– Петрович! – и Маша пнула дверь ногой, не сильно, но настойчиво. – А ну-ка прекрати мне!

– Тоже мне, командирша нашлась! – фыркнул Петрович, но дверь закрыл.

– Он хороший, правда, – шепнула Маша на ухо Славе, – ты не обижайся. Он выпивает, но порядочный и помогает нам всё время. Одинокий – скучно ему, вот он и цепляется к тебе, ты не обижайся, ладно?

Славе было так приятно от этого шёпота в ухо и от того, что он чувствовал движение Машиных губ так близко, что, пожалуй, Петрович стал ему даже несколько приятен.

– А я и не думал, – Слава тоже зашептал Маше на ухо, – тоже мне, обидчик нашёлся!

– Ну вот и хорошо! Так, руки мыть и в комнату – мне на кухне не мешать!

Интересно, отчего она покраснела, подумал Слава, неужели…

Комнатушка была и вовсе крохотной: справа от двери стоял шкаф до потолка, потом диван, напротив и наискосок от него, ближе к окну – стол с зеркалом, за столом упиралась в подоконник тумбочка с радиолой, над тумбочкой висела книжная полка, а напротив и от дивана до стены – уголок Егорки, судя по игрушкам, вроде как сложенным в кучки различного объёма.

– Поможешь мне, Слава?

– О чём речь, Егорка! А что делать будем?

– Испытывать луноход! Бери вон те книжки, бери-бери, те мама разрешает, а я вот тут кубиков… наберу и пойдём препятствия строить!

Луноход справлялся отлично – ездил по горам из книг, двигал кубики и маневрировал по лабиринтам из пирамидок и солдатиков. Из кухни скоро вкусно запахло котлетами и Слава, ползая по полу начал мысленно уговаривать живот не бурчать и не выдавать его сегодняшнее меню – кофе на завтрак и кофе с сигаретой на обед.

– Мужчины, – крикнула Маша с кухни, – пять минут до ужина! Наводим порядок и снова моем руки!

– А строго тут у вас, да? – спросил Слава у Егорки.

Егорка пожал плечами – строгой мама не была, а к порядку он давно уже привык и не находил в этом ничего особенного. Мама никогда не говорила ему, что ей тяжело с ним одной, но вот подруги её любили по-вставлять эти посылы в свои воспитательные беседы с ним. Пока мама не слышала.

– Петрович, – крикнула Маша, когда все уселись за стол, – иди покормлю! Что ты там бурчишь, я не слышу?

Скрипнула дверь.

– Говорю, корсара своего корми, я сыт!

– Петрович! Иди, говорю, по-хорошему! Только штаны надень!

– Марья! А может, мне ещё и руки помыть скажешь, а? Нос, может, мне посморкаешь, а то я же, что, знаю разве порядки какие…

Егорка хихикал, Маша закатывала глаза, а Слава думал: взять ему три котлеты или ограничиться двумя и доесть с хлебом, чтоб не показаться обжорой. Есть-то хотелось. Хорошо ещё, что без Петровича не начинали и было время подумать.

Петрович мало того, что помыл руки, так ещё пригладил волосы во что-то типа причёски и облился одеколоном. Тельняшка была торжественно заправлена в тренировочные брюки (все в заплатках, как звёздное небо).

«Куда он сядет?» – подумал Слава.

– Да у вас тут и сесть негде, – оглядел крохотную кухоньку Петрович, – на вот, положи мне, я у себя поем. Зря только штаны надевал. Куда ты мне столько пюре валишь? Я столько за неделю не съем, мы же алкоголики, знаешь, едим как воробушки. О, каклеты! Широко живёте в наше непростое время!

– Так это Слава фарша вон сколько накупил!

– Ясно. Клинья фаршем решил подбивать!

– Иди, Петрович. Принесёшь тарелку потом – помою.

– Без тебя я тарелку не помою, можно подумать! Может, и штаны ещё мне заштопаешь вон, а то в люди выйти совестно?

– А то тебе их добрая фея до того штопала, а не я!

– Сварливая ты баба, Машка, как есть мегера. Смотри, флибустьер, согнёт тебя в бараний рог!

– Петрович!

– Я уж семьдесят лет скоро, как Петрович. Ладно пошёл, а то остынет. Приятного вам аппетита, товарищи господа!

– Такой языкастый он, да? – спросил Слава, когда за Петровичем хлопнула дверь.

