– Понимаю! Я тебя насквозь вижу! В расцвете лет, молодая, красивая, а пять лет без мужика!

– Возьми себя в руки… Хабиба – опытный врач, она поможет тебе… – говорит примирительно Бронислава.

– Не надо мне… Ой! Больно!

– Ну всё! Хватит! – решительно говорит Хабиба. – Так, наверх ей не подняться… Исаак Давыдович, роды будем принимать у вас в квартире. Жданов, пожалуйста, поставьте кипятить воду. Скорее, Броня, помоги ей встать… Махмуд, что сидишь!

Она быстро поднимается к себе, выходит в белом халате. Двор приходит в движение. Мамуру с трудом заносят в дом Исаака. Жданов начинает разжигать примус, Ольга бежит за водой, Кумуш несет чистые простыни. Женщины скрываются в доме.

– Прямо военно-полевой госпиталь! – говорит Жданов».

– Включи зажигание! – кричит Боря.

Я завожу машину с первого поворота ключа.

– Ну как? Есть разница? – Боря знает, что разница, да ещё какая, есть, и улыбается.

Двигатель моей машины, который до этого астматично чихал и внутри которого звенели невидимые колокольчики, работал сейчас тихо, ровно и сильно.

– Конечно, Боря! Ты волшебник! – сказал я.

– Ладно тебе! – почти с ревностью произнёс Асик. – «Волшебник»! Этих работяг никогда нельзя перехваливать! А то или нос задерут, или цену себе начнут заламывать!

– Ты стал мелким занудой! – жестко говорю я Асику. – За любой труд надо платить достойно!

– Конечно! – В голосе Асика сквозит ирония. – Теоретически ты прав. Но вспомни, сколько раз тебя надували, не моргнув глазом. О какой достойной оплате ты говоришь?

Асик тут прав. Было такое. И не раз.

Боря закуривает. Он всегда изящно держит в замасленных пальцах наборный мундштук. Такие делают в зангиатинской зоне из пластмассовых ручек зубных щеток.

– Красивый мундштук, – сказал я.

Боря протянул его мне. Разноцветные пластмассовые шайбы, накрученные на медный стержень с резьбой, были подобраны с большим вкусом.

– Могу подарить, у меня их много, – сказал Боря и отдал мне мундштук.

– Спасибо за подарок.

– Между прочим, мог бы и новый подарить, – сказал занудливо Асик.

– Постой, лучше я тебе новый, необкуренный дам, – словно услышав претензии Асика, сказал Боря и побежал в свою будку. Вернулся с новым, сверкающим мундштуком. Тот был с золотистым оттенком, много лучше первого.

– Классный! – восхищенно сказал вдруг Асик.

И я повторил за ним: «Классный!»

– Кури на здоровье, – улыбнулся Боря.

Лет пятнадцать назад я снимал один фильм в зангиатинской зоне и был лично знаком с мастерами, которые делали такие мундштуки и другие вещицы. Днем, среди грохота страшных допотопных ткацких станков, в жару и в пыли старого производственного корпуса, полуголые, с татуировками по всему телу, они выделывали грубую бязь. А вечером отводили душу, шлифуя наждачкой пластмассовые ручки для расчесок из алюминия. Из трехлитровых консервных банок, из прохудившихся кастрюлей, из зубных щеток, из проволоки, из черного хлеба они создавали маленькие шедевры.

– Ну ладно, надо до темноты закончить. У тебя правый задний амортизатор протекает.

Я засунул в новенький мундштук длинную сигарету «Кинг сайз», щелкнул зажигалкой, с удовольствием закурил.

– Ты похож сейчас на ту женщину – обольстительницу Раджа Капура из фильма «Господин 420»! – заявил Асик. – У неё тоже был такой длинный мундштук.

– Завидуешь? – разглядывая между затяжками «зеков-ское» изделие, спросил я.

– Курить вредно, – строго произнес Асик. – Вспомни про лошадь и каплю никотина!

– Я не лошадь, – парировал я.

– Ты не лошадь, ты слабак! И у тебя нет силы воли, чтобы освободиться от вредной привычки!

– Послушай, Асик! Когда ты отучишься от этого своего менторского тона? Я тебе что, пацан, что ли? И ты не учительница по домоводству! Хочу и буду курить!

– И употреблять алкогольные напитки? – опять с язвой в голосе спросил Асик.

