Я никогда не писала прозу. Сложноподчиненные предложения и простые диалоги собирались вместе и начинали заполнять страницы, переглядываясь с друг другом, насмехаясь над неудачливым любителем чтива, которого захватили врасплох своими щупальцами, убаюкивали прелестными обещаниями поведать нечто важное. Зайдя в книжный магазин, ощущала растерянность перед разноцветными обложками толстенных фолиантов, подмигивающих мне с полок. И каждый раз, с трепетом открывая очередную нарядную книгу, ожидала чуда., но вместо чуда приходило противное, гаденькое чувство разочарования. Это ощущение походило на то, уже изрядно позабытое, но все еще вкрапленное в память – когда ожидаешь встретить яркого, интересного собеседника в приглянувшемся тебе человеке, но уже после первых фраз понимаешь несостоятельность твоих надежд. Становится тоскливо и скучно. Иногда, чтобы не разочаровывать продавщицу, бойко рассуждающую о достоинствах книги и ее множественных почитателях, моментально соглашаешься купить и быстро удаляешься из магазина с ощущением непонятного беспокойства и собственной неполноценности. Книга, как вещественное доказательство твоей несостоятельности, кажется тяжелой. Дома, еще раз перелистав с десяток страниц, вдруг проникаешься жалостью к себе, к автору и вообще ко всему человечеству, истребившему километровые леса на бумагу и написавшим столько…
За короткую и даже длинную человеческую жизнь невозможно прочесть больше 3000 книг. Каждая неудачная встреча с книгой сокращает счастье встречи с твоей книгой. Все меньше и меньше книг, все меньше и меньше дней. Я пытаюсь припомнить книги, которые оказали на меня влияние или хоть чуть-чуть задели душу в последние годы, и с ужасом должна себе признаться, что этого не происходило. В прошлом веке, действительно, такие книги приходили часто. Но если говорить не о детстве, а уже о зрелом и перезрелом возрасте, то наверное, таких книг – или их авторов – можно пересчитать по пальцам.
Вспоминаются годы застоя, когда запрещённых авторов переписывали под копирку. И когда удавалось получить на ночь последнюю, четвёртую копию – жизнь казалась прекрасной. Солженицын, Зиновьев, Оруэлл, Войнович. Какую радость испытывали мы от прочтённого. Толстые журналы помогали делать открытия: Василий Гроссман, Анатолий Рыбаков. Радостно читались Токарева, Улицкая, Рубина. Но потом всё как-то ушло в песок. Знаменитый Солженицын, написавший невероятное количество произведений, стал скучен. Даже любимый Мураками читался уже без всякого энтузиазма. Стало ясно, что изменения произошли не с авторами, а со мной. Исчезли краски, которые делают эту жизнь столь привлекательной.
Последние годы делала многочисленные попытки прибиться к документальной литературе и попытаться почувствовать людей и эпоху через судьбы тех, кто жил и принимал активное участие в строительстве или разрушении своей жизни или жизни страны, в которой ему было суждено родиться или прожить часть своей жизни. Документальная литература, написанная великими людьми своего времени, или о великих людях, изобилует фактами, цифрами, именами. Очень часто создаётся ощущение, что пишущий человек задался целью заставить следующее поколение видеть его таким, каким он хотел бы остаться в истории. Люди, которые окружали его, вызывают эмоции, часто смешанные, предстают фигурами, окрашенными одним цветом.
В двадцать первом веке всё изменилось до неузнаваемости. Ничто не проходит мимо видеокамер, сканеров, пелефонов и айфонов. Любое слово занесено на диктофоны, в видеофильмы, клипы, ролики, которые несутся с экранов телевизоров и компьютеров нескончаемым потоком. Иногда хочется остановиться и громко крикнуть: «Люди, дайте прочесть хорошую книгу!» Но хорошая книга остаётся где-то за кадром, или, как поётся в известной песне, – «за зоной доступа».
Сегодня я задумалась над весьма тривиальным вопросом: как мы получаем информацию, и как она проникает в нас, вызывая какой-то отклик в душе, хотя бы на мгновенье. Обычно информация приходит с экранов телевизора, через «фейсбук» и прочие социальные сети, по электронной почте. По электронной почте последнее время на меня наезжают какие-то странные личности, которые предлагают мне увеличить член, которого у меня нет, или получить какую-то баснословную сумму, которую я якобы выиграла. Все эти сообщения я стираю моментально, не открывая. В отношении телевизионных новостей дело обстоит намного сложнее. При наличии свободы слова у меня создаётся ощущение, что происходит очень тщательный подбор новостей, которые мне необходимо знать, и столь же тщательное «не акцентирование» на новостях, которые мне знать не надо. Причём сведения, которые необходимо передать миру, разнятся по разным каналам. Израильские средства информации особое внимание уделяют тому, кто, что и как сказал, и особенно важно узнать – что одни известные личности говорят про других. Как правило, мнения у приглашенных на телевизионную дискуссию расходятся. Никто никого не может переубедить, но зато каждый старается опередить и перекричать другого, и в результате любая полемика превращается в перепалку. И приходится удивляться недальновидности ведущего, который приглашает людей, мнение которых по определенным вопросам всем уже давно известно, и, кроме свары, из встречи идеологических противников ничего иного не происходит. Удивляет полное отсутствие новых подходов. Одни и те же люди, одни и те же мысли, одни и те же предложения.
