проблем, о которых я даже не подозревала. Им постоянно по нескольку раз в день нужно много чего делать с лицом – распаривать, втирать, намазывать тонким или толстым слоем, а после – посыпать сверху. В книжке даже обучали ходить и улыбаться. Я порадовалась, что мне нарисовали улыбку и не надо учиться, и втирать, и посыпать тоже не надо. Я всегда буду такая. Да я бы и не смогла всему обучиться.

Конечно, живые умнее меня. У манекена много преимуществ, но сердца и мозгов у меня нет. Но, может, это и есть мои самые большие достоинства.

* * *

Я истратила почти все деньги, которые дал мне Витаус. В основном, на еду. Оказалось, на ходьбу и разговор уходит много сил. Особенно на слова. Поначалу каждое слово давалось мне с трудом, да и после не так легко.

Зажглись фонари. Я продрогла до костей.

В магазине сейчас начали готовиться к балу. Я чуть не пожалела, что убежала. Но вспомнила Норта и приободрилась.

Чтоб согреться, я зашла в фирменный магазин одежды. Повсюду стояли манекены. Они меня не узнавали. Для них я была человеком.

Я подумала о Витаусе – всё ли обошлось? поверили ему? Жаль, что его нет рядом.

Рядом громко заплакал ребёнок. Я обернулась.

– Пошли, негодница, хватит здесь стоять, – сказала женщина (я обратила внимание на её пышные волосы) и начала отдирать пальчики от прилавка.

Если б у меня были мозги, я б прошла мимо. Я сказала:

– Я слышала, в соседнем отделе – крем. Морщины разглаживает, как утюгом. Если хотите, я побуду с ребёнком, вы успеете.

Женщина сказала:

– Ники, стой здесь, негодница, и не смей отходить от прилавка. Даже если тётя будет угощать конфетами и звать покататься на качелях. Поняла, что я сказала? Я сейчас.

Она вернулась разочарованная.

– Крем был, но мне не досталось. А вы мило поладили, я смотрю. Пойдём, Ники, мы опаздываем. Ко мне в девять придут, а домработницы нет.

– Пусть и она пойдет с нами, – сказала девочка.

– Что ж… – женщина подумала. – Если нам по пути… А вам куда? – спросила она меня.

Я сочинила какую-то историю.

– Послушайте, милочка, – сказала она. – Если вам некуда идти, может, пойдёте со мной? Поможете мне, у меня сегодня гости, домработница взяла выходной, а одной мне не управиться.

Я согласилась.

Я постаралась сделать всё как можно лучше и как можно быстрее. У неё дома было гораздо красивее и наряднее, чем в магазине. Я не могла наглядеться. Гости тоже были очень милыми, правда, я видела их мельком – я входила к ним в комнату, только чтобы унести грязную посуду и принести новую порцию еды.

Вечером я уложила девочку спать. Мне никто ничего не говорил на этот счёт, но я знала, что люди ночью спят.

– Ты у нас останешься? – спросила Ники.

– Не знаю, – сказала я.

– Оставайся. Я очень хочу. Если бы мама разрешила…

Хозяйка легла спать под утро. Она велела мне домыть посуду, а потом постелить себе на диване в гостиной. Я в точности всё исполнила. Хотя в сне не нуждалась. Остаток ночи я пролежала с открытыми глазами.

Утром я приготовила завтрак и разбудила Ники.

Когда мы играли в детской, вошла хозяйка. Она была заспана, неодета, непричёсана и выглядела совсем не так, как вчера.

– Я вижу, вы славно поладили, – сказала она, зевая. – Слушайте, милочка, почему бы вам не остаться? Будете присматривать за ней, от нас недавно ушла воспитательница. Вернее, нам пришлось с ней расстаться. Будете вместо неё.

Лучшего я и желать не могла: жить среди людей их удивительной жизнью, совсем не похожей на нашу – тусклую, ночную, подчинённую. Но разве могла я – манекен – быть с живой девочкой? У меня нет ни чувств, ни мыслей, ни души, ни знаний. Я сказала об этом хозяйке, оставшись с ней наедине. Хотя мне очень не хотелось говорить, что я – манекен.

– Ах, какие глупости вы говорите, – воскликнула она. – Вам только и воспитывать детей. Вы никогда не выйдете из себя, не прикрикнете, не шлёпнете под горячую руку и вам не взбредёт на ум опробовать на ней очередную систему воспитания или провести педагогический эксперимент. Ах, как мне повезло! О лучшем я и мечтать не могла. Ну, всё, милочка, одевайте её, идите гулять, а я побежала…

По вторникам, четвергам и субботам хозяйка ездила в гости. По средам и пятницам принимала у себя. Я помогала ей не только на кухне. Перед приходом гостей она была возбуждена и словоохотлива больше обычного.