– Не то слово! Это я ещё отучила его выражаться при Егорке! Он хороший, правда, жена у него умерла года три назад, вот он, с того времени совсем и сдал. А так он, знаешь, воевал тут где-то, у него наград всяких – пиджака под ними не видно. Потом метро строил. Обе комнаты остальные – их с женой, та, что посередине, так и стоит закрытая. Пусти, говорю ему, жильцов, деньги хоть будут, что там твоя пенсия? Не хочет. Егорка – локти! А так он и с Егоркой сидит, когда надо, и телевизор мы у него смотрим, и помогает, что тут починить или порядок навести. Пьет только много, но домой никого не водит. Жалко его, а не слушается – кол на голове теши. Егорка, не жди – котлета сама себя не съест. Слава – ещё подложить?

– Ой нет, Маша, так вкусно, что съел бы и ещё, но боюсь лопнуть! Спасибо. Ты сама-то и не ела почти ничего!

– Да я устала что-то, да и напробовалась, пока готовила. Я чаем потом с пряниками. Посуду в ванную, будьте добры.

– А чего в ванную? Вон же умывальник у вас.

– Слушай, течёт внизу там, как Ниагара, Петрович говорит, что не барское это дело – умывальники чинить, и вообще он электрик, а сантехника никак дозваться не можем.

– Ну-ка я посмотрю. Я инженер же, как ни крути! Фонарик есть?

Поковырявшись под раковиной минут пять, открыв и снова закрыв воду, Слава вынес вердикт:

– Десять минут работы, но прокладки нужны. Я бы завтра мог сделать. Какие у нас планы на эту замечательную субботу?

– Кино! – поднял руку Егорка.

– Музей! – подняла руку Маша.

– Мама, – не согласился Егорка, – я маленький, меня слушаться надо!

– А я – женщина, как ни крути, но мне уступать нужно!

– Ну это не честно!

– А что вы кипятитесь-то оба? С утра зайду – починю кран, потом в кино, а оттуда уж в музей, что за проблемы-то?

– Ну… как-то, может, неудобно…

– Маша, а как мне было неудобно с тобой вчера знакомиться, ты бы знала! Теперь твоя очередь, потерпи уж.

– Хорошо! – вскочил Егорка, – Мама, а спать не пора ещё? А когда будет пора? А это скоро? Ну тогда я с луноходом играть!

Слава помог Маше помыть посуду, они поговорили о том о сём, и он чувствовал, что пора уже идти, хотя страх как не хотелось. Но (и он этому даже удивился) и ничего более того, чтоб смотреть, говорить и слушать он более и не хотел. Нет, ну как, хотел, но не прямо уж чтобы невтерпёж. Так уютно было и спокойно, что уже и хорошо. «Уместно ли поцеловать её в щёку на прощание? – думал Слава, раскланиваясь до завтрашнего дня. – Нет, наверное, совсем рано ещё, надо подождать пока придёт время, но, чёрт, оно же ни разу ко мне не приходило, оно же только уходит. А, руку! Можно же просто поцеловать руку. И надо спросить, что это у неё за духи, но не сейчас, а потом, как-нибудь невзначай…»

* * *

Уйти сразу Слава опять не смог, хотя из парадной вышел решительно, что вполне логично – раньше усну (думал Слава) раньше наступит завтра, а ни о чём другом думать уже и не хотелось. Но в арке опять закурил: теперь-то он точно знал, где их окно, и вот оно горит полным светом, а вот, позже, когда сигарета давно уже закончилась – в полсилы. Маша, видимо, выключила свет и зажгла настольную лампу. Читает? Просто сидит и думает о чём-то? А может, обо мне? Ну не спит же точно. А что она читает, если читает? Уместно ли будет предложить ей своего Ко-нецкого или Ремарка? А если не читает, а думает, то о чём? Я не слишком тороплю события? Да нет же – я их вообще не тороплю, хотя несколько дней до конца отпуска можно было бы и поторопить, а то что потом? Зря не попробовал поцеловать – ну что такого в этом безвинном поцелуе в щёчку? Ничего, вот поэтому, видимо, и хорошо, что не полез, а то было бы… Так, стоп, я влюблён? Определённо. Как это произошло так быстро и почему? И что теперь с этим делать? Да, ладно, можно выкурить ещё одну сигарету и сойтись на мысли, что утро вечера мудренее, но мудрости как раз и не хочется, а чего хочется? Обнять, прижаться и целовать – определённо да. Везти с собой на Север? Из Ленинграда? Поедет ли? Нет, поднимет, наверняка, на смех, и как это, два дня знакомы всего, что за ребячество?

