– Извините, – нарочито вежливо прервал их Петрович, заходя на кухню, – что мешаю вам ебаться, но мне нужно снотворное, а то никак не уснуть.

– Петрович! – Маша от возмущения даже бросила в него чайной ложечкой. – Ну как не стыдно?

– Мне-то? – искренне удивился Петрович. – А никак вообще.

– Мы тут чай пьём и разговариваем, а не то, что ты себе думаешь! – вступил Слава.

– Да? Ну и дураки. Эх, да я бы на вашем месте всю мебель тут уже переломал! Ничего вы, молодёжь, в жизни не смыслите! Пока вы тут чаи распиваете – жизнь-то, как сквозняк, мимо вас пролетает, очнётесь потом, а поздно, да назад не вернуть! Машка, где мерзавчик-то мой? Опять спрятала?

– В той вон тумбочке стоит. Не трогала я его.

– Славон, – Петрович наклонился к Славе и вроде как зашептал, – я ключ от средней комнаты на косяк сверху положил. Если что, там и диван имеется, и одеяло, или как там у вас сейчас это происходит? Мы-то и на газетах могли, а вы сейчас что – изнежены цивилизацией, хрен вас поймёшь. Только это, Славон, сильно там не пыхтите, я человек пожилой и даже после мерзавчика сплю чутко!

Маша густо краснела и прятала глаза. Слава тоже краснел, но что делать-то: он же тут мужик, ему и выкручиваться.

– Петрович, ты иди, мы тут разберёмся, ладно?

– Ладно, – Петрович вышел, закрыл за собой дверь, но снова открыл, – пожалуйста, если что!

Дальше разговор уже не клеился: как будто на кухню завели слона и, хотя разговоры шли совсем не о нём, но не замечать его было уже невозможно. И прервали их на разговоре о богатстве тех краёв, где Слава служил, грибами и ягодами, и продолжили было они говорить о них же, но Слава думал, что, ну, может, и попробовать, ну а вдруг и это же очевидно, что он не просто так, на раз, а с серьёзными намерениями, ну, а если не выйдет, то тогда всё – кранты и полный провал, и лучше да, прямо сейчас уйти, потом уже как будет, так и будет, в любом случае, разовое удовольствие – это не то, чего ему сейчас хотелось больше всего. Хотелось, да, но спугнуть было страшнее. А Маша так и вовсе запаниковала, хотя вида и не показывала: вот что ей делать, если он начнёт вот это вот самое? Только бы не начал!

А Слава и не начал. Скомкав разговор до, вроде как, логичного завершения, посмотрел на часы и засобирался. Хотя так хорошо, что и не уходил бы, но пора уже и честь знать. Спасибо тебе, Слава, подумала Маша, и сразу как-то отлегло, хотя вот эти вот его руки и коленка, и как он смотрел – нет, не устояла бы, а потом корила бы себя и жалела. Ну неизвестно, конечно, но – наверняка.

Одевшись и немного помявшись у двери, Слава спросил:

– Ну так я приду завтра?

– Странный вопрос, а как ты собираешься ухаживать за мной не приходя?

– Об этом, пока, лучше не думать! Будет время, подумаем и об этом.

Слава аккуратно, будто драгоценную вазу, взял Машу за плечи и поцеловал в щёку, а потом, сразу же в шею и вдохнул её запах.

И вот что мне делать, – подумала Маша, – ну почему не в губы? Вот как мне ему ответить? И, не придумав ничего лучше, провела ему ладошкой по груди, а потом долго ещё стояла в прихожей и думала, а как надо было: так, как она сделала или по-другому, так, как хотелось?

Маша убралась на кухне, долго умывалась и, ложась в постель, выглянула в окно, ничего, собственно, в нём не ожидая увидеть. Но Слава стоял в арке и, заметив её, помахал рукой. Как-то по-детски, но, с другой стороны, а что ему ещё было делать – и Маша послала в ответ воздушный поцелуй, тут же задёрнув шторы и потом, лёжа в кровати, всё думала: стоит он ещё или ушёл и как бы посмотреть так, чтоб он не заметил. И почему он ушёл? И зачем я ему поцелуй послала, а не позвала назад? Глупо всё выходит или не глупо? На этом она и уснула.

* * *

Остальные дни до конца отпуска пролетели, как книжные страницы, сдуваемые ветром: первая ещё видна, а остальных не угадать сколько: то ли две, то ли восемь. В воскресенье сначала решили было никуда не идти и играли в лото, но потом Маша спохватилась и выгнала Славу с Егоркой из дома для того, чтобы сделать уборку и постирать. Они погуляли там и сям, похлюпали первым жидким снегом под ногами, зашли в магазин и через пару часов вернулись домой. Маша уже полоскала бельё.