Происходящее на российских каналах вызывает полное недоумение: пропаганда глупости, самых низменных человеческих чувств; постоянное мелькание среди ведущих телепередач одних и тех же личностей, которые представляют годами известную всем точку зрения; наскучившие споры ни о чём.
Чудовищные обвинения и претензии одних лидеров к другим, нагнетание военной истерии – несутся с телеэкранов Америки, стран Запада. Разоблачения, как из рога изобилия, появляются ежедневно, но только очень упёртые верят в их подлинность.
Моё расхождение с теорией марксизма-ленинизма началось рано, и камнем преткновения стала диктатура пролетариата. На эту тему у нас состоялся яростный спор с моим ныне покойным отцом, который являлся коммунистом и вступил в коммунистическую партию на фронте в 1942 году. Все аргументы, которые мой отец пытался выдвигать в пользу этого прекрасного тезиса, меня совершенно не убеждали. А против моих доводов неприятия диктатуры, в том числе и диктатуры пролетариата, и вообще моего яростного неприятия классовой теории, позволяющей одному классу доминировать над другим, – у отца убедительных для меня доводов не было. Таким образом, программа партии, выдвинутая Н. С. Хрущевым и обещавшая, что в 1980 году «НЫНЕШНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ БУДЕТ ЖИТЬ ПРИ КОММУНИЗМЕ», вызывала у большинства людей моего поколения улыбку и являлась кладезем тем для анекдотов и бесконечных шуток. Изучение в школе политической экономии и обществоведения не вызывало никаких глубоких чувств, кроме чувства какого-то скрытого непонимания и несогласия со многими провозглашаемыми в учебниках тезисами. Особенно смешными казались потуги политической экономии объяснить устройство капиталистической и социалистической систем с ударением на преимущество социалистического строя над капиталистическим. Но через все эти дебри мне удавалось пройти без больших моральных проблем и переживаний – до того момента, как я, готовясь к сдаче государственного экзамена перед получением диплома врача, прочитала учебник, который было необходимо прочесть до сдачи экзамена по философии и научному коммунизму – учебник научного коммунизма. Прочитав эту книгу, я испытала потрясение и совершенно точно поняла, что возможны только два варианта: или люди, писавшие этот учебник, сошли с ума, или с ума сошла я.
В своём психическом здоровье я была совершенно уверенна. Таким образом, коллектив авторов учебника научного коммунизма, по моему мнению, страдал шизофренией и маниакальным психозом. Я поняла, что если на экзамене мне достанется вопрос по научному коммунизму, то я не смогу ответить вразумительно, – как и авторы книги, – ни на один вопрос.
На экзамене мне достались вопросы по любимой мной философии, и преподаватель на государственном экзамене поставил мне пять с плюсом.
Уже закончив медицинский институт и будучи комсомолкой, я работала участковым врачом в поликлинике. Как и в каждом заведении тогдашнего периода, – в нашей поликлинике существовала должность секретаря партийной организации, и исполнял ее пожилой седоусый человек по фамилии Чернов. Очевидно, в каждой партийной организации существовали нормы для выдвижения людей на почётный статус – «кандидат в члены коммунистической партии». И Чернов в эту категорию лиц решил выбрать меня. Как оказалось, будучи мичманом, он служил в дивизии бронекатеров и знал моего отца, который во время войны был врачом в этой же дивизии и, по мнению Чернова, являлся очень хорошим коммунистом.
До сих пор ощущаю дискомфорт, который мне пришлось испытать при встречах с этим человеком. Придя на работу, внезапно я получала из регистратуры сообщение: «Вас срочно ищет Чернов». Я начинаю судорожно перебирать причины, по которым я никак не достойна вступать на почётный путь кандидата в члены КПСС, не желая обидеть этого седовласого человека, который, к тому же, хорошо относится к моему отцу. Вступать с Черновым в политическую полемику я считала неуместным. Человек он, к тому же, был недалёкий; и единственный тезис, который мог безобидно был принят им – «я не доросла до этого». Правда, раз от раза Чернов становился всё настойчивей в своих попытках приписать меня в стажёры на членство в коммунистической партии. Как всегда – помог случай. Я ушла из поликлиники на специализацию в республиканскую больницу и таким образом навсегда избавилась от этих неприятных для меня встреч.
