Глава VII

С Богом мы окажем силу; Он низложит врагов наших.

Псал. 107, ст. 14

С уходом Ходкевича из-под Москвы положение осажденных сделалось безнадежным. Русские решили стеснить их окончательно. Кремль и Китай-город были заперты со всех сторон. На Замоскворечье в черте деревянного города стояли казаки; на другой стороне русские выкопали глубокий ров, заплели высокий плетень в два ряда и насыпали земли между его стенами. В трех местах были построены туры, с которых палили в город: около Пушечного двора (на северо-западной стороне), у Георгиевского девичьего монастыря и на Кулишах у Всех Святых.

Казалось бы, ввиду славного и радостного дела – успеха над врагами должна была смолкнуть всякая злоба, всякий раздор. Но корень смуты не исчезал; он, как огонь, тлел под пеплом общего разгрома.

И прежде всего начальники стали между собою не в совете. Трубецкой начал величаться своим боярством, приобретенным у Тушинского вора, и потребовал от нижегородской рати, от князя Пожарского, от торгового человека Минина и от всех, чтобы приезжали к нему на совет, как к честнейшему, в его таборы. Но к нему никто не ехал – не потому, чтобы не хотели ему воздать честь, а боялись от казаков убийства. Была всем очень памятна смерть Ляпунова, к которому на защиту не вышел Трубецкой, не заступился за него.

Затем скоро явились новые поджигатели вражды – Василий и Иван Шереметевы, князь Григорий Шаховской, известный старый заводчик смут, князь Иван Засекин и Иван Плещеев, тоже уже знакомый нам. Они восстановили казацких атаманов, а через них и всех казаков против земства и особенно против князя Пожарского. «Нам не платят за службу, – кричали казаки, – дворяне обогащаются, получают поместья в Русской земле, а мы наги, босы и голодны!» Одни намеревались уйти на Украину, другие грозили напасть на дворян, ограбить их достояние и самих убить. Среди неурядиц и волнений келарь Авраамий отправился к Троице, и там архимандрит держал совет со старцами, как делу помочь. Денег в обители не было, но оставались нетронутыми церковные облачения, вышитые золотом, саженные жемчугами. Троицкие власти отправили их в залог казакам на 1000 рублей и обещали выкупить в скором времени. Вместе с тем было отправлено к казакам убедительное воззвание, в котором восхвалялось их мужество и доблести.

Когда троицкая грамота была прочитана в казацком кругу, казаки были до того тронуты, что решили отправить назад присланные в залог церковные вещи. «Мы все сделаем по прошению троицких властей, – сказали они. – Какие скорби и беды не пришлось бы нам терпеть, все выстрадаем, а отсюда не отойдем, не взяв Москвы и не отомстив врагам за пролитие христианской крови». С таким ответом поехали к Троице двое атаманов.

Еще раз Троицкая лавра оказала великую услугу бедствующему отечеству.

С казаками уладили. Теперь оставалось уладить дело между начальными людьми осаждающей рати. Общим приговором порешили устроить советные съезды на Трубе (на Неглинной), почти на середине между казацкими таборами и нижегородским ополчением. Здесь воеводы Трубецкой и Пожарский с выборным человеком Козьмой установили одно правительство: перенесли сюда разряд и другие приказы, и всякие дела стали делать заочно, о чем и написали в города грамоты, присовокупив, что если которые грамоты будут приходить к ним от кого-либо одного из воевод, то тем грамотам не верить, и свои грамоты также писать на имя обоих воевод. О том же соединении правящей власти были посланы грамоты и особо от всей рати для уверения.

15 сентября Пожарский послал в город к осажденным полякам письмо следующего содержания:

«Нам ведомо, что вы, будучи в Кремле в осаде, терпите немерный голод и великую нужду и ожидаете день со дня своей погибели, а крепитесь потому, что Николай Струсь и московские изменники Федька Андронов с товарищами упрашивают вас ради живота своего; и хотя Струсь учинился у нас гетманом, но не может вас спасти. Сами видели, как гетман приходил и как от вас ушел со срамом и со страхом; а мы еще были тогда не со всеми силами. Объявляем вам, что черкасы, которые были с паном гетманом, ушли от него разными дорогами; дворяне и дети боярские, ржевичи, старичане и прочих ближних городов взяли в плен живьем пятьсот человек, а сам гетман со своим полком, с пехотой и со служилыми людьми ушел в Смоленск 13 сентября, и в Смоленске нет ни души; все воротились с Потоцким на помощь гетману Жолкевскому, которого турки разбили. Королю вашему Жигимонту приходится теперь о себе самом помышлять, кто бы его от турок избавил. Жолнеры Сапеги и Зборовского в Польше разорения чинят. Так вы не надейтесь, чтобы к вам кто пришел на помощь. Все горе стало от неправды короля вашего Жигимонта и польских и литовских людей, нарушивших крестное целование. И вам бы в той неправде душ своих не губить и нужды такой и голоду за них не терпеть. Присылайте к нам, не мешкайте; сохраните свои головы, а я беру вас на свою душу и всех ратных людей своих упрошу: кто из вас захочет в свою землю идти, тех отпустим без всякой зацепки, а которые сами похотят Московскому государству служить, тех пожалуем по достоинству; а кому из ваших людей не на чем будет ехать или идти не в силах будет от голода, мы подмогу дадим, и как вы из города выйдете, мы прикажем противу вам выйти».

На это великодушное предложение польские предводители написали гордый и грубый ответ, отвергая предложение сдаться как измену, и укоряя московских людей в вероломстве по отношению к своим государям. Осажденные надеялись, что вернется гетман.

Проходили недели – гетмана не было. Русские палили со своих тур, направляя выстрелы больше всего на башни: крепким стенам ничего нельзя было сделать, а в середину опасно было пускать ядра, чтобы не повредить церквей. На Замоскворечье по всей линии стояли казаки. Несмотря на то что гарнизон был, таким образом, окружен русскими, оставалась возможность сношений. 6 октября жолнеры могли еще выслать двух товарищей с известием, что они не могут ждать более недели и должны будут умереть с голоду.

Ответа не было, некому было дать его – гетман был далеко. Осажденные оставлены были на погибель.

Через неделю после этого голод достиг ужасающих размеров. «В истории нет подобного примера, – говорит современный дневник, – описать трудно, что делалось. Осажденные переели лошадей, собак, кошек, мышей, грызли разваренную кожу с обуви – и этого не стало; грызли землю, в бешенстве объедали себе руки, выкапывали из могил гниющие трупы, и съедено было таким образом до 800 трупов, и от такого рода пищи и от голода смертность увеличивалась». При съедении умерших соблюдался строевой порядок. За подлежащего съедению товарища велись процессы, шло разбирательство, кто имеет право его съесть. В одной роте гайдуки съели умершего товарища. Тогда родственники умершего принесли жалобу ротмистру, что они имели право его съесть по правам родства; а гайдуки доказывали, что товарищи его по службе имеют на это более права, находясь с ним в одном десятке. Ротмистр не знал, как рассудить их, и, опасаясь, чтобы раздраженные приговором не съели судью, бежал от них. Стали и живые бросаться на живых, сначала на русских, потом уж без разбора пожирали друг друга. Сильный зарезывал и съедал слабого; один съел сына, другой – слугу, третий – мать. Иные перескакивали через кремлевские стены и убивались или счастливо спускались и отдавались русским. Добродушные, те кормили их и потом посылали к стенам уговаривать товарищей сдаться.

Скучая осадой, русские хотели кончить скорее и стали рыть подкоп под Китай-город, но неискусно: как ни истощены были поляки, но сумели найти и уничтожить его, залили водой и поймали подкопщика. Однако это не помогло полякам удержать Китай-город.

22 октября Трубецкой, стоявший станом к восточной стороне Китай-города, ударил на приступ. Голодные не могли защищаться и ушли в Кремль. Русские вошли в Китай-город, и первое, что они там увидели, были чаны, наполненные человечиной.

В Китай-город вынесли с торжеством Казанскую икону Богоматери и дали обет построить церковь во имя ее. Эта церковь впоследствии действительно и построена и до сих пор служит памятником избавления царствующего града Москвы и отечества от поляков^[15]. Тогда, чтобы избавить себя от многолюдства, от лишних ртов, поляки выпустили из Кремля женщин и детей: то были жены и дети боярские.