– Мы есть хотим, – с порога заявил Егорка.

– Ты оставь бельё, я потом выжму, – добавил Слава. Неспешно поужинали и Егорка убежал к Петровичу посмотреть телевизор, пока взрослые будут возиться с бельём – делать ему там нечего, а наблюдать за всем этим не больно то и интересно. Слава работал со знанием дела – отжимал быстро, ловко перекидывая на предплечье отжатые части простыней и штор. Заметив, что Маша за ним наблюдает, подмигнул:

– А ещё я и на машинке вышивать умею!

– Вот уж не думала, что ты и в стирке спец.

– А как ты думала, я живу? Приходящая прачка мне бельё стирает? Сам, всё сам – и не хотел, да научился!

– А я как-то и не подумала, как ты живёшь… А как ты живёшь, Слава?

– Нормально живу. В общежитии офицерского состава – я же холостяк, и квартиры мне не положено. Весело, в общем.

Слава неожиданно выпрямился и опустил руки. С по-луотжатой наволочки на пол потекла тонкая струйка воды.

– Теперь-то не весело будет, Маша. Что-то сейчас вот только дошло.

И он посмотрел на неё, и она подумала, что нужно его как-то подбодрить, что ли, поддержать, но как – не понимала и, мало того, что не понимала, но неожиданно и сама почувствовала укол тоски, которой ещё не было и быть не могло, но которая напомнила, – здесь, мол, я, всё нормально Маша, просто жду и слёзы, которых ещё не было тоже, но вот они точно зарождались сейчас где-то внутри.

– А я ведь влюбилась, Слава… – сказала Маша и испугавшись, что сказала это вслух, ойкнула и сделала шаг назад.

Слава застыл и даже открыл рот, а потом взял Машу за руку, притянул к себе, бросил мокрую наволочку на пол и, обняв, поцеловал. Халат на спине сразу намок от его руки. Ну и ладно, думала Маша, зато можно будет потом сказать, что дрожала я именно от этого и наволочка упала прямо на ноги и, боже, у меня полные тапки воды! Кому сказать? Но Маша боялась упустить эту мысль и держалась за неё, чтоб совсем не поплыть, а целовался он хорошо….Ну было хорошо и наверняка же от этого.

Губы её были мягкими и тёплыми, и Слава целовал их и целовал – сначала осторожно, а потом, когда она начала отвечать ему, увлёкся и даже, сразу не поняв, один раз её слегка укусил.

– А ты чего тогда застыл в ванной? – спросила Маша ночью, лёжа в средней комнате на Славиной груди.

– Когда?

– Ну… когда я сказала это…

– Что это?

– Что люблю тебя.

– Слушай, растерялся. Так неудобно стало, я же мужик, вроде как, первый должен сказать и планировал, да, а тут… так неожиданно… А потом как-то повода не было, ну знаешь, вот мы целуемся и так не хочется останавливаться и словами всё это пугать, а потом затмение какое-то, и уже ужинаем сидим, и как вот – ты говоришь, Слава, передай соль, а я говорю, держи Маша, я тебя люблю? И, кроме того, время-то упущено, надо же как-то всё это построить так, чтобы торжественно, что ли, или, не знаю, запомнилось потом тебе, понимаешь?

– Понимаю. А ты любишь меня?

– Да.

– Ну скажи просто так, а потом, как случай подвернётся, скажешь торжественно.

– Я люблю тебя, Маша.

– Жаль, что тебе надо уезжать, Слава. Я так не хочу.

– Я писать тебе буду, и ты мне пиши, а потом я прилечу к Новому году на пару дней, договорюсь там и потом опять будем писать, у меня выход в море после будет, месяца на три – вот тут ты должна будешь перетерпеть, а потом снова отпуск, мы поженимся, и вы со мной поедете. Поедете же?

– Погодите, Вячеслав, – Маша привстала на локте и посмотрела на него сверху вниз, – так вы меня сейчас замуж позвали? В такой вот мало торжественной обстановке? Без коленей и цветов?

– На колени-то я могу встать, – Слава дёрнулся было, но Маша его не пустила, – с цветами-то вот, конечно, загвоздка. Пойдёшь за меня замуж? А цветы я потом донесу, ты не беспокойся…

– Да, именно о цветах я больше всего и беспокоюсь. Как вы проницательны, Вячеслав, просто спасу от вас нет!

