Чужая, хотя и очень знакомая женщина. Перед ней по осыпавшимся листьям катилась высокая импортная коляска – Лиза, казалось, не прилагает никаких усилий, и сама она будто не шла, а ветер нёс её из глубины парка. Что-то во всём этом было – Лиза с летящими за ней волосами, коляска, жёлтые листья вокруг…

Лиза остановилась, ветер утих, листья перестали падать, я встряхнулась и разглядела её повнимательнее. Дорогой, не наш плащ. Здорово потолстела, но ей идёт – не утрата стройности, а красивая фигура без прежней худобы и угловатости. Волосы из противно-жёлтых – золотистые (чем красится?). Не видно, что жидкие (начёс? не сами ж погустели? после родов у меня клочьями лезли). Отдохнувшая (от детского крика, что ли?). Измученная, издёрганная мамаша? Не вписывается Лиза в образ. Или это она так за своим ребёнком смотрит?

Что? Ах, ты торопишься… Да-да… кормить ребёнка. Да-да, материнское молоко – феномен (полгода кормления и в свой плащ ты не влезешь). Кто-нибудь помогает? Ну да, муж, свекровь. А потом ребёночка – в ясельки? Опять свекровь?

Уж со свекровью ей повезло. Ради этого стоило сидеть в девках до тридцати. И с квартирой – тоже. Они жили втроём (до ребёнка) в трёхкомнатной, а ещё за Лизой – двухкомнатная в нашем доме (мама сказала, что в ней жили не то друзья, не то родственники, у которых не было своего угла). Вот так вдруг заполучить сразу две квартиры. И это, когда у нас на счету каждый метр, когда многие не имеют никакого жилья!

А ребёнок! Как я устала с ним! Ей детей вынянчила свекровь. Уж конечно, можно пописывать диссертацию… В таких условиях можно такое написать… Сразу на Нобелевскую… А ведь как тяжело пожилой больной (наверно, свекровь не молоденькая, а раз так, наверно, и не совсем здорова) женщине смотреть за маленьким ребёнком. Мне б такую свекровь и такого мужа, который бегал бы вокруг на задних лапках, я б тоже много чего написала. Но не всем же так везёт. Я всегда старалась напомнить тебе и окружающим, что ты всем обязана своей свекрови. Всегда, пока ты мне очень резко не сказала: «Успокойся, я о своих долгах помню, лучше свои посчитай». Да, тебе плевать было на других. О мёртвых – ничего, кроме хорошего, но я хочу говорить правду, хоть ты и моя подруга. Должны же мы когда-то начать говорить правду!

Да, ты устроила меня к себе в отдел, я ценю и помню, но как ты держалась, как вела себя со мной! Даже о своей защите не сообщила и не пригласила. Но я всё равно пришла и всё внимательно слушала, я же волновалась за тебя. И здесь ты оригинальничала – ни отзывы, ни вопросы себе не готовила. Вот, мол, мы какие, мы и с экспромта…

А хвалили тебя… Ну что – диссертация как диссертация, и слова те же – «не только теоретическую, но и практическую значимость», «чрезвычайно ценно», «продемонстрировала незаурядные способности». А вот и новенькое:

– …впервые на защите кандидатской, когда соискателю можно присудить учёную степень доктора…

Доктора? Хватил через край. Такое – раз в сто лет, тем паче – у нас. Не будешь же ты исключением.

Да, ты ж им стала!!!

И как только в ВАКе утвердили? Правда, ты пару раз ездила в Москву, возможно, что-то утрясала. Ты совсем перестала со мной делиться. Конечно, с твоей послеродовой внешностью всё, что угодно можно было утрясти, особенно с мужчинами. А вообще все эти диссертации никому не нужны, кроме тех, кто их пишет. Развелось учёных… Гораздо честнее просто хорошо работать, не помышляя об учёных степенях и званиях.

А Лиза в тридцать с хвостиком – доктор наук. Вторая в отделе после нашего профессора (он не в счёт). А я – третья. А могла бы быть второй (первой – профессор не в счёт). У нас все без опыта работы, а двое вообще сангиг окончили. Вечно я – в тени её славы. Вечно она – выше. Как памятник и пьедестал. Как числитель и знаменатель. Я же тоже и могла, и хотела, и умела, но…

– Препараты на консультацию?