2012—2013 год
Боренька, Борис Абрамович Рачинский, появился в моей жизни давно. О его существовании я знала с детства, и он относился к многочисленной дальней родне. Лишь недавно, в последний приезд Бореньки в Израиль, мне удалось уточнить детали родственной связи. Боренька происходил из украинской – конотопской родни.
Родился он в 1922 году от довольно престарелого отца. Отцу было 53 года, он овдовел, и на момент женитьбы на Боренькиной матери имел двух взрослый дочерей – 16 и 17 лет. По рассказам моей матери, Боренька, его сводные сестры, мать и отец были бедны, но Бориного отца, Абрама, часто забирало ГПУ на несколько дней, но потом всегда отпускали. Причину столь пристального внимания со стороны «Органов» мать объясняла надеждой этих самых «Органов» найти припрятанное Абрамом золото.
Боренькин отец и мой дедушка Хаим, который умер задолго до моего рождения, были родными братьями. Как оказалось, Боренькин отец и мой дед принадлежали к громадному срезу российских людей, которые входили в категорию «лишенцев». Лишенцы – лишённые Советской Властью своего имущества и избирательных прав, но ещё не расстрелянные в двадцатых- тридцатых годах прошлого века. Их расстреляют немного позже -в 1937-м и 1938-м. Они продолжали своё жалкой существование в Стране Советов, не пользуясь никакими правами.
Борин отец Абрам, успел пожить довольно хорошо – сначала, в молодые годы, он был управляющим имения помещика -и по совместительству художника – Николая Ге. Там Абрам подружился со многими художниками и писателями того времени, которые приезжали в имение. Но потом открылась предпринимательская жилка, он стал владельцем нескольких заводов по производству металла. Абрам не смог получить хорошего образования, но владел письменностью, знал несколько языков. С воцарением большевиков, из преуспевающего владельца фабрик Боренькин отец превратился в нищего, лишенного средств к существованию.
Периодические посещения сотрудников ОГПУ и позднее НКВД были вызваны неугасающим желанием этой организации получить от Бориного отца якобы припрятанные им, несуществующие драгоценности и золото. Обыски и пребывание в ОГПУ или НКВД ни к чему не приводили, и Авраам возвращался домой. В конце концов его оставили в покое и дали ему умереть своей смертью задолго до прихода на Украину немцев.
В отношении моего деда Хаима, который также оказался лишенцем – Боря говорил о нём с некоторым презрением, так как имущество, которым владел мой дед, не входило ни в какое сравнение с имуществом Бориного отца. Речь шла о компании по извозу, – и не более того.
Боря отличался хорошей памятью, замечательно учился в школе, сначала еврейской, потом украинской. Дружил с девочкой, родным языком которой был немецкий, – и выучил его в совершенстве.
Боренька был призван в армию до войны, служил на западных границах, в Литве, был в плену, бежал, воевал, был в оккупационных войсках в Германии и даже исполнял роль военного коменданта в маленьком немецком городе после войны.
Учился в Москве и после окончания учебы вскоре познакомился со своей будущей супругой – Софочкой. Вся остальная жизнь Бореньки проходила в Москве, на улице Герцена, переименованной нынче в Большую Никитскую. До смерти Софочкиных родителей, – а они оба умерли в возрасте за 90, – все они проживали сначала в одной, а потом в двух комнатах. Борина супруга Софочка была юристом, училась у Вышинского и на всю оставшуюся жизнь приобрела отторжение и нелюбовь к советской юридической системе. Это отвлекало её (хотя, по-моему, не очень) от её основной и всепоглощающей любви – театра.
Софочка происходила из семьи музыкантов, её мать была пианисткой. Родители лелеяли мечту, что Софочка станет супругой пианиста Флиера, но этим надеждам не суждено было осуществиться. Единственным верным другом и мужем Софочки до конца её жизни был Боренька. Софочка была занята иногда в арбитражном суде, но основное время жизни проходило в посещениях концертов, театров, чтении книг и чтении лекций «Театральная Москва» по поручению «Общества „Знание“» для разнообразных коллективов. Приезжая в Москву, я всегда имела возможность посещать самые «продвинутые» спектакли, концерты, лекции в Домах Учёных, Архитекторов, Композиторов.
Боренька, будучи ведущим специалистом по производству электрооборудования в соответствующем министерстве, «специализировался» на антисоветской литературе. Мои приезды в Москву в 60—80 годы всегда сопровождались закрыванием двери на ключ изнутри и залезанием Бореньки на антресоли. Оттуда извлекался какой-нибудь четвёртый экземпляр перепечатанной книги Солженицина, Владимирова, Зиновьева, который непременно надо прочитать за одну ночь.
О проекте
О подписке