– Так пойдёшь?

Маша вздохнула и легла обратно.

– Не знаю, я девушка порядочная, должна же подумать.

– Логично.

Помолчали пару минут. На стене тикали часы, и где-то вдалеке были слышны гудки машин. Оба смотрели в окно, которое было чернее стен и их отражения, призрачные и с размытыми контурами, лежали там и смотрели на них в ответ.

– Ну как, подумала?

– Подумала.

– И каким будет твой положительный ответ?

– Положительным.

– В смысле, да?

– А это для тебя положительный ответ?

– Да.

– Точно?

– Точнее не бывает. А что за вопросы?

– Слава, ну мало ли, может, ты из приличия предлагаешь, знаешь, а сам не дышишь, и отказа моего ждёшь, и думаешь: хоть бы, хоть бы сказала «нет».

– Повезло тебе, Маша, что я обижаться не умею.

Везучая ты.

– А так бы что?

– Обиделся бы. Что.

– И замуж бы не стал больше звать?

– Стал бы. Но обиженно.

– Я как-то без боя сдаюсь, вроде бы? Нет? Я не должна поломаться как-то или что там ещё принято в таких случаях?

– Не-е-ет, что ты. Это – пережитки прошлого.

– Ну тогда я согласна. А мы сможем? Я в том смысле… Как ты думаешь, у нас получится?

– Конечно, Маша, получится. Ты в надёжных руках и никуда из них не денешься!

– Убери руку с моей задницы.

– В смысле?

– В смысле щекотно, я сейчас смеяться начну и Петровича разбудим.

– Ага, – сказал Петрович из-за стенки, – именно смехом-то вы меня и разбудите!

Ушёл Слава под утро, к открытию метро, когда Маша засобиралась к Егорке – им не хотелось явно показывать, что Слава ночевал тут. Правда далеко он не ушёл и через час вернулся (для Егорки просто пришёл), чтоб проводить их в садик и на работу. Остальные дни были ли, не были, но промелькнули, как один миг, и в первый раз они расстались надолго.

* * *

– …и вот я думаю: раз на «Лебедином озере» она явно засыпает, хоть спички в глаза ей вставь, а то перед людьми неудобно, а если и не спит, то с таким видом сидит, ну только что семечки не щёлкает, – то опера, очевидно, не вариант. А свожу-ка я её на спектакль. Смотрю, значит, афиши и – опа, в Малом драматическом дают «Пиковую даму»! Ха, думаю, ну Пушкин, ну сукин ты сын, – опять приходишь на помощь жаждущим женских ласк особям, типа нас с тобой! Беру билеты – идём. Там я монокль ей, программку, все дела, в антракте – буфет, эклеры, ей – шампанского, себе – «араратика». Вот он, горжусь собой, каков я прынц прямо, – женщине перед спариванием культурный уровень поднимаю, предварительно ласкаю её балетом и классикой, а не тупо по ресторанам! И вот. Дело за середину, смотрю: как-то нервничает она, елозит по креслу. Что, шепчу, мон амур, вас так тревожит, смею ли я спросить? А она мне: больно уж за Германна волнуюсь, повезёт ли ему? В смысле, говорю, как это? Я, понимаешь, что думаю за тонкие материи такие, как это … ну… не может же она не знать вот этой вот истории? Ну кто не знает, чем там всё закончилось? Ну серьёзно? Белого медведя на полюсе спроси – и тот ответит, чем всё кончится! А она, говорит, да как же вам не интересно, чем там всё кончится! Экий вы, добавляет, бесчувственный человек! И тут я, Слава, понимаю, что вот и сиськи у неё с мою голову размером каждая, и вот бёдра там, и глаза с вот такими ресницами, и ланиты, и коса до жопы, и чем там они ещё нас привлекают, а всё тает в моих глазах и какой-то дымкой отчаяния покрывается! Ну вот как её это… того? А? А поговорить потом? Или что, бежать сразу после спаривания? Аллё, Славик, да ты слушаешь ли меня?

Недавно проехали Свирь, и за окном мелькала уже Карелия. Поезд шёл быстро и чем дальше уходил от Ленинграда, тем больше снега было за окном. Деревьев уже не было так жалко – они стояли не голые, унылые и застывшие от холода, беспомощные и никому не нужные, а, как степенные матроны, укутавшиеся в толстые снежные шали, просто отдыхали до весны. В купе они были вдвоём и млели от жары, глядя на царство зимы и не видя, а только чувствуя холод. И чем было ещё заниматься, как не рассказывать? Но Слава сидел напротив Миши, смотрел в окно на мелькающие километры, и чем дальше, тем больше тух.

