Глава седьмая

После долгих лет голода, боли, смертей, опасностей размеренная, пусть не очень сытая, но спокойная жизнь расслабляет. Пришла уверенность, что прошлое тебя оставило навсегда.

И вот однажды недалеко от места проживания, на не очень оживленной улице его окликнули… Окликнули по фамилии. Иван Алексеевич человека узнал. Их отношения были настолько формальными, встречи случайными, что Иван не мог вспомнить имени, звания. Наконец память отозвалась, это штабной офицер, фамилия Козловский… нет Козельский. Что делать? Если сказать, что человек ошибся, то можно вызвать подозрение. Окликнувший знакомец подошел ближе и внимательно начал изучать изуродованную часть лица.

– По-моему, штабс-капитан?

– Так точно! А вот Ваше звание не помню.

– Это сегодня не важно. Какими судьбами в Харькове? Поговаривали, что Вы ушли с Добровольческой армией за Дон. А потом за границу.

– Нет, господин, извините, товарищ, Козельский. Я даже в ней не состоял. Разыскивая семью, оказался в харьковском поезде, попал в драку. В ней же избитый, изувеченный, без сознания оказался в местном госпитале. Там познакомился с медсестрой, потом восстанавливался у нее дома, потом некуда было идти.

– Где потеряли глаз, в каких боях?

– Еще раз повторяю: попал в драку, истекая кровью, оказался в госпитале, через три месяца выяснилось: или опытный глазной врач в хорошей клинике, или потеря зрения. Врачей и клиник здесь не нашлось, на заграничных не было денег. Денег не было даже на бегство за кордон. А, Вы – то, как живете?

– Я работаю в харьковском ГПУ. Работаю уже давно. И горжусь этим, слышите, горжусь!

– Наверное, тяжело приходится? У новой власти столько врагов.

– Я не занимаюсь тем, чем Вы подумали. Я аналитик и работаю только с бумагами, а точнее с документами. А Вы, штабс-капитан, чем занимаетесь?

Взгляд Козельского резко прищурился. Правая рука полезла в карман. Иван не успел предположить что-то об оружии, как знакомый вытащил пачку папирос и спички. Закурили.

– Если я правильно понял, Вы меня уже в чем-то подозреваете? Так вот, после октябрьских событий я оказался в расформированной большевиками воинской части. Идти на службу к новой власти мне никто не предлагал. Искал семью. Дальше Вы уже знаете. Работаю ветеринаром в бывшей артели. А теперь это конезавод имени товарища Буденного. А вообще-то приходится заниматься всем, что касается лошадей. Живу вон в том доме. Видите?

Иван указал на дом Скворцовой.

– Еще вопросы будут, господин чекист?

Иволгин пожалел, что так сгоряча ляпнул, но было уже поздно. Козельский швырнул папиросу и пошел прочь, засунув одну руку за обшлаг шинели, другой размахивал в такт движению. Иван посмотрел вслед, и ему стало безумно жаль этого бывшего офицера. Такого одинокого, как ему показалось.

Встреча преподала хороший урок. Затеряться в этой жизни Иволгину не дадут. Прошлое всегда будет рядом, за тоненькой занавеской, раскрыть которую, не составит большого труда.

Как знак надвигающейся черной полосы – смерть Елизаветы Петровны. После ее ухода образовался вакуум, приводящий Ивана и Антонину в глубокую грусть и скорбь.

Конюшня загорелась среди ночи. Сторож забил тревогу, примчались пожарные, прибежала обслуга. Директор, белый как мел, метался из стороны в сторону. Выстанывал какие-то междометия. Он и весь коллектив были страстными лошадниками. Любили и понимали этих славных животных, верных помощников человека. Потеряли пять лучших лошадок, здание конюшни, ригу с фуражом.

Приехала комиссия, состоящая из пожарных и сотрудников ГПУ. Иволгина допрашивали двое: о времени прихода на работу и ухода с нее, занятиях после, свидетелях его ночного пребывания. Об этом могла знать только Антонина. Но жена, пусть и гражданская, в категорию свидетелей не попадала.

За Иволгиным пришли через четыре дня, тоже ночью. И прямо сходу пошел допрос. Иван сразу сделал заявление о том, что является бывшим офицером царской армии, штабс-капитаном (судя по реакции следователя, его это не удивило). Подозреваемый также рассказал, что его часть расформировали в городе Опочке, служить новой власти не предлагали, хотели расстрелять, но передумали. Начал разыскивать семью, оказался в Харькове. И дальше все то же самое, но без подробностей. Очень много было вопросов о принадлежности к Белому движению. Стало ясно, что аргументы со стороны подозреваемого следствие не признает, но и доказательств, чтобы опровергнуть их позицию, никаких не было.