– Чёрной Елизавете Филипповне.

– На съезд патоморфологов?

– Чёрную Е. Ф.

– Статья в «Архиве патологии»?

– Чёрной.

– На международный конгресс в Неаполь по проблемам меланом?

– Чёр…

Сам руководитель не поехал (только одного от отдела брали), тебя отрядил (где это видано? сумасшедший!). И статейки помогал тебе пристраивать. И свекровь с мужем исправно вели хозяйство и воспитывали ребёнка, иначе разве б сидела ты по два часа после работы? Как будто тебе за это сверхурочные заплатят. А как ты всех мучила! На каждый случай – подайте ей историю болезни, надо сопоставить с биопсией; блок – по два, по три раза посылала дорезать; есть сомнения (а они у неё есть почти всегда) – копается в архиве, читает литературу, консультируется с руководителем. Видите ли – только профессорские консультации ей нужны. Никого нет, а они вдвоём сидят, консульт… Никого нет, а они… И никого нет.

Не потому ли он и возит тебя с собой на съезды и симпозиумы? Отправляет в Неаполь? Не потому ли ты успеваешь смотреть ещё и в зеркало, а не только в микроскоп? Для кого тебе быть такой ухоженной в нашем сплошь женском отделе? Не для своего же мужа, в конце концов.

Да, я виновата. Я так разволновалась за твою семейную жизнь, что не сумела скрыть тревоги от лаборантки, в которой никакая информация не задерживалась, обрушиваясь лавиной на всех, кто оказался вблизи. Жаль, что подвернулась она, но больше никого рядом не было.

– Да вы что… Да вы видели их с мужем? У них – любовь… – протянула, как пропела.

Ну да, любовь. Знаем мы её, сама… Этим девочкам она всюду мерещится. Сомневаюсь, способны ли они хоть изредка думать о чём-то кроме неё (точнее, кроме замужества). Похоже, их это волнует даже во время цитовки.^[6]

Но она-то не ошиблась…

Море. Песок. Пляж почти пуст. (Впрочем, им это безразлично). Они выходят из воды. Лиза снимает купальную шапочку, и ветер отводит назад её волосы. Жёлтые волосы, жёлтое солнце, жёлтый песок… Они проходят мимо, не замечая меня. Я смотрю вслед.

После стольких лет брака?! Хорошее браком не назовут. Нет этого в жизни, нет, а Лиза, опять, – исключение. Вечное исключение из правил. Ошибка природы, не исправленная в самом начале, пошла разгуливать, всюду искажая чёткость формулировок. Я не доотдыхала в институтском пансионате пять дней и уехала, увезя с собой ничего не понимающего мужа. Разве объяснишь…

Любич… Даже когда разразилась повальная эпидемия (пожалуй, пандемия) влюблённости в него, я устояла. А теперь… Так ли уж Лиза была проста, пересаживаясь к нему? Или – дальновидный расчёт? Хотя в расчётливости её заподозрить трудно. Иначе бы она не ошарашила весь отдел уходом в декретный (оказалось, Лиза – из немногих, кто не сильно дурнеет во время беременности). В декретный – когда заладилось с карьерой, в возрасте – очень за тридцать, имея уже одного (приемлемый для нас минимум и максимум одновременно, если не хочешь записаться в домохозяйки).

Год её не было (продлили отпуск, ей и здесь повезло). Наконец-то я почувствовала себя человеком. Я стала заведующей. Может, она и не выйдет на работу – ясельки и садики она не больно жаловала. Впрочем, когда есть на кого бросить детей… И где она такую свекровь откопала. Вот моя…

Лиза ничуть не изменилась. Должна была располнеть- родить второго в такие годы, но она влазила во все прежние платья. Она что – делает какие-то упражнения, сидит на диете? Всегда ей на пользу, что для других плохо. Потому я так и поступала. Для её же пользы.

Пусть она и доктор наук, но работала в моём отделе – хотя официально научники мне не подчинялись, только практики, но на самом-то деле, в моём! Лизиного покровителя взяли в Москву. Руководитель пришёл толковый, но робкий. Людей не знал, и узнать не стремился. Оргвопросов боялся. Руководить не мог.

Я ему помогала. А он и рад, только виду не подавал. Пришлось взять на себя немало. Конечно, везде подпись – его, но он не сильно вникал. Расставлял автографы на всём, что я давала, а сам глядел в микроскоп и радовался, что не мешают.

