– Туда. Хочу в пух и прах разнести теорию невозможности полноценной жизни на Марсе. Разбить представление о нем как об умершем небесном теле, чья история завершена. По моим предположениям, она там только начинается… Полагаете, я тщеславен? Ни черта подобного. Амбициозен? Тоже нет. И деньги меня не трогают, сэр, у меня их слишком много. Некоторые обстоятельства убедили меня в том, что из всех планет только на Марсе могли бы обитать похожие на нас существа. Если мне и удастся добраться до Марса, возможность возвращения обратно почти нулевая. Я профессионал. Немного сумасшедший профессионал, как это называется. В каком-то смысле – придурок. Мне тесно здесь. И недостаточно хорошо. Мне нужно начало истории, а не ее конец. Начало еще можно пустить по верному руслу или там что-то исправить, не знаю… Но здесь, на Земле, все лучшие сказки уже рассказаны и все самые грандиозные подлости совершены. Мир сформирован, то же касается и взаимодействия живых сил. Мне было необходимо отыскать человека, с которым всегда можно поддерживать связь. Почему-то не покидает надежда на то, что кроме меня найдутся другие отважные пареньки, которые захотят повторить мой путь, тоже что-нибудь там поправить. Чтобы, помирая, сказать: я прожил не зря, для людей работал, работал по свободе, по справедливости. В этом случае я мог бы обеспечить их ценной информацией. И как знать, может быть, кто-нибудь из них помог бы мне вернуться на Землю… если я захочу к вам вернуться. Оттуда. Из своей сказки.

– Безумие, Нейпир! На чем… на чем вы собрались лететь?

– Больше года мы строили ракету на острове Гваделупа, неподалеку от западного побережья Южной Калифорнии. Правительство Мексики оказало всестороннюю поддержку. Все готово, мой друг. Вплоть до мелочей. Я готов отправиться хоть сейчас… сейчас… сей…

И на этих-то самых словах он неожиданно пропал!

Вот стул, который он занимал… обратите внимание: не пропал и пропадать не собирался. Просто вдруг оказался пуст.

Никаких шорохов или свидетельств перемещений, никакого внезапного света или чего-нибудь специфического. Ничего! В кабинете кроме меня никого больше не было. Я был ошарашен до такой степени, что меня чуть не хватил удар. Вспомнил о том, что говорил секретарь о влиянии наркоза на мои умственные способности. Они заметно падали. А пушка заряжена! Заряжена пушка, я уже был полон Карсоном Нейпиром по пояс. Я как достоверная личность куда-то девался, сползал куда-то.

«Безумцы, как правило, не отдают себе отчет в том, что они сошли с ума», – подумал я.

Меня пробил холодный пот. Нужен, как правило, свежий здоровый человек без комплексов. Я решил вызвать Ральфа. Он-то уж без сомнения и свеж, и здоров, и, за исключением рабочего цинизма – неотъемлемой части его профессии, – комплексов не имел. Вот если бы он подтвердил, что посетитель был… Действительно был. И не просто оставил свои данные в приемной, а входил в мой кабинет… Вот тогда я мог бы вздохнуть с облегчением!

Но прежде, чем я успел что-либо предпринять, в комнату вошел сам озадаченный Ральф. Его каштановая гривка топорщилась, галстук был смят – видно, кулак на нем хорошо отдохнул. Глаза – со спелый ренклод каждый, не просто физиологически вытаращены. Не просто, а очень. Хочу сказать, так их не таращат и под зажимами у окулиста, какими мой милый Ральф их ко мне внес на побледневшем лице, когда неживым голосом вымолвил:

– Не волнуйтесь, сэр. У нас все славно. Только опять вернулся мистер Нейпир.

– Ральф, у меня рубашка какого цвета? – вне логики спросил я, преследуя очень конкретную цель – проверку зрения.

– Индиго, сэр, – без запинки ответил Ральф, по моему виду поняв, что именно такой и только такой ответ меня целиком удовлетворял. – А у меня?

– Я бы сказал, это цвет поджаристой вафли.

– Да, ее я и надевал утром, – пошарив у себя на вороте, заявил Ральф. – Тогда я спокоен в смысле своих глаз. А появились сомнения. Дело в том, что я, видимо, зазевался. Даже не заметил, как он вышел.

– Видимо, я зазевался тоже, Ральф.

– Мне казалось, будто его голос только что звучал в кабинете.

– Мне тоже так казалось… – сомнамбулически подтвердил я. И с облегчением вытер со лба пот. Мы не могли вместе с Ральфом одновременно сойти с ума. То есть, разумеется, могли. Теоретически. Но в разное время и где-нибудь в другом месте, не в офисе. Ну и определенно не оба сразу. – Нам остается проверить уши.