С большим сочувствием к Пожарскому летописцы описывают поведение его при сдаче поляками Кремля^[16]. Великородные бояре, предававшие постоянно отечество, очень опечалились, боясь бесчестья и всякого насилия своим женам со стороны осаждавшего их войска. К кому было обратиться? Кто бы защитил их от позора и взял на свои руки? Бояре послали просить об этом прямо к Пожарскому и к Козьме, здесь они надеялись найти добрых людей. Пожарский не только исполнил их просьбу, но во время выхода боярынь из Кремля сам выехал к ним, встретил и принял с честью, с почетом, проводил каждую в безопасное место к их знакомым и велел обеспечить их содержание. Казаки хотели за это убить Пожарского – они собирались ограбить боярынь-изменниц.

Отпустив женщин, кремлевские сидельцы послали к русским предводителям послов, просили пощады, объявили себя военнопленными и выговорили одно только условие, чтобы сдавшимся оставили жизнь.

24 октября поляки отворили ворота на Неглинную (Троицкие) и стали выпускать бояр и русских людей: князя Феодора Ивановича Мстиславского, Ивана Михайловича Воротынского, Ивана Никитича Романова с племянником Михаилом Федоровичем и матерью последнего, Марфой Ивановной, и других. И в этом случае Пожарский явился защитником несчастных и беззащитных.

Принять бояр он пришел со своим полком. Это было на Каменном мосту, у Троицких ворот Кремля. Как только казаки завидели выходящих бояр, они тоже поднялись всем полком, вооружились, распустили знамена и хотели броситься на них, однако были удержаны от этого ополчением Пожарского. Казаки покричали, пошумели и ушли в свои таборы. Пожарский и Минин с честью проводили бояр в свой земский стан.

На другой день, 25 октября, отворились все ворота Кремля. Земское войско собралось близ церкви Иоанна Милостивого, на Арбате, войско Трубецкого – за Покровскими воротами. И оттуда и отсюда пошли архимандриты, игумены, священники с крестами и иконами в Китай-город; за ними двигалось войско. Оба шествия сошлись на Лобном месте. Здесь запели молебен. Во главе духовенства стоял доблестный архимандрит Дионисий, нарочно прибывший из своей обители. Затем из Фроловских (Спасских) ворот вышел к ним навстречу элассонский архиепископ Арсений с кремлевским духовенством, неся чудотворную Владимирскую икону Божьей Матери. Соединившись, все духовенство вошло в Кремль и совершило в Успенском соборе литургию и благодарственный молебен.

И в Кремле, как и в Китай-городе, русские увидели чаны с человечьим мясом, слышали стоны и проклятия умиравших в муках голода. Горько тронуло русских опустошение церковных и царских сокровищ. Поляки побросали оружие и ждали своей судьбы. Все имущество пленных было сдано в казну. Минин распоряжался отбором, и все это отдали казакам в награду. Те пленники, которые достались на долю Пожарского и земских людей, уцелели – их отправили в разные города. Но казаки не вытерпели и, в противность крестному целованию, перебили чуть не всех поляков, доставшихся им. В Нижнем Новгороде народ хотел перебить пленников, препровожденных туда, и когда воеводы стали не давать их, народ до того озлился, что чуть было и самим воеводам не досталось. Насилу мать Пожарского уговорила нижегородцев.

В то время как полумертвые от голоду кремлевские сидельцы сдавались русским, польский король Сигизмунд выступил в поход на Москву вместе с королевичем Владиславом. Сначала весть об этом сильно всполошила русских. Но тревога оказалась напрасной. Король не мог собрать большого войска и двинулся с ничтожными силами, думая, что ему легко будут покоряться русские города, но ошибся в расчете. Послал он посольство в Москву уговаривать московское войско признать Владислава. Но это посольство даже и в Москву не было допущено. На поклон к Сигизмунду или Владиславу никто не явился. Поход по безлюдной и разоренной стране не представлял ничего привлекательного. По всем путям бродили ненавистные полякам «шиши», хватали и убивали польских солдат, когда те ходили в поисках продовольствия. Попытался было король взять Волок Ламский, да не смог. Кончился уже ноябрь, и наступила лютая зимняя стужа. Пришлось Сигизмунду вернуться в Польшу.