Да, Лиза – моя подруга, но я решила: нельзя на этом основании давать ей поблажки. Мы должны быть объективны и беспристрастны и не идти на поводу своих симпатий и антипатий. С подруги я спрошу ещё строже. Премий она получила предостаточно и на конгрессы поездила. Для коллектива лучше, если Лиза будет работать в отделе (начальник согласился со мной). И о Лизе я думала – семья, двое детей, к чему ей сейчас эти поездки. Лиза перестала разъезжать, даже если приглашали именно её. Каждый должен иметь возможность поехать за границу и купить всё, что нужно, а не только избранные.

Парторгом тогда была моя приятельница, которая понимала, что нельзя раздавать характеристики направо и налево всем желающим (Лизин муж пошёл в гору, не то, что мой – и так ездил в загранкомандировки, навёз ей импорта, которым она себя обтягивала, каждый день – новое! И это – когда остальные уродуют себя отечественным кошмаром!). Из-за характеристики оформление документов затягивалось. Лиза не умела ничего выбивать, всё бросала (и зря, побегай она побольше – добилась бы, а не добивалась, значит, не так уж нужно было) и усаживалась за микроскоп. Здесь она приносила больше пользы обществу. И своей семье.

Но ей не угодишь! Несправедливо – график работы, нагрузка; одним – сходят с рук их ошибки, других – делают виновными, когда они правы. Для этого я будто бы уничтожаю архив, чтоб концы в воду. Ты всё напирала на случай с тем хирургом, с которым зачастила на работу в его машине. Всегда ли из своей квартиры ты выходила? Я понимаю, ты защищала его, как могла, но там вправду была дисплазия и хватило бы иссечь конус, а он настоял на операции, и больная умерла. Ты – озлокачествление, операция – единственный выход; макропрепараты в архиве уничтожены заведующей, правду не восстановишь.

А если я и выбросила? Мы же не автоматы – только по инструкции. Я думала о людях – там и так нечем дышать из-за формалина, и места нет, теснота… У меня не было сомнений в своей правоте. Ему – ничего не было. Такое случается и со светилами. Возможно, он чувствовал себя не вполне… Ну, мало ли. Тебя или его мои чувства волнуют?

А ты опять за своё – подтасовка диагнозов в угоду главврачу. Да, мне незачем портить с ним отношения – не тебе же, Лиза, получать автоматы для проводки, спирт (сколько требуется, а не в два раза меньше)… Но позволила б я ему диктовать! Он знал мои принципы. Он тоже не хотел враждовать со мной. Он делал всё, что я хотела. Чтобы слушались или хотя бы прислушивались, надо, чтоб слегка боялись… То же и с архивом… А мелочи в диагнозах… Они уже не для кого не важны. Чтя мёртвых, нужно думать о живых, а не устанавливать с дотошными подробностями, вороша старьё, какой оттенок имела истина. Истина всегда относительна. У нас истина – смерть, и зачем ломать копья? Всё равно никого не воскресишь.

И всё же «Отличника здравоохранения» я тебе дала, разрешила взять. Не лучшее ли это доказательство, как непредвзято я к тебе относилась. Начальник предложил меня, но директор не утвердил (знал, что уходит, напоследок всем портил жизнь). «В отделе склоки. У родственников покойных вымогают деньги. Не всё ясно с излишками спирта» – передал мне шеф. У меня всегда был образцовый порядок. Кто смел жаловаться? Не Лиза. Она совсем не соображала, хоть и со степенью, кому что можно говорить, жаловалась не в обход, а прямиком мне всё вываливала. Очень ты была в чём-то примитивна, Лизок.

И несмотря на это – какой успех! Лучший патоморфолог республики, а в последнее время (оно и вправду стало последним для тебя) и за её пределами. Откуда только не возили тебе препараты… Говорят, даже из Москвы наш бывший передавал. Стёклышек на столе – гора, записок с просьбами – ворох, очередь в коридоре – как в универмаге за дефицитом, сама – нарасхват.

– Елизавета Филипповна! Елизавета Филипповна! Пожалуйста, вы!