– Может, м-ру Нейпиру лучше войти? – поинтересовался он.

– Разумеется, – ответил я. – И ты тоже на этот раз останься.

И вот теперь слушайте внимательно, что случилось.

Карсон Нейпир вошел с улыбкой архангела и посмотрел на нас выжидающе. Потом, выбрав первым меня, протянул мне свою крепкую, загорелую руку. Я, находясь под воздействием его крайне активного обаяния, протянул свою и вновь сморщился – пястные кости снова едва не хрустнули! Но так легко, как полчаса назад, избавиться от этого пожатия не удалось. Он мне не руку жал, а, пожалуй, душу из меня выжимал. И внимательно так изучал мою реакцию, с такой чудной, скажу, улыбкой, за которую парфюмерные фирмы платят очень большие деньги. Потом он приоткрыл рот и еще более низким, чем прежде, голосом отрекомендовался:

– Карсон Нейпир. Я вас таким и представлял! – заявил он мне. Человеку, которого видел совсем недавно… Потом улыбнулся Ральфу, попросил у него чашечку кофе и… не поверите, дважды моргнул. Потом он заморгал, как это делает человек, для которого и моргать, и приходить согласно договоренности на назначенную встречу – обычное дело. Так почему, интересно, не моргалось ему в первый раз? Потом, явно почувствовав некоторую принудительность в возникшей меж нами паузе, сердечно поинтересовался: – Вы меня узнаете?

– М-р Нейпир, я весьма озадачен. Даже не знаю, что вам сказать.

– Говорите первое, что придет в голову. Что вам не нравится?

– Вы моргаете, а в первый раз не делали этого вообще! – заявил я. И еще раз, с крайним пристрастием, оглядел гостя. Что-то поменялось в нем все же, неуловимо. То ли блеск золотой стал серее, а сами волосы – гуще. То ли зубы не так ярки. То ли светлый костюм из альпаки не так ладно сидел на нем, как раньше… Нет, не понятно. И потом, он же и вправду моргал!

– Запах… – подсказал он, легонько тронув ноздрями воздух. – Вспомните, каким кремом я пользовался…

– Уж не этим, – повел носом я. Терпкий, суховатый, довольно легкий. Нейпир сейчас и впрямь источал терпкий смутный аромат… Стоял, улыбался, загадки пришел загадывать? Ямочка на рельефном подбородке подалась вперед, точно вместо человека спросила: «Ну и?» – Вы не пользовались ни кремом, ни мылом, ни шампунем, ни духами, – ответил я. – И это возмутительно! Еще десять минут назад вы не имели запаха, Нейпир. Объяснитесь! Вы прервали беседу, напугали меня, заставили проверять собственную здравость… что это, разрази вас гром, означает?

– Только одно, сэр. Это был не я, – улыбаясь, ответил Карсон Нейпир, принимая из трясущихся рук Ральфа кофе. – Дело в том, дорогой друг, что меня здесь просто не было. Такая вот у меня оказалась последняя проверка. Если вы утверждаете, будто видели меня и говорили со мной, в то время как я находился в своей машине на автостоянке, значит, я легко смогу поддерживать с вами связь даже с Марса.

Это мыслимо?

– Но вы же были здесь, – вмешался Ральф. – Разве я не вам пожал руку, когда вы вошли?

– Нет, не мне. Вам это просто почудилось, – ответил Нейпир.

– От слова «чудо»? Нам обоим? Ну, что вы на это скажете, Ральф? – спросил я. (Ральф, кстати, и по сей день уверен, что это был какой-то розыгрыш.) – Что ж это было?

– Видение… Чудеса естественной оптики. Мир так странен и так просто устроен, научись только пользоваться этим устройством, – Нейпир шаловливо поиграл пальцами в воздухе. – А вы видели некое тело, посланное моею эмоцией. Сгущение мысли. Вроде Лиззи, которая в жизни не носила ничего белого. При известном усилии эти тела выглядят так конкретно и так устойчиво, что сам Чандх Каби диву давался!

– Почему же надо считать, что на этот раз вы настоящий? Я не могу сказать, что уверен в этом, – признался я.

Нейпир рассмеялся:

– Это действительно я. Астральное тело и мыслеобраз не действуют на обоняние. Ду́хи не пахнут – есть вещи, которых они не желают заимствовать из реального мира. Видимо, человеческая вонь в их числе… Простите, если выразился грубо. Итак, на чем мы остановились?