И полусвет погас в окне: всё – легла спать и стоять тут нечего. Слава бросил сигарету и ушёл. Уходя, не обернулся. А если бы обернулся, то увидел бы, что Маша, отодвинув занавеску, выглядывает и видит его, уходящего. И увидев это, он не сутулился бы, а, расправив плечи, шёл бы, как настоящий морской офицер, но – он и так настоящий морской офицер. Подумаешь – плечи, как будто это что-то изменило бы в дальнейшем развитии событий. А, может, и изменило бы – кто сейчас разберёт?

* * *

Маша уснула не сразу и, скорее всего, из-за того, что, выглянув в окно (она и сама не понимала зачем – ну не думала же она, что он там стоит), увидела Славу. И увидев, удивилась, но не только удивилась, а ещё и обрадовалась, хотя сама точно и не поняла чему. Слава ей определённо понравился, но никакого огня в груди и слабости в ногах (как было в первый раз, с отцом Егорки) она не чувствовала, а что чувствовала и понять пока не могла. Да нет, наверное, могла, но не примеряла всё это на себя – вся её жизнь сейчас (и давно уже) была сосредоточена на Егорке, на том, что и её вина была в том, что с отцом его у них не сложилось и он давно уже не давал о себе знать, а Егорку это не то, что всегда, но мучило, и она это видела и старалась, старалась, старалась за двоих, а на себя времени и сил уже не оставалось. Правильно это? Ну нет, но порассуждать с подругами об этом она ещё могла, но делать так не хотела, хотя всем говорила, что хочет, но не может— нет сил. На самом деле, силы были, а вот желаний— нет. Она была довольно красива, хотя это мало волновало её, как и всех красивых людей в принципе. Знаки внимания, ухаживания и попытки сблизиться с ней, скорее, раздражали её – больше всего своей банальностью, неумелостью и неказистостью. А тут – Слава. И ведь не делал ничего особенного – просто вошёл в их жизнь так, как будто тут и есть его место. Не спрашивал (хотя вид-то делал), не ходил окружными путями и не робел, а просто взял и встал вот тут вот, рядом. Откуда он? Кто он? Что дальше? Чёрт, а ведь уже за полночь, а завтра рано вставать – Егорка в садик вставал когда как, а на выходных – как будильник: семь ноль-ноль и вот он, тормошит уже и желает доброго утра. А как уснуть-то? А почему не уснуть-то? Что это так волнует? Да нет, не могла же я влюбиться вот так вот, с ходу и даже хоть бы и в морского офицера. Не могла и всё тут…

– Мама! Мама-а-а! Ну сколько мы будем спать? Ну когда вставать уже?

«Если не открывать глаза, то, может, даст поспать ещё минуток десять…»

– Мама, ну я же вижу, что у тебя глаз дёргается, ну ты не спишь же уже! День уже, вставай! И я есть хочу!

«И козырь под конец выложил» – Маша вздохнула и открыла глаза.

По оттенку серого за окном было видно, что никакой ещё не день, а самое что ни на есть раннее утро. Солнце-то во двор не заглядывало к ним почти никогда и только по цвету маленького клочка неба в верхнем левом углу окна (если смотреть лёжа в постели) можно было научиться определять время суток и погоду.

– Я к дяде Пете уже ходил, но у него только кильки в томате! – Егорка улыбался, рад был, что разбудил маму. – Да и Слава же скоро придёт!

Часы на стене показывали семь двадцать.

– Да не скоро ещё, на девять же договаривались.

Пришёл Слава ровно без одной минуты девять. Пахло от него морозом.

– Там зима началась? – понюхал рукав его шинели Егорка.

– Ну почти, немного подмораживает и ветер холодный, а вот снега нет.

– Ты пахнешь, как Дед Мороз. Я думаю, что дед Мороз вот так должен пахнуть.

– Ты меня раскрыл, Егорка! Я – он и есть! Но, пока нет Нового года, притворяюсь моряком!

– Смешно, у тебя даже бороды нет, какой из тебя Дед Мороз?

– Безбородый, значит!

– Завтракать будешь? – Маша взяла у Славы шапку и перчатки.

– Нет, давай кран сначала, а потом уже посмотрим, что по времени будет выходить.

На кухне Слава снял тужурку и на секунду задумался.