– Как тебе моё новое платье? Правда, мне очень идёт этот цвет? Эта безмозглая толстушка лопнет от зависти, когда увидит меня в нём.

– О ком вы? – спросила я.

Хозяйка назвала имя.

– Вы же называете её украшением всей компании, – сказала я, – и говорите всем, что она вам как сестра. И она тоже так говорит.

– Какая ты дурочка. Она меня тоже не выносит. Нельзя же всё принимать за чистую монету. Я хочу сказать – не всё так, как ты слышишь.

– Я не поняла, – сказала я.

– Потом поймёшь, давай скорей мой парик.

(Её пышные волосы оказались искусственными).

Она надела парик, застегнула грацию и стала накладывать грим.

– Ни один не принёс помаду нужного оттенка. А я ведь просила. Разогнать их, что ли, к чертям, – сказала она о любовниках.

– Разгоните, – сказала я. – У вас муж хороший. И красивый.

– Ах, милочка. Ты бы посмотрела на него, когда он вынет изо рта челюсти, снимет с живота бандаж, а с головы накладку. Ты бы от ужаса всю ночь не сомкнула глаз.

– А любовники – тоже в бандажах и с накладками? – спросила я.

– Не упрощай жизнь, милочка. Не только же внешняя красота. Ум, чувство, тело – всё нужно. Я выбрала троих – каждый виртуоз в своей области.

– А зачем вам четвёртый – муж?

– Но он же отец ребёнка. Да и молотком кто-то должен стучать в доме, и деньги в него приносить. Ах, я заболталась… Когда будешь сегодня убирать грязную посуду, обрати внимание на тощую девицу в зелёном платье и прыщах, замазанных пудрой, – мою племянницу. Она недавно делала операцию, теперь у неё силиконовая грудь. Давай присмотримся. Если хорошо, может, и себе так сделать?

Когда я в этот раз, собирая грязные тарелки, подходила к какой-нибудь женщине, в голове вертелось: «А у неё тоже из силикона?»

* * *

Я начала сильно уставать от хозяйкиных приёмов. Мне нравилось быть с её дочкой. Способность иметь живых детей не подлежала разочарованию. Но что бы было с моим ребёнком, родись он тоже манекеном, – зачем? Потом я думала: «Пусть бы он был, а там было бы видно. Пусть бы только он был». Как-то мы гуляли с Ники на бульваре – я завязала ей два больших белых банта и надела набекрень белый берет – все оборачивались нам вслед.

«Я её украду».

Я придумала план: просто и надёжно – как мой побег из магазина.

Два билета на ночной проходящий поезд лежали за подкладкой моей сумочки. Я подумывала, что взять из вещей, когда ко мне вошла хозяйка.

– Я не могу тебе заплатить на этой неделе.

Она всегда платила нерегулярно.

– Я уплатила чужие долги и теперь сама всем должна. Я ухожу – на выставке демонстрация коллагеновых губ и платиновых зубов. Интересно, как бы это смотрелось на мне?.. Проверь, как Ники играет гаммы – у неё завтра музыка. А со следующей недели – французский. Ты же понимаешь, для девочки нашего круга она должна….

«Музыка, – подумала я – … французский. Я не могу ей дать ничего. И никакого круга не будет».

Ники позвала меня поиграть. Я пришла, но голова у меня разболелась, и вскоре я спустилась к себе.

Чтобы отвлечься, я взяла вечернюю газету и начала просматривать.

«Разыскивается беглый манекен», – прочла я на первой странице.

В дверь тихонько постучали.

Я сунула газету в сумку, на цыпочках подошла к двери, глянула в замочную скважину и открыла дверь.

– Что случилось, Ники? Почему ты плачешь?

– Уходи отсюда, убегай скорей… Мама прочитала объявление в газете и хочет вернуть тебя в магазин. Я только что слышала, как она туда звонила. Беги! Она ушла – не хочет быть дома, когда за тобой придут. Мама хочет увидеть свой портрет на выставке. Они написали, что напишут портрет того, кто сообщит, и поместят его на Выставке Знаменитостей. Ещё и деньги, но для мамы не это…

Ники всхлипнула. Вынула что-то из кармана халатика.

– Беги. Вот деньги – тебе хватит на билет. Кажется, есть ночной поезд. Бери, это из моей копилки, это не мамины. Садись на такси, поезжай на вокзал и сразу уезжай.

Она разрыдалась.

Вокруг помутнело, словно у меня перед глазами появилось толстое стекло, которое всё исказило.

– Не плачь, – сказала я Ники, обняла её и расцеловала.

– Ты тоже не плачь, – сказала Ники.

– Я не умею плакать, – сказала я.

– Как жаль, что ты не человек, – сказала Ники, утерев слёзы.

Один из билетов, спрятанных за подкладку сумки, мне пригодился.