– Вы говорили о том, – неловко себя ощущая, завелся я, – будто у вас на острове Гваделупа есть ракета, готовая отправиться в полет.

– Да! Чудесная память. Не буду злоупотреблять вашим вниманием. Попробую объяснить вкратце, какую помощь я бы хотел получить. В первую очередь я обратился к вам в связи с вашим интересом к Марсу, а также из-за вашей профессии. У меня со словами особые взаимоотношения. Не всегда выражаюсь литературно. А мне бы хотелось, чтобы мои исследования были описаны опытным писателем. И конечно же, не последнюю роль в моем выборе сыграла ваша репутация. Мне нужно, чтобы вы записали и опубликовали мои сообщения, а также распоряжались моим состоянием, пока меня в этом мире не будет.

– Первое условие я выполню с радостью. Но второе предложение накладывает слишком большую ответственность.

– Доверенность, наделяющая вас широкими полномочиями, уже готова, – ответил он категоричным тоном, не допускающим никаких возражений.

Я увидел его всего, полностью, до донышка. И понял, что передо мной человек, который не привык останавливаться ни перед чем.

Казалось, что он вообще не признает существование каких-либо препятствий. Для него их просто не было. Такое мужество сродни одержимости, но лишено спесивого апломба. Потому-то оно и называется не безумием, а мужественностью.

– Вы можете сами назвать сумму своего гонорара, – продолжил он.

– Удовольствие от этой работы будет для меня лучшим гонораром, – запротестовал я.

– Не забывайте, что вам придется уделять этой работе немало времени, а оно у вас очень ценно, – вмешался Ральф, еще раз восхитив меня своей сметливостью, вот кто не растерялся бы на этой дороге и капитал сколотил.

– Вот именно, – согласился Нейпир. – Я очень богат. Я сказочно богат. Считайте, мне некуда девать деньги. Запомните, меня очень трудно остановить, сэр. Я буду действовать страшно, нагло и хладнокровно, как вымогатель, но так или иначе заставлю вас назвать сумму гонорара. Посмотрите мне в глаза. Отлично. Я увидел эту сумму и пририсовал к ней еще два нуля. Поэтому обсуждать ее мы будем с мистером Ротмундом, отнимать у вас драгоценное время не станем.

– Хорошо, – согласился я, все же сжавшись от волнения. Не успел я раскрыть рта, как фантастический тип с волосами цвета спелой пшеницы не только решил мои финансовые вопросы, но и принудил, не прикасаясь ко мне и пальцем, принять его предложение за директиву.

– Теперь вернемся к более существенным и интересным сторонам нашего предприятия. Что вы скажете по поводу прожекта в целом?

– Нас отделяет от Марса огромное расстояние. А Венера ближе. Расположена на девять или десять миллионов миль ближе, а миллион миль – это не пустяк.

– Я тоже думал об этом. Венера закрыта облаками, ее поверхность недоступна для наблюдения. Она вроде загадки, будоражащей нашу фантазию. И, как показали последние исследования, условия на этой планете не способствуют образованию жизни в формах, похожих на земные. Существует предположение, что Венера находилась в зоне притяжения Солнца с того времени, когда была еще в начальном жидком состоянии. Из-за этого одной стороной всегда повернута к светилу, как Луна к нашей планете. Если это действительно так, то из-за страшного пекла в одном полушарии и адского холода в другом существование жизни там невозможно. Эти адские температуры! Кошмарный зной! Однако, – он широко улыбнулся нам, – по моим расчетам, и на Земле жизни не должно быть! Условия тут тоже несусветные!

– Как? – выпалили мы с Ральфом вместе, совсем не сговариваясь.

– Да просто. Понаблюдайте за Землею из космоса, смерьте суммарную радиояркость – ахнете. Температура на ней будет тоже порядка миллиона градусов. Повторяю, если мерить ее из космоса. Хотя реальная температура поверхности, согласимся, довольно низка. Даже если считать пики, шестьдесят в южных широтах, шестьдесят – на отдельных участках экватора, а в промежутке – всего пара десятков градусов тепла.

– И в чем разгадка?

– В количестве радиостанций. Станций и телевидения, оковавших планету кольчугой. Дело в высокой радиояркости. Мощное радиоизлучение.

– Тогда должна нагреваться среда, – упрямо возражал я.

– Среда, как вы ее называете, не нагревается. Температура и радиояркость – это разные понятия, хотя измеряются в одних единицах.

– А, – наконец догадался я. – Как газосветная трубка… В колледже проходили. При температуре человеческого тела она достигает радиояркости в десятки тысяч градусов. То есть, если верить расчетам из космоса, то и на Земле жизни нет?