– Я что-то не подумал с собой переодеться взять. А полуголым как-то неудобно.

Маша посмотрела на выглаженную кремовую рубашку и подумала, что полуголым было бы и неплохо, но вслух говорить этого не стала, хотя почувствовала, что немного краснеет.

– Петрович! – крикнула она в коридор, – а дай Славе майку какую почище, будь так любезен!

– А может на него комнату свою сразу переписать, чо так издалека начинать-то? – Петрович пришаркал на кухню, но майку принёс: когда-то ярко-синюю и с эмблемой олимпиады восьмидесятого года, а теперь застиранную почти до белизны.

– Да он нам кран чинить будет на кухне, что ты бубнишь опять!

– Кран на кухне? Ну ты погляди, каков жук! Всё, Машка, считай хана тебе, знаю я эти приёмчики!

– Петрович!

– Петровичай, не петровичай, а пропала ты девка, как пить дать! Потом, посмотришь, в кино тебя поведёт, да в ресторацию какую, а потом уже и целоваться полезет и всё, считай, как муха в паутине ты – сколько не рыпайся, а свободы больше не видать!

Слава прыснул смехом из-под раковины.

– О! – Петрович поднял палец вверх, – Петрович прав! Слушайся Петровича!

Маша села на табуретку и подумала: а какого, собственно, чёрта?

– А на кой она мне, та свобода? Может, и надоела уже хуже горькой редьки.

– Дык я разве же против? Я же о том, что приличные ведь люди ходили, а тут этот… гусар. Погубит тебя, Машка, попомнишь мои слова!

– Так, так, так! А вот с этого места поподробнее, я попросил бы, – Слава выглянул из-под раковины, – что за люди, насколько приличные и в каком количестве?

– Да, – поддержала его Маша, – мне тоже было бы ужасно интересно это послушать!

– Ой, вот набросились на больного старика! Ну приврал немного, для яркости, чего смотрите, как сычи на болото?

– Да ты, Петрович, врёшь как сивый мерин!

– Я пью как сивый мерин, а вру иногда, чтоб жизнь вам малиной не казалась. И вообще, Машка, иди вон с Егором «Утреннюю почту» смотреть, мы тут без твоих женских чар с краном справимся.

– Славон, – заглянул Петрович под раковину, когда Маша, хлопнув его полотенцем по спине, вышла, – пи-сят грамм будешь?

– Петрович, ну ты что! Мне же ещё гражданских в кино вести и в музей!

– Тогда я сам, если ты не против.

– А открой-ка кран мне заодно. Нет, подкапывает ещё – закрывай взад!

– Ты, Славон, на меня не обижайся, – Петрович чем-то позвякивал, а потом булькал и крякал наверху, – я против тебя лично ничего не имею. Парень ты, вроде как, ничего. И Машке мужик нужен, это и сове понятно, но вот после того своего, отца Егорова, как она убивалась тут, ты себе не представляешь. Как тень ходила, потом выкарабкалась кое-как, недавно вот совсем, а тот, как разошлись – ни слуху тебе, ни духу, ни алиментов. Козёл, короче. Ты, Славон, не козёл же? Ну я вижу, что не козёл, но Машку ты не обижай мне. Я, Славон тут-то тебе не опасен, но если что, то на том свете найду тебя, и спуску не дам, и черти тебя не спасут. Я в морской пехоте всю войну от сих до сих! Сорок пять минут в заливе плавал в декабре, как с катера смыло, все думали сдохну, а я вон тебе – живее некоторых живых. А так ты решительнее с ней, она баба хорошая, но малахольная мальца, так что ты, со всем пролетарским напором, – раз её и на матрас!

– О чём вы тут? – вернулась Маша, – Эй, вы что, пьёте, что ли?

– Я – нет! – крикнул из-под раковины Слава.

– А я у тебя разрешения забыл спросить! Понял, Славон, как надо-то?

– Да понял, понял! Открывай кран!

Слава вылез наружу.

– Всё стало лучше, чем было! Пользуйтесь, на здоровье!

– Ну я пошёл тогда, раз мужская сила тут теперь за ненадобностью. – Петрович вышел.

– Так о чём вы тут, если не секрет? – спросила Маша, подавая Славе полотенце.

– Да какие секреты? Учил меня Петрович как охмурить тебе половчее.

– А оно тебе надо?

– Маша, ну очевидно же, что надо.

– Ладно. Ну и как? Научил?