В камере, рассчитанной на пять человек, находилось десять. Нары делили по-разному: кто-то спал по очереди, худые располагались «валетиком», народ набирался самый разный. Выпускали, переводили, уводили навсегда, приходили новые. На данный момент здесь пребывали два железнодорожных машиниста, бухгалтер, начальник строительства и его прораб, какой-то инженер, артист цирка, монах и штабс-капитан. По причине соседства ближе всех пришлось знакомиться с артистом цирка и монахом. Все начиналось с вопроса – «за что сидишь?». Криминальные правила отсутствовали, уголовников не было, и никто своей воли и правил общежития не навязывал.

Артист цирка по фамилии Корунец, имени Михаил, а по цирковому – Мишель Корини, с юных лет работал в группе акробатов – прыгунов. Работали чаще всего с подкидными досками. Михаил утверждал, что его трюками восхищался даже Виталий Лазаренко, прославившийся прыжками через слонов. Корунец исполнял двойное сальто с приходом на ковер с подстраховкой партнеров, бланш с приходом к нижнему на плечи. Однажды Михаил все-таки повредил конечности и вынужден был уйти из акробатики. Пробовал себя в эквилибристике на свободной проволоке – не вышло. Стал жонглировать, а потом метать ножи. Трюки ввел в основной номер, и получилось эффектно. Правда, желающих ассистировать при метании ножей в человека почти не было, а если кто и соглашался, то за большие деньги. Потом о трюке с человеком стало известно где положено. С артистом провели разъяснительную беседу, прямо заявили – в советском обществе главный принцип по отношению к человеку – гуманизм, кидать ножи в живых людей нельзя. А неделю спустя у дрессировщика диких зверей Альфреда пропал пистолет. Дирекция цирка на репетицию и выступление давала ему холостые патроны под расписку. С обыском пришли в гримерку к Михаилу и там нашли пять боевых патронов для револьвера дрессировщика. Но самого револьвера не нашли. На допросах ему задавали два вопроса: «где пистолет?» и «кого хотел убить?». Михаил им и клялся, и божился, что патроны неизвестно откуда взялись, а ножи хотел метать из-за любви к сложным трюкам.

Иван Алексеевич высказал свое твердое убеждение, что артиста подставили. Это сделали конкуренты по цирку. И еще Иволгин был убежден, что подброс патронов – действие первое, второе – анонимка. Советовал Михаилу убедить следователя проверить близких знакомых по цирку.

Монаха звали Серафим Николаевич Остяк, крепкий, высокий мужчина, лет пятидесяти, с зычным басовитым голосом. Серафим был отличным рассказчиком и еще, видимо, очень хорошо пел. Как считалось, монаха арестовали за укрывательство незаконных доходов. Ведь после закрытия Лубенского (Мгарского) Спасо-Преображенского монастыря монах нашел работу в деревне Глухово. В сезонной работе он огородничал на грядках, давал советы по выращиванию овощей, посадке деревьев. За это местные кормили монаха, предоставляли кров, обращались с вопросами врачевания, проведения обрядов. Они с удовольствием платили бы деньги, но у кого они в деревне тогда были? Давали овощи, солонину, вяленые мясо и рыбу, крупу, соленое сало. Предлагали самогон и махорку, но слухи о трезвости Серафима распространялись быстрее ветра. Вопрос отпал сам по себе. Нарушение канонов поста после трапезы монах отмаливал, но в душе считал этот грех результатом временных трудностей.

Когда монах узнал, что Иволгин бывший офицер царской армии, то проникся к нему душевной теплотой и доверием. Рассказал, что в 1919 году во время гражданской войны братия монастыря оказала помощь офицерам Белой армии. Спрятали раненых, живых снабдили провиантом, наверное, последним, обрекая себя на голод. Помогли с лошадьми. Тайны никто из этого не делал, но, когда пришли большевики, шестнадцать мгарских монахов во главе с настоятелем расстреляли.

– Как сразу монастырь не закрыли, я до сих пор не пойму. Видимо думали, что остатки недобитых офицеров придут снова в обитель за помощью, но после экзекуции братия уже боялась всего. И не знаю, как бы они поступили, попроси у них помощи.

– А как же ты избежал участи?

Иван искренне удивился. В его вопросе был еще и скрытый смысл, а может быть и намек. Серафим ответил не сразу. Но было не похоже, что он придумывает.

– Я уехал из монастыря в 1916 году в Москву в Новоспасский монастырь по поручению настоятеля. Повез нашу реликвию, список иконы Святителя Афанасия. Монастырь-то был основан в 1624 году, а через тридцать лет у нас был проездом патриарх константинопольский Афанасий Пателарий. Он возвращался из Москвы на родину, но заболел и почил у нас в монастыре. Был погребен по восточному обычаю в сидячем положении. В 1662 году гробницу открыли, и мощи Афанасия оказались нетленными. Патриарха причислили к лику святых. Обретенные мощи святителя почивали в обители открытыми. Господь прославил их чудесами исцеления.