– Вот именно. Но с Венерой дело обстоит иначе. Близость Солнца. Если подтвердится гипотеза Джеймса Джинса, то сутки там во много раз длиннее земных, температура ночью составляет минус тринадцать градусов по Фаренгейту, а днем там, соответственно, стоит ужасная жара.

– Почему бы не предположить, что жизнь могла приспособиться и к этим суровым условиям? – не сдавался я. – Живут же как-то люди и в экваториальном климате, и в Арктике.

– Но там есть кислород, – возразил Нейпир. – А над облаками, обволакивающими Венеру, по предположению Сент-Джона, количество кислорода составляет не больше одной десятой процента от земной нормы. Основа атмосферы – двуокись углерода! Понятно, нет? Углекислый газ, азот, аргон, водяной пар, сероводороды, соли кислот – ужасная смесь. Как вам кажется, чем я там должен дышать? Плавиковой кислотой? И потом, это не основная проблема! Земные сутки – двадцать три часа пятьдесят шесть минут. Марсианские – двадцать четыре часа тридцать семь. А на этой вашей Венере, извините, сутки длятся двести сорок три дня и ночи! Вы представляете, что там с природой делается (если она там, конечно, имеется)? Эта Венера, скажу вам, строптивица, там все поперек правил.

– Да ей-то, собственно, какая разница? Природе-то. Если она там есть, как вы заметили, то, думаю, как-нибудь приспособилась и к периоду вращения. На чем-то же основано авторитетное мнение Джеймса Джинса? Он заявил, что, если брать в расчет имеющиеся данные, Венера – единственная, за исключением Земли и Марса, планета в Солнечной системе, на которой могла бы существовать жизнь.

– Могла бы, – почти пропел Карсон Нейпир сладко. – Бы. Если бы на ней присутствовали кислород и растительность, необходимые для метаболизма.

– Деревья! – вдруг выдохнул, едва ль не засветясь той газосветной трубкой, милый мой Ральф, у которого тоже случались не только житейские озарения, но выхлесты знаний из области неприкладных наук. – А что если там гигантские деревья, которые в огромных количествах поглощают углекислый газ и дают условия для дыхания высших форм жизни?

– Умница, – трижды хлопнул в ладоши Карсон Нейпир. – Тогда эти деревья должны достигать тропосферы! И тогда то, что ученые всего мира по наивности принимают за облачность, скорее всего, по предположению господина Ральфа, является просто кипенью цветущих деревьев? Ну, всю дорогу они там цветут, на сколько миль вверх? А? Не считали? Возьмите, сосчитайте, – он утомился иронизировать и подытожил: – Пятнадцать миль вверх? Абсурд. Венера исключается. Поэтому я и остановил свой выбор именно на Марсе.

Мы обсуждали его затею весь день и полночи, словно хором сошли с ума. А утром он отправился на гидросамолете «Сикорский» к острову Гваделупа.

С тех пор я обычным образом с ним больше не встречался.

Но благодаря удивительным свойствам его невероятного дара нам удавалось все время поддерживать телепатическую связь. Он меня вряд ли слышал. Мне так казалось, хотя никаких диалогов мы не вели. Но я ощущал его очень ясно. Иной раз просто вгрызался. Я видел все его лица, которые он на себя надевал, разные по обстоятельствам, физиономист! Я слышал его красочную брань, такие изящные непристойности, которые уж и не знаешь, как и расценивать. Я видел мир его глазами, и плакал, и смеялся, и трясся в волнении при виде темноглазой красавицы с горделивой посадкой головки. О-о! Однажды я тоже ее полюбил, принцессу народа с деревьев! И тоже с иронией разговаривал с ее библейским папой, королем страны Вепайя! И тоже называл тот период своей жизни «деревянным».

Не раз перед моим мысленным взором возникали очень странные картины. Не реального мира. И не иллюзий. Не созданные эмоционально… и не так чтобы часто приходящие к вам во сне.

Когда я впервые при таком контакте почувствовал запах – а это оказался отвратительный запах жженой резины, – я понял, что моя собственная частная жизнь завершилась. Потом появился вкус соленой оливки…

Да, моя частная жизнь завершилась. Не потому, что я превратился в вегетативный придаток от грандиозного человека с несгибаемыми жизненными позициями, стал профессиональным медиумом и поведал миру об удивительных приключениях Карсона Нейпира. А потому что помимо воли вдруг сам открылся этим свежайшим ветрам, которые продували меня и во мне путешествовали, напитывая фантастическим светом, как электричество, бегающее по шнуру.