– Чайку, молодые люди? – в купе заглянула проводница. – Или, может, покрепче чего?

Вагон ехал полупустой, и проводница откровенно скучала. Не сказать, что пожилая, но в годах и, видимо, давно в проводницах. Может (кто её знает), на что-то и рассчитывала, но Слава с Мишей – точно нет. Особенно Слава.

– Спасибо, мадам, вы так любезны, что хочется попросить у вас книгу для отзывов и похвалить вас в ней, непременно стихами!

– Ой, ну вас! Вам лишь бы смущать бедную женщину! Так нести чай или как?

– А несите! Гулять так гулять! Только вот эти вот стаканчики заберите сразу, благодарю! Слава, так что – слушаешь?

– Слушаю, Миша, слушаю. Но не сказать, что вот прямо слышу, – Слава хмыкнул, вроде как засмеяться хотел, да не вышло.

– А вот провожала тебя с ребёнком – это Маша твоя и есть?

– Нет, это её двоюродная тётя из Саранска приехала, чтоб меня проводить! Миша, ну честное слово!

– Да ты не возбуждайся, друг, я же так, для перевода разговора в нужное тебе русло. Связки леплю. Слушай, ну красивая, да. Плакала прямо, я видел, когда отъезжали. Любовь прямо у вас?

– Жениться буду, Миша.

– Жениться? Жениться – дело хорошее. А что? А чего бы и не жениться! Род надо же продолжать? Надо! Опять же в гнезде твоём уют кто тебе наведёт, если не жена? Опять я? Свидетелем-то меня хоть возьмёшь?

– Да какая разница? Если хочешь…

– Та-а-ак. Так, так, так, – Миша подсел к Славе и обнял его за плечи, – друг, не кисни! Я вот вижу прямо, как ты на глазах меньше становишься, дышишь… дышишь даже не так. Тоска?

– Тоска, Мишка, она самая. Как пережить это? Напьёмся?

– Можем и напиться, но я, брат, вот что тебе скажу – потом ещё хуже будет. Тоска – дело тонкое, и подход к ней нужен соответствующий, аккуратный. Слушай сюда, дядя Миша тебя сейчас научит. Тоска, Слава, так просто не отступит, чем ты её не заливай. Вот тут вот (и Миша похлопал Славу по груди) жить теперь будет, так что выход у тебя один – привыкай. Вот здесь вот она у тебя рану сделает, на душе, прямо и в неё влезет и вот, когда влезет, сильно грызть перестанет и начнёт так только – зудеть, раздражать будет, но привыкнешь. Потом уж можно и напиваться, а до тех пор – терпи.

– Тяжело, Миша, непривычно даже. И не первый раз влюбился ведь, а вот тяжело так ни разу и не было.

– Ну чем тебе помочь, друг?

– Ничем мне, друг, уже не помочь. Эх, когда вот, думал я раньше, любовь придёт, вот это вот «чего же боле», а тут пришло и, Миша, хоть волком вой!

– А ты и повой, чего – Карелия же: где выть-то, как не тут? Смотри вон, смотри – два часа едем и лес один непролазный, а тут, на тебе, два домика стоят! Как они живут-то в них, Слава, ты думал когда-нибудь? У них что, хлеб на деревьях растёт и зубы никогда не болят? И ты думаешь, что они никогда не воют? Да ладно ещё тут, – тут хоть пахнет ещё цивилизацией, а у нас? А у нас-то как они живут и, главное, зачем? А ты говоришь – любовь! Да на фоне такой вечной безнадёги – что твоя любовь, как не комариный писк!

– Ваш чай, молодые люди!

– Быстро вы!

– Стараемся! Сервис же!

– Это был сарказм, женщина! Когда у нас там Петрозаводск, не подскажете?

На вокзале в Петрозаводске Слава с Мишей побежали в буфет – еды с собой Мишина мама вручила полчемодана, но курицы и варёных яиц не хотелось, а хотелось чего-то для души, пива, что ли, или мороженого – поэтому решили сбегать и посмотреть что там к чему.

– Не бузят? – спросила у проводницы её коллега по соседнему, плацкартному, вагону, очевидно любуясь двумя статными офицерами.

– Что ты! Только чай дуют и умные беседы ведут! Даже не пристают.

– А к кому им приставать-то?

– Ой, да иди ты!

– Да что ты, обиделась, что ли?

– Да больно важная ты шишка, чтоб на тебя ещё и обижаться!