– И это тоже не твое дело!

– А ты посадишь печень! Хоть помнишь, что одна рюмка водки – это сильнейший удар боксера по твоей беззащитной печени? – Асик прямо-таки распалился. – Кроме того, алкоголь медленно разрушает твой интеллект! И я точно знаю, о чем ты сейчас думаешь, безвольный человек!

Да, Асик опять прочитал мои мысли. Ещё там, на выходе из театра, я подумал, как хорошо бы взять и грохнуть полстакана водки, закусить соленым огурцом и тут же, немедленно, повторить действие.

– Слушай, воспитатель: во-первых, я за рулем…

– Это для тебя не преграда, возьмешь и бросишь где попало свою машину, – перебил меня Асик. – А во-вторых?

Я растерялся. Не смог придумать предлог «во-вторых».

Вдруг отчетливо понял, что вечер сегодня пройдет вне дома. Что после первой рюмки вторая покажется намного слабей первой, а третья рюмка проскочит как родниковая водичка. И всё станет как-то легко и весело. А если рядом будет человек, как Боря, тебя охватит чувство необъяснимого, восторженного счастья и потрясающей расслабленности. И ты сможешь искренне рассказывать о себе, о своем детстве, о своей любви, о том, что не все мечты исполнились, но обязательно исполнятся. И от этого настроения захочется петь и раскачиваться в такт песне с уже какими-то совсем незнакомыми, но приятными для тебя людьми.

– Ну вот, зазвенели тонкие струны души! Странные мечты обуяли его вольнолюбивый разум! – издевался надо мной Асик. – Неужели на тебя так подействовал этот бессмысленный поход в театр? Ты же все время долдонишь, что у тебя есть иммунитет, что тебя просто так не проймешь! Что ты прошел суровую школу редакторской инквизиции на киностудии «Узбекфильм»! А здесь вдруг раскис…

Я сидел, опустив голову. Мне на самом деле было стыдно.

Асик помолчал, потом пересел совсем близко ко мне и вдруг почти ласково произнёс:

– Старик! Не вешай носа! Держи хвост пистолетом! Какие наши годы? Я знаю, как дорога тебе эта пьеса, я знаю, как и где ты писал её… Но может быть, посмотришь на неё более внимательно и критично?

– Да, Асик, ты прав… Напишу ещё. И всё-таки обидно.

– Что, читаем дальше? – предложил вдруг Асик.

– Читаем.

«В этот момент во двор входит Санжар. В руках у него старый чемодан, плащ.

– Доброе утро…

Первым оглядывается Жданов.

– О-о! Кого я вижу! Санжар! Вернулся?

– Вернулся…

– Насовсем?

– Надеюсь…

– Поздравляю.

Из дома выходит Исаак.

– Исак Давыдович! Здравствуйте…

– Ты?

– Я…

Они обнимаются. Исаак вытирает украдкой слезы.

– С возвращением, Санжар.

– Спасибо.

– Надо же… Пять лет. Пять лет! Сволочи!

Санжар смотрит на освещенное окно своей квартиры, идет к лестнице.

– А Хабибы нет дома, – говорит Жданов.

– Она у нас… – успокаивает Санжара Исаак. – Мамура рожать собралась, а скорой всё нет и нет. Вот Хабиба и взялась сама… Золотая она у тебя.

Выходит растерянный Махмуд.

– Здравствуйте, Махмуд-ака, – говорит Санжар.

Махмуд не отрывается от окна.

– Уже началось… О Аллах, помоги ей…

Он вдруг узнает Санжара.

– Санжар! Ты?

– Я…

– Я и не узнал тебя… – Махмуд обнимает соседа. – Голова кругом… Мамура…

– Знаю.

– Лишь бы всё было нормально.

Он ходит взад и вперед по двору, заглядывая в окошко квартиры Исаака.

– Возьми себя в руки, Махмуд… – строго говорит Жданов. – Перестань маячить, садись! Ну, Санжар, рассказывай…

– О чем?

– О жизни своей…

– А что рассказывать… Не хочу вспоминать. Как-нибудь в другой раз, хорошо?

– А Хабиба тебя к осени ждала.

– К осени? Я же ей всё в письме написал. Из Солигорска телеграмму отбил… Странно…

Во дворе появляется молочница.

– Кисло-пресно молоко-о-о-о! Кисло-пресно молоко-о!