Стоит толпа, и все просят, хватают за руки, останавливают, молят, на всё готовы, все зависимы – жизнь! – своя или близких. Молят – тебя. Зависят – от тебя! А ты уж как захочешь. Захочешь – да, а не захочешь – идите, гуляйте, ждите, пока освобожусь, пока будет настроение. Или вообще: уходите – не хочу! А она, дурочка, и не понимала, металась, как девочка на побегушках. У неё в комнате вечно была толкучка – полно людей, и без официальных направлений, с улицы, можно сказать, а самой никогда нет на месте, бегает – кого-то к маммологу, кого-то к проктологу, кого-то на рентген, кого-то навестить. Левый шкафчик и нижний ящик письменного стола у неё были забиты банками с апельсиновым соком, который она скупала, не заботясь, чтоб хватило другим, когда он появлялся в буфете. Она перетащила не один десяток банок в больничное отделение, навещая людей, о которых не имела ни малейшего представления – знакомая знакомых знакомого. А к телефону по десять раз в день бегала.

Мне пришлось сделать ей замечание.

Задранная голова, волосы без седины по плечам, хохочет:

– Дорвалась до власти, а её-то нет!

Опять – рот до ушей, он закрыт, разве только когда она в микроскоп смотрит.

– Своей работой занимайся, а я сама справлюсь.

Пошла к выходу – режет волосами чёрный коридор, прямая, длинная, как секционный нож. Ушла, не взглянула.

Власть не была для меня самоцелью. Я думала обо всех и о Лизе, в первую очередь. Я давно поняла – трудности только помогали ей. Я дала Лизе ещё один консультативный день, поручила готовить обзорные лекции (через шефа, конечно) – это способствовало её профессиональному росту. Я хотела мобилизовать её силы, максимально высвободить творческий потенциал. Чтоб создать ей оптимальный режим, я ежедневно проверяла в заведённой мной книге прихода и расх… ухода, не теряет ли она времени понапрасну, опаздывая на работу или уходя раньше. Я думала о тебе. Но ты не понимала. Ты почти перестала говорить со мной, только смотрела насмешливым прищуром, как на ряженую, как на дурочку, вроде я не вполне, вроде насмехалась: «Ну давай, давай, а мы поглядим, посмеёмся…» Лишь таким взглядом, от которого у меня путались мысли и слова, ты меня удостаивала. А чаще не замечала, будто я не завотделом, а фикус в кадке, репродукция с «Апофеоза войны», которую какой-то шутник прицепил на стенку (я так и не выяснила – кто). Проходя мимо (я ещё не успела сказать, чтоб сняли), ты покосилась, усмехнулась: «Это то, что нам сейчас нужно». Что ты имела в виду?

Сейчас нужно хорошо и много работать. Лизе – прежде всех. Некоторые в отделе, как, наверно, и сама Лиза, думали, что я к ней придираюсь. Кое с кем пришлось расстаться. Одним – дать премии (они замолчали). Другим – не дать (стали говорить тише). И разные мелочи – льготные путёвки, график дежурств и отпусков, спирт… Да, и спирт. Он почему-то всякий раз оставался. Никаких выпивок, хотя тогда ещё не объявляли тотальную войну с пьянством, но спирт в доме нужен – то компресс, то примочка, ну, а кому и… Я выделяла работницам понемногу. Только ты, Лиза, у меня никогда не просила спирт, как будто не нуждалась в нём. Да ещё этот молодой научник, которого ты чему-то там подолгу учила в своей комнате. Он стоял горой за тебя, впрочем, он был очень молод, ему не надо было тянуть на максимальную пенсию, у него не было семьи, с которой где-то надо отдыхать, детей, которые часто болеют, жены, которая хочет… которая много чего хочет… А, по-моему, ты влюбила его в себя, Лиза. Ни работа, ни дети, ни муж, даже годы не портили твою внешность. Где ты спряталась от времени? Как умудрялась сохраняться – как макропрепарат по Кайзерлингу. И фигура – при двух детях в возрасте за сорок – и такая вызывающая стройность шестнадцатилетней девочки. Стройность до неприличия. Я не раз нарочно спускалась за тобой в буфет и наблюдала, что ты ела. Вроде обычно, не изнуряла себя ни вегетарианством, ни сыроедением и от сладкого не отказывалась. А у меня – голливудская диета, по вторникам и четвергам – бассейн, по средам и субботам – массажист, но платья всё сильнее собирались сзади поперечными складками, и мама шила новые, а они опять начинали морщить…