В купе я ехала одна.

* * *

Поезд прибыл на конечную станцию ранним утром.

Я дождалась, пока открылось привокзальное кафе, и села за столик. Столик стоял у окна. Окно выходило на реку.

Пляж был безлюден. Река сверкала на солнце тёмными и светлыми полосами – дух захватывало. Как должно это впечатлять живых, если даже меня задело. Я и о еде забыла. (На минутку). Посмотрела вокруг. Живые быстро жевали, глотали, плевали, бросали и уходили. Конечно, они это видят каждый день, они же не торчали, сколько я, в четырёх стенах.

Когда я уходила, опять посмотрела в окно. По пляжу ходила женщина в белом халате и выбирала из урн бутылки. Неподалёку от воды мужчина раскладывал мольберт.

Я расплатилась (у меня почти ничего не осталось) и вышла.

На сдачу я купила газету и раскрыла её на странице, где было напечатано «Требуются на работу». Требовались судомойки и уборщицы. А ничего другого я и не умела.

– Вам нужна уборщица? – спросила я.

– Нужна, – ответил директор.

– Я хочу у вас убирать.

– Вы? – Он рассмеялся. – Посмотрите на себя в зеркало. Нам такие уборщицы не нужны.

Судомойкой меня тоже не взяли.

«А вдруг они распознали, что я – манекен?»

Ночь я провела на вокзале в комнате матери и ребёнка. (Я подумала о Ники, и перед глазами опять стало расплываться).

Я внимательно наблюдала за людьми, чтобы всё делать точь-в-точь, как они, и ничем от них не отличаться. Я смотрела, а потом обнаружила, что лежу головой на чьём-то боку и щека болит от впившейся пуговицы. Я не помнила, что было перед этим. Неужели я заснула? Я поморгала глазами, села поудобнее, достала зеркальце и начала отрабатывать мимику. Ничего не получалось. Проклятая улыбка как приклеилась.

«Всё-таки у манекена свои преимущества». Глядя на мою физиономию, никто не подумает, что я просидела всю ночь на вокзале и, кажется, согласилась бы вернуть саму себя в магазин за вознаграждение в виде чашки чая и бутерброда.

* * *

Я обошла все адреса, указанные в объявлениях, и пошла не по объявлениям, а просто так.

Я немного заблудилась и забрела в какой-то сад. Мне повезло – я нарвала яблок. Они были такие кислые, что у живых скулы бы свело. А мне было сладко.

Вечерело. Пора возвращаться на вокзал – ночевать. Проходя в темноте мимо кафе, я вспомнила, какой вид открывался из окна утром: река, пляж…

Идея! Достойная живого. Я тоже могу, как та женщина в белом халате, пойти на пляж, собрать бутылки, сдать их, а на эти деньги купить еду.

Утром я перешла по мосту на другой берег и очутилась на пляже. Женщины в белом не было, но художник, как и вчера, сидел за мольбертом.

Солнце только начало всходить. Серое небо трескалось розовыми ручейками.

Вдалеке, возле лежака, валялась бутылка. Я пошла за ней. Подняла. Походила между лежаками.

Бутылок больше не было.

Возвращаясь, я замедлила шаг. Мне так хотелось взглянуть – что на мольберте и кто за ним. Я ни разу не видела живых художников. Тем более за работой.

Я подошла на цыпочках, остановилась. На холсте было точно, как в жизни. Как чудесно уметь так.

– Не люблю, когда стоят за спиной. Встаньте рядом, – сказал тот, кто сидел за мольбертом.

Я хотела подойти, но не могла двинуться с места.

– Я же говорю – встаньте рядом, – сказал он и обернулся.

Я узнала его раньше, чем он обернулся – точно так же он обернулся, уходя с выставки.

– Мне нужно, чтоб вы мне позировали, – сказал он после паузы. – Вы согласны?

«Могу ли я – манекен – позировать художнику?»

Я вошла в его мастерскую.

– Я передумал, – сказал он. – Я не буду влеплять вас в эту обойму лиц. Для этого я найду что-нибудь другое. Я хочу сделать ваш портрет. Даже не ваш. Это будет портрет материализованной одухотворённости.

Я так растерялась, что не нашлась, что сказать.

Он усадил меня возле окна в позе, показавшейся мне неестественной. Она утомляла. К концу сеанса я не чувствовала ни рук, ни спины. Ещё больше мучило то, что я его обманываю.

– Я – не та, за кого вы меня принимаете, – сказала я и словно окунулась с головой в ледяную воду.

– Я никого ни за кого не принимаю, – сказал он. – Мне важно, кого я вижу. Понятно?

– Нет, – сказала я. – То есть да.

– Так «да» или «нет»? – спросил он.

– Я не человек, – сказала я.

– А кто же?