– Ну и глотка у тебя! Чего орешь, мы же не глухие, – недовольно говорит Жданов.

– А я не вам кричу, а тем, кто спит!

Из окна высовывается Броня.

– Исаак, возьми два литра и банку кислого…

Исаак идет в дом, выносит бидон и банку.

– Махмуд-ака, а вам молока не надо? – спрашивает молочница.

– Не знаю…

– Да что это с вами? Лица на вас нет! А Мамура где?

Из окна раздается крик Мамуры.

– Здесь она…

Молочница всплескивает руками.

– Рожает? Рожает! Ой, Мамурочка! Вот ей как раз надо будет много молока… Махмуд, неси бидон, для вас сегодня бесплатно!

Махмуд идет за бидоном.

Во двор входит разносчик телеграмм.

– Сагатовы здесь живут? – спрашивает разносчик телеграмм.

– Я Сагатов.

– Вот, распишитесь…

Санжар расписывается, читает телеграмму, со смехом передает её Исааку.

– «Встречай 15 мая зпт поезд 354 Красноярск тире Ташкент зпт целую Санжар тчк»… Да, связь… Ну, если телеграмма четыре дня добиралась, письмо свое жди к осени!

Слышен шум подъехавшей машины.

– Ну, вот и скорая… Не прошло и полгода… – говорит Жданов.

Во двор, не торопясь, входят санитары и врач.

– Кто тут Туйчиева? – спрашивает врач.

С бидоном в руке по лестнице спускается Махмуд.

– Я! Я Туйчиева! – кричит он.

В этот момент из окна раздается крик Мамуры и следом – пронзительный крик новорожденного.

– Вы слышали? Вы слышали?! Что это было?!

Врач бросается в дом.

– Мальчик! Мальчик родился! С крантиком! – кричит Ольга.

– Мальчик! – Махмуд плачет и смеется одновременно. – У меня родился мальчик! Аллах услышал мои молитвы!

Из дома выглядывает врач.

– Носилки, скорее!

Санитары бегут за носилками. Махмуд пытается прорваться в дом, Исаак отводит его в сторону, обнимает за плечи. Из дома выходит уставшая Хабиба с ребенком на руках. Мамуру, укрытую простынями, выносят из дома на носилках.

Хабиба в этот момент замечает Санжара. Передает младенца в руки врача.

Санжар и Хабиба медленно идут навстречу друг другу.

– Хабиба… Спасибо тебе, – слабым голосом говорит Мамура. – И прости меня, ладно?

Хабиба не слышит её.

– Санжар…

– Хабиба… Здравствуй…

Они обнимаются. Долго стоят, словно застыв.

– Сумасшедшее утро! Прекрасное, сумасшедшее утро! – говорит Исаак. – Эй, солнце! Ну здравствуй!»

– Ужас как растянуто! Это конец первого действия?

– Нет, Асик, ещё один монолог Рассказчика снов.

– Так читай!

«Время… Неостановимое, стремительное… Казалось бы, это было совсем недавно… Вот только что! А прошло… Прошло уже много лет… Изменился мир, изменились мы… Мне уже за пятьдесят, и по ночам меня мучает бессонница. Но я нахожу в этом положительное – выхожу на балкон, с которого виден наш прекрасный город… Ташкент… Удивительный город… В предрассветной дымке я разглядываю новые дома, широкие проспекты, густую зелень деревьев… Я ощущаю этот дивный, ни с чем не сравнимый запах родного города… И, как когда-то Исаак Давыдович, я жду, когда над городом поднимется солнце. И я говорю ему: «Эй, солнце! Ну здравствуй!»

– Ничего сцена, – говорит задумчиво Асик. – Столкновение двух важных событий – рождения ребенка в семье Махмуда и возвращения Санжара. У зрителей головы пошли бы кругом. А может быть, это и хорошо? А потом, здесь есть хорошая возможность для актерской импровизации. Хотя суматоха в жизни – это одно, а в театре – совсем другое… И для режиссера – интересная задача.

– В тебе пропал театровед, – усмехаюсь я. – Твоими бы устами да мёд пить!

– Нет-нет… Эта встреча Санжара после несправедливой отсидки со своей Хабибой должна быть очень эффектной. И именно на фоне всеобщей суматохи и криков.

– Ты это понял, а главный режиссер пропустил этот момент, – говорю я Асику.