– Ага, теперь точно не уйдёшь из этих лапищ, Мария!

– Это мы ещё посмотрим. Вячеслав, а ты, прости меня, но понимаешь же, что у меня ребёнок?

– Да ладно? А где ты его прятала всё это время?

– Да ну тебя!

– Маша, собирайтесь – у нас сеанс через час.

– А билеты возьмём?

– Я взял уже, Маша, ну что за приличные люди до этого за тобой ухаживали, я не понимаю? И где ты взяла их в культурной столице?

– Котлеты в холодильнике, поешь, пока мы собираемся. Ухажёр.

* * *

На улице и правда подморозило. Снега не было, но ощущение было такое, что он вот-вот пойдёт – им почти что пахло в воздухе. И высушенный морозом город был не мокрый, что уже хорошо, и ветер, дувший с залива (это им сказал Слава) был холодным и свежим – люди кутались от него в шарфы и натягивали шапки поглубже, побыстрее стараясь заскочить на станцию метро или в магазин.

День прошёл замечательно, и было непонятно, как он мог так быстро кончиться. Сначала в кино, на мультфильмах, а потом в музее всем троим было весело и уютно, Слава много шутил, Маша много смеялась, а в музее Слава так и вовсе поразил её своими знаниями о художниках и обстоятельствах сюжетов картин. Вечером, в кафе, все с аппетитом ели (до этого перекусывали на ходу пирожками) и Егорке взяли вот такенное мороженое. Там же, в кафе, Маша со Славой заметно погрустнели, но когда Егорка спрашивал их, чего они такие кислые, сказать ничего не могли, а только отнекивались и натянуто улыбались, и Егорка удивлялся, но потом уже, когда вырос и вспоминал эти дни, понимал, что они уже тогда жутко не хотели расставаться, что удивительно – ведь пару дней всего, как знакомы.

– Зайдёшь? – спросила Маша, когда Слава провожал их домой.

– Хотелось бы, да. Чаю, например, попить.

– Мы же только что в кафе пили, – удивился Егорка, – и что вы находите в этом чае такого?

Почти стемнело, уже зажглись фонари. Снег, которого ждали весь день, наконец, начал робко сыпать с неба и украшать город торжественным белым.

Егорка милостиво разрешил Славе читать ему сказки, пока мама готовит чай и сама готовится к этому самому чаю. Чего там готовиться, Егорка не знал да и не думал об этом, но Слава ему уже определённо нравился, и он сам бы готов был попросить и попробовать как это – засыпать под голос не мамин, а другого человека, статус которого был ему не понятен. Но что хорошо в детстве, так это то, что слово «статус» вовсе неизвестно, а решение принимается на другом уровне, не таком расчётливом, но более честном – приятен тебе человек или нет.

Уснул Егорка быстро, и они потом закрыли на кухне дверь, чтоб не мешать ему спать разговорами, и говорили, наконец, долго и ни о чём, но настолько естественно, что Слава, как-то невзначай оказался рядом, а не напротив и даже осмелился касаться Машиной руки и строить какие-то планы вслух. Он рассказывал ей, где живёт и как у них там вообще всё устроено, – практически без цивилизации, но, зато с особыми, крепкими отношениями между людьми, с безграничным доверием и таким уровнем взаимопомощи, о котором здесь, в больших городах давно уже позабыли и не то, что позабыли, а даже и мечтать уже не умели. Маша, неожиданно для себя, живо втянулась в этот разговор и даже примеряла ситуацию на себя и Егорку, хотя зачем она это делала, было решительно непонятно – ну не звал же её Слава с собой. Или уже звал? Вот поди тут разберись, а, если и позвал бы, вот прямо сейчас, касаясь её колена своим, как бы случайно, что она ответила бы? Согласилась бы или нет? Как принять решение в такой ситуации? Как будто хуже уже быть всё равно не может или, а вдруг станет так хорошо, что и не снилось? Здесь всё-таки, жизнь как-то да наладилась, есть работа, есть привычный уклад и нет, не перспективы, конечно, а какое-то понимание того, что будет дальше: не очень надолго, но на несколько лет вперёд так точно. Могло бы быть лучше? Да уж точно, но. Могло же ведь быть и хуже, а вот не стало. Стабильность – штука затягивающая, особенно если тебе уже совсем не двадцать лет и ребёнок. А ещё это его колено и ладонь, периодически трогающая её руку – отчего вот это так волнует?