– Ну так обиделась?

– Да.

– Ну прости, подруга, с языка сорвалось, уж больно ты важная стоишь, как хозяйка с Медной горы, а не проводница. Захотелось тебя к нам, простым смертным обратно вернуть.

– Привет королевишнам! – мимо прошёл путейный рабочий с молотком. Рабочий был чёрный, как трубочист, дымил «беломориной» в углу рта, шёл вразвалочку, как матрос, и одновременно шаркал ногами, будто шёл на лыжах.

– Хоть кто-то королевишнами ещё называет, да, подруга? Да не дуйся ты, прям обиделась она!

– Да не дуюсь. Так, накатило. Что, хлопнем, как отъедем в царство вечной мерзлоты?

– А то! Кто мы такие, чтоб традиции нарушать. У меня два армянина едут, всё на коньяк зовут, так я с ними и приду. О, глянь, твои офицерики обратно бегут, с мороженым. Детский сад, честное слово.

– Слушай, а у вас было хоть? – Миша доел мороженое первым.

– Что было?

– Ну… ты понимаешь… это самое…

– Это самое – что?

– Ну вот это вот, то самое то!

– Миша, я тут слёзы лью про свою любовь, а ты всё об одном!

– Да как об одном-то? Я же и про любовь спросил и про свадьбу. Это так, ну просто…

– Миша, ну вот всё у тебя к одному сводится! У нас всё не так, как у тебя, понимаешь?

– Нет. Слушай, ну у тебя же нет никого ближе меня. До тошноты вот ты же мне близок, и живём мы вместе, и на лодке, и в общаге, в баню там ходим, из одной кастрюли едим, я для тебя что хошь вот – про всех своих рассказываю…

– Она не такая, Миша!

– А какая? Поперёк у неё? Или ты не проверял? Ну так и скажи, я же что – я же ничего, я вот тоже, знаешь, может, Машу себе такую ищу и каждая из моих может ей оказаться. Мы как сапёры с тобой – неизвестно на каком шаге подорвёмся, просто я более везучий… Ну или ты. Тут сразу и не поймёшь!

– Да ну тебя.

– Дурак, ещё ты забыл добавить.

– Я этого не говорил.

– Ну так было?

– Отстань.

– Не было, значит. Понятно.

– Что тебе понятно, Миша? Такой ты знаток, по «было – не было» определяешь, можно подумать. Эксперт.

– Да если бы, Слава, если бы. Может просто завидую тебе – не думал об этом?

* * *

Первой от Славы пришла телеграмма.

– Пляши, Машка! – встретил их с Егоркой вечером Петрович.

– А можно я? – спросил Егорка.

– Можно и ты, а можете и вместе!

– Петрович, отдай.

– Ты меня глазами этими коровьими не бери – и не такие я видал. Давай, давай!

Петрович помахал телеграммой, и Маша ловко выхватила её из его рук.

– Так, значит, вы со стариками, да?

Он что-то ещё говорил, но Маша не слушала – сняв шапку, села на подставку для обуви и раскрыла листок.

«Письмо выслал тчк пока дойдёт зпт решил телеграммой тчк доехал хорошо зпт люблю зпт скучаю вскл»

Егорка сидел на полу и стягивал бурки. Пальтишко, шапка, шарф и рукавички уже валялись на полу: раздевался Егорка уже сам, но до вешалки не доставал.

– Что там, мама?

– Слава пишет, что доехал хорошо.

– А почему он нам пишет? Мы за него волнуемся?

– Ну… мы же познакомились с ним и… ну… подружились…

– Он папкой моим будет?

– …

– Ну я не против. Он мне понравился.

– И мне, – добавил Петрович, – я тоже за.

– Чтоб он был твоим папкой? – удивился Егорка, – Мама, ну что ты, плачешь, что ли?

А Маша, всплакнув немного на вокзале (думала, что никто не видит), с тех пор держалась. Даже ночью, когда никто не видит и, вроде как, можно было бы (и хотелось), но вот чего реветь? Ну не на войну же проводила, правильно? Расстались, подумаешь. Не навсегда же. Вот если бы навсегда, то тогда можно было бы, а так реветь – только беду кликать. И привыкла уже, настроилась, а тут словно голос его услышала и не удержалась.

– Всё хорошо, Егорка, – она обняла сына и уткнулась носом ему в шею, – всё хорошо, я так просто, устала, сейчас пройдёт.

– Одно слово – бабы! – резюмировал Петрович и принялся развешивать Егоркины вещи.