– Да ладно, забудь про это! – говорит мне ободряюще Асик.

– Перекур! – вытирая ветошью руки, сказал Боря. – Выходи, что ты в машине сидишь? Хватит читать! Подыши воздухом.

Мы присели на низеньких табуретках.

– Значит, ты жил на Балыкчинской? – спросил Боря.

– Да, – ответил я. – Потом нашу улицу назвали улицей Хамида Алимджана. Она начиналась от Пушкинской и упиралась углом в зоопарк. Её пересекала улица Свердлова, а от нашей улицы через короткую Маяковскую можно было выйти к парку Тельмана.

– Значит, в кино вы ходили в «тридцатку»?

– Да, а летом в парк.

«Тридцатка». «Кинотеатр имени тридцатилетия комсомола». Историческое здание. Раньше в нем был еврейский театр, и там выступала сама Вера Комиссаржевская. Здесь же, в Ташкенте, она заразилась чем-то и умерла. А потом в зале, где мы впоследствии просмотрели сотни фильмов, провозглашали советскую власть.

– Значит, ты знал и Сэра? – спросил Боря.

– Кто ж его не знал?

Худющий, всегда небритый, в плохонькой, мятой, но чистой одежде, он обычно сидел недалеко от кассы на скамейке и, закинув одну ногу на другую, беспрерывно курил крепчайшие сигареты «Памир». Вокруг него всегда толпились подростки. Он вызывал у нас жгучее любопытство. Низким и скрипучим голосом он говорил негромко: «Придет, придет конец проклятой совдепии! Увидите! Они за всё ответят, комиссары ваши!»

Милиционеры лениво отгоняли его от кинотеатра, но он упорно возвращался на свое место. Его не раз и не два раз забирали в кутузку. Говорят, даже поколачивали там. Но что было взять с этого хилого доходяги? Его считали сумасшедшим, и какое-то время он лежал «по пятому трамваю», то есть в ташкентской психушке. Когда вокруг никого не было, он обычно читал газеты или какую-нибудь книжку. У Сэра было плохое зрение, поэтому он сильно прищуривался и подносил текст близко к глазам, шевеля при этом губами. Он был в курсе всех происходящих в мире событий, помнил по именам всех политиков того времени. «Лейбористы в октябре победят! – Он поднимал кверху тонкий указательный палец. – Помяните мои слова!» Кто такие лейбористы, мы, конечно не знали. Но его утверждения вызывали в нас уважение.

– Что это ты о нем вдруг вспомнил? – спросил я.

Боря затянулся, выпустил колечко.

– Потому что этот Сэр оказался пророком, – сказал он задумчиво. – Всё, о чем он тогда говорил, совершилось. И Союз рухнул, и советская власть провалилась в тартарары… А мы не верили.

Он поднялся.

– Слушай, а там, в твоей пьесе, есть про Сэра?

– Нет… Я же про свой двор…

– Опять человека обманываешь! – сказал мне Асик. – Просто ты боишься писать о таком. Трусишь и заранее сам себя редактируешь: это можно, это нельзя, этого понемножку, про это вовсе молчок!

– Послушай, давай как в тот раз. Поставишь машину у нас на стоянке, завтра заберешь, – предложил вдруг Боря. – Посидим где-нибудь, поболтаем.

– Это он с радостью! – хмыкнул Асик. Он хорошо знал моё нынешнее расположение духа.

– Шашлычок, сюзьму, соленое на закусон… Идёт?

– Идёт, – быстро согласился я и проглотил слюну.

– Эх, до чего же ты слабовольный человек! – усмехнулся Асик. – Ведь дома тебя ждут… И работать ты сегодня не сможешь… А статью для газеты обещал к завтрашнему дню!

– Что-то ты разболтался, Асик! – строго одернул я его. – Мне минут на сорок работы… А ты, так уж и быть, читай, – сказал Боря и пошел дальше чинить машину.

Я сел на заднее сиденье и углубился в чтение пьесы.

«Второе действие. Вечер. За низким самодельным столиком играют в домино Исаак Давыдович, Тельман, Махмуд и Жданов. Неистово стучат костяшками. Собирающая с веревки белье жена Ольга вздрагивает при каждом ударе.

– А вот я дуплетом!

– Мимо.

– А четверочку не желаете?

– Пропускаю!

– Рыба!

Жданов хохочет пьяно, наливает из-под полы водку и быстро залпом пьет.

– Да чтобы они у вас поломались!

– Молчи, женщина! Как рыба молчи!

Из дома выходит Лола в нарядном платьице, на высоких каблуках. Следом за ней Кумуш.

– И запомни: придёшь после десяти – я тебя домой не пущу! Так и знай.

– Ну мама! Мы же договорились… Только сходим с девчонками в кино, и я сразу домой. Ну честное слово!

Целует мать и убегает со двора. Ольга подходит с тазом белья к Кумуш.

– Красивая она у тебя… Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – говорит Ольга, улыбаясь вслед Лоле.

– Ой, Оля, знаешь, как страшно! Каждый вечер куда-то убегает… Или появился у нее кто-то?

– Ну если и появился – это же замечательно!

– Боюсь я за нее… Возраст у нее такой… Опасный, говорят.

– «Говорят». Будто сама не была молодой! Хотя мы с тобой и сейчас не старые! Правда? Ой, иногда хочется, как Лолка, одеться красиво, волосы завить, марафет навести и рвануть на танцы!

– Ну ты скажешь – на танцы! – смеется Кумуш.

– А что? Ну хотя бы просто в парк сходить, людей посмотреть, себя показать… Но разве с этим, – она показывает на мужа, – куда-нибудь сходишь? Только и знает, что в домино стучать да водку глушить…

Она вздыхает тяжело, продолжает собирать белье.

– Оля, знаешь, у нашей бригадирши из прядильного цеха муж нашелся… А на него тоже похоронка была… Он где-то в плену был… Контуженный, а вернулся. Живой.

Ольга обнимает соседку.

– Послушай, муж твой погиб пятнадцать лет назад.

– Шестнадцать…

– Ну, шестнадцать… А ты все на что-то надеешься… Какие твои годы?

Все на сцене замирает. Рассказчик поднимается на сцену.

Рассказчик снов:

– Отец Лолы, муж Кумуш, военный корреспондент Фархад Гизатуллин погиб в самом конце войны, в Польше… У них дома долго хранился последний треугольник с фронта… Там был нарисован самолет и написано: «Вот на таком самолете папка прилетит к своим девочкам, любимой Кумуш и крохотульке Лолочке. Ждите. Война скоро кончится. Целую, папка!» Не прилетел. Шальной снаряд попал в «виллис».

Возникает мелодия «Синий платочек» на аккордеоне. А может быть, «Голубка».

– Вот, подумал и о музыкальном оформлении спектакля. Молодец! Только кто это оценил, автор? – нудит Асик.

Я не слушал ворчание Асика. Вспомнил парк Тельмана. Там была танцплощадка, с оградой, музыкальной раковиной. Кстати, во время войны именно там снимали фильм «Два бойца». Так вот, рядом под аккордеон танцевали женщины… Мне было странно – чего это они танцуют «шерочка с машерочкой»? Только потом, спустя годы, я вдруг понял: им просто не с кем было танцевать! Миллионы красивых, здоровых, прекрасных женщин остались одни… Наедине со своей красотой, наедине с нерастраченной нежностью, наедине со своими сокровенными желаниями… С мокрыми от слёз подушками. Целое поколение было лишено простого человеческого счастья, целое поколение было выбито из жизни! Когда я просматриваю гороскопы, в которых судьба зависит от звезд, от знаков зодиака, от месяца и года рождения, я думаю, какой же проклятый гороскоп нагадал нашим несчастным матерям их судьбы? А по каким звездам миллионы людей погибли на войне, а другие были расстреляны в сталинских лагерях? Нет, я не верю в гороскопы. Только злая воля людей, власть лживых идей, темных предрассудков, комплексы национального превосходства калечат судьбы…

Рассказчик уходит со сцены. Действие продолжается. Ольга замечает, что Жданов опрокидывает стакан водки. Бросает белье и подходит к компании, достает из-под стола пустую бутылку.

– Так ты здесь в домино играешь?

– Ну не на пианино же!

– И когда ты перестанешь лакать эту проклятую водку? И кто ее выдумал?

– Говорят, арабы! Аль-когол!

– Я вот сейчас разобью эту бутылку о твою башку! Я тебе покажу арабов! – Она замахивается бутылкой.

Жданов пьяно смеется.

– Ну давай! На фронте не добили, так ты добей!