– Я – манекен.^[1]

Хорошо, что у меня не было сердца, а то бы оно разорвалось. И его бы опять не было.

Я встала. Сейчас он меня выгонит. Лучше уйти самой.

– Чепуха, – сказал он. – Важно не на что я смотрю, а что я вижу. Я уже вижу свою картину. Она займёт первое место на конкурсе «Одухотворённость». Я обязательно должен занять первое место. Тогда я смогу не гнать халтуру ради заработка, а… Сядь и не мешай мне работать. Ещё немного, и на сегодня хватит. Оплата в конце каждого сеанса.

Когда мы вышли из мастерской, он сказал:

– Странно…

– Что – странно? – спросила я.

– Как будто я тебя где-то видел.

«На выставке грязного нижнего белья», – подумала я. Я сказала:

– Вы ошиблись.

– Нет, – сказал он. – Я – художник. Я помню лица. Я не мог ошибиться.

– Может, случайно встречались в городе, – сказала я.

Он пожал плечами.

Мы расстались. Я направилась к вокзалу.

Через неделю я смогла снять номер в гостинице рядом с мастерской. Это было как раз вовремя – я начала засыпать. Если поначалу мне достаточно было сидя подремать полчасика, то теперь хотелось спать всю ночь в постели. Я заметила, что без сна поутру у меня румянец не такой яркий. На вокзале я пыталась заснуть, но стали мешать свет, шум, жёсткое сиденье и локти соседей. Ночью хотелось темноты и тишины так же, как утром – света и звуков.

– Ты чего такая бледная? – спросил он меня. – Ты где живёшь?

Я ответила и указала в окно на свой балкон. Час назад я перебралась в гостиницу.

– Смотри, ты не должна менять свой облик. Во всяком случае, пока я не окончу. И не вздумай худеть. Что ты ела сегодня на завтрак?

На завтрак я доела последнее из сорванных мною яблок, которое завалялось в сумке.

– Где же это ты их рвёшь? – спросил он. – У нас нет беспризорных деревьев. Все под охраной.

Я рассказала.

– Ты с ума сошла, – сказал он. – Там находятся владения Главного. Сейчас он в отъезде. Вход туда строжайше воспрещён. Сверхчувствительные приборы улавливают тепло, запахи, биотоки, исходящие от человека, – достаточно только приблизиться, и сразу включается сигнализация. Чудо, что ты не попалась. А то бы тебе несдобровать.

«Нет никакого чуда».

Он как забыл (а, может, и забыл), что я неживая, и вёл себя со мной, как с человеком.

– Ты не очень устала? – спрашивал он во время изнуряющих сеансов.

Он работал по многу часов подряд, не отходя от мольберта.

– Скоро конкурс, я должен успеть. Это будет мой шедевр. Я сделаю тебя, как живую. Благодаря светотени.

Мастерская была заставлена картинами, повёрнутыми лицом к стене.

Я спросила – почему. Он ответил, что должен несколько месяцев не видеть картину, тогда лучше видно – что не так. Если мазок грубый (резкий переход в цвете), надо сглаживать. А если смотреть каждый день, этого не увидишь.

С моим портретом он поступил так же.

– Я теперь свободна? – спросила я.

Больше всего на свете мне хотелось, чтоб он сказал: «Нет».

– Пока да, – сказал он. – Я позвоню через неделю-другую. Или позже. Если будет нужно.

Он позвонил на следующее утро.

– Быстрее приходи. Из-за возвращения Главного сроки переносятся. Открытие конкурса приурочено к его приезду.

Когда я прибежала, он стоял перед картиной и придирчиво вглядывался в неё.

– Я зря тебя побеспокоил. Сгоряча. Ты не нужна. Я и так всё вижу. А если хочешь – оставайся.

Я смотрела на портрет. Могла ли я мечтать о таком счастье, стоя на выставке в магазине?

Он подправлял прямо пальцами, сглаживая тона.

– Как вам удалось? – спросила я.

– Такое удаётся не каждый день. Может быть, раз в жизни.

– Вам обеспечены все победы на всех конкурсах, – сказала я погодя, хотя ничего не понимала в искусстве.

– Если этого не случится… После него, – (он кивнул на портрет), – я не смогу заниматься поделками.

В мастерской было холодно. Я подошла к камину.

– Возможно, ты мне понадобишься – в дальнейшем. Если не сильно изменишься.

Я хотела сказать, что манекены не меняются, но не сказала.

Он работал до сумерек.

У камина я отогрелась.

* * *

Первый приз картина не получила.

«Нельзя оживить манекен. Это я во всём виновата». Лучше б я простояла всю свою жизнь в магазине на выставке. Или в закутке на последнем этаже. Или бы меня вообще не было.

– Вон отсюда, чёртова кукла, – тихо сказал он.

Если бы манекены были живые, я бы умерла.