– Серафим, так что же ты все-таки делал в Москве?

– В Москве меня и застали все бури России. До 1918 года удавалось проживать и молиться в Новоспасском монастыре. Потом все строения обратили в концлагерь, монастырь стали называть филиалом таганской тюрьмы. Узнал, что там же разместили архив НКВД.

– Как же Вы вырвались, как Вас пропустили за ворота этого учреждения?

– Ночью сказался больным, а рядом больница. Охранники поглядели и сказали: «Да куда ты денешься? Хохол и первый раз в Москве. Если врет, то помыкается и вернется, убьют или арестуют».

– И чем же все закончилось?

– Я знал, что рядом находится Симонов монастырь. Шел ночью вдоль реки, потом увидел толпу солдат и свернул к лесу. К утру уже не разбирал дороги, и вдруг показались очертания храма. Приблизился к сторожке, в окне мерцает огонек. Там священник, сидящий за столом. Постучал. Священник предложил войти в дом. Радушный хозяин оказался настоятелем Храма иконы Божией матери Влахернской – протоиреем Николаем Андреевичем Порецким. Он ни о чем не расспрашивал. Предложил вареный картофель и кипяток. После трапезы отвел в другую сторожку. Сказал, что здесь можно отдохнуть, а он к обеду заглянет, и просил никому дверь не открывать. Николай Андреевич, а я к нему, естественно, обращался «отец Николай», спас меня и вернул к монашеской жизни. Любил повторять, что новая власть создает царствие небесное на земле и не потерпит наши проповеди.

Иволгин отреагировал.

– Я же во Влахернском храме был, году в десятом. Ездили мы куда-то на стрельбище, нам показывали новые пушки, а потом дали три дня на отдых. И кто-то из сослуживцев предложил съездить за город…

– Вы, Иван Алексеевич, дослушайте, а то собьюсь. Ведь не хочется еще раз, даже в памяти, возвращаться к своим хождениям по мукам. Господь милостив, и я еще ближе познакомился с отцом Николаем. Родом он из Калязинского уезда Тверской губернии, что на верхней Волге. Имел восьмерых детей, а в сорок пять лет остался без жены, она умерла. Такие вот дела. Ну, я дождался, когда начались более регулярные передвижения по железной дороге. Отец Николай обратился к своему прихожанину, начальнику станции Люблино Курского направления с просьбой в отношении меня. Так я доехал до города Белгорода. А там, на перекладных, а где пешком до Полтавы и в родную обитель. Братия встретила меня радостно, но с печальными известиями, – монах поник головой и заплакал.

Иволгин решил немного отвлечь его от печальных воспоминаний и заговорил:

– Да знаешь ли ты, Серафим, Влахернское со времен Петра Великого самое популярное загородное место москвичей. Давным-давно в непроходимом лесу построили мельницу, проложили дорогу. Села и деревни вовсю пользовались услугами мукомола. Поколение сменялось поколением, но в памяти народной оставалось имя мельника Кузьмы. Второе название Влахернского – Кузьминки. Петр Великий по заслугам перед отечеством наградил Шереметьева Юхотскими землями, Меньшикова – в Прибалтике, а вот Строгановых – местностями вокруг мельницы в Кузьминках.

– Строгановых фамилию слышал, но не помню…

– Род Строгановы восходит к временам Ивана Грозного. Знаменитый в России род. В 1722 году Петр Великий, возвращаясь из персидского похода, остановился у Строгановых посмотреть, как он любуется его подарком. Петру отвели загородный дом в резиденции. В 1757 году дочь Александра Григорьевича Строганова Анна вышла замуж за князя – Михаила Михайловича Голицына. Имение перешло к Голицыну, как приданое… Знаешь, Серафим, могу долго рассказывать, скажу одно – это место так запало мне в душу, что подумал, брошу службу и приеду сюда навсегда.

Вернувшись в мыслях на землю, теперь и Иван Алексеевич погрустнел, стал воспроизводить в памяти последние допросы. Беспокоило то, что отпали подозрения его принадлежности к действиям белых в период гражданской войны. Либо хитрый ход, либо вмешался Козельский, который, уж точно, после неожиданной встречи провел проверку. Наверняка допросили Антонину. Ивану стало ее жалко. Только все начало налаживаться. Он приспособился к существованию в мирной жизни. От этой женщины Иволгин чувствовал тепло, доброту, заботу, любовь. И вот опять не пойми, что! И за что все это….