Аккуратные старички, немец и его жена, предлагают зрителям свой товар: «Яйзы, мазло!» Яйца в красивой корзинке, а округлые куски вкуснейшего сливочного масла завернуты в чистую марлю.

Женщина, несущая на коромысле тяжеленные сумки и бидоны, кричит тонким, но сильным голосом: «Кисло-пресно молоко-о-о! Каймо-о-к!»

И, конечно, чумазый керосинщик с мятой трубой раструбом басом разносит вокруг: «Кероси-и-и-н!»

– Конечно! А кобыла керосинщика в это время шлепает на булыжники мостовой свои ароматные навозные шары! – хохочет Асик.

– В кого ты такой… приземленный? – говорю я ему, хотя понимаю, что он и сейчас прав. Детали. Из них рождается правда.

Читаю дальше.

«У самых дверей театра старушка продает семечки, липкие красные леденцы-петушки на палочках, сладкий миндаль. «Семечки, кому семечки! Жареный, соленый!»

На ступенях стоит продавец лепешек. На голове у него плоская корзинка, сават, с патырами. «Исвежий, исвежий, горачий-горачий нон!»

Лысый одноглазый старичок-китаец, позвякивая своим нехитрым инструментом – лучком-сверлом, медными заклепками, жестяными носиками для чайников, предлагает свои услуги: «Пасуда пачи-ня-а-й!»

А ещё кто-то кричит речитативом: «Подходи народ, свой огород: половина сахар, половина мёд!»

Слышится гнусный смешок Асика:

– Размечтался-то как, автор, а? А вот ещё авторские директивы! Вы только послушайте, чего захотел!

«В фойе театра, как приметы времени, обязательно должны быть плакаты тех времен. Настоящая Доска почета. Стенгазеты.

Застекленные витрины с газетами. Кумачовые лозунги. Портреты руководителей и членов Политбюро.

Карикатуры на бюрократов, стиляг, ревизиониста Иосипа Броз Тито и американских империалистов».

Асик прыснул:

– Не хватает пионерских горнов и барабанов!

– А что, можно добавить и это! Асик, ладно тебе придираться! Лучше посмотри, какое хорошее начало…

«Занавес ещё закрыт, в полумраке зала зрители рассаживаются по местам, и наступает тишина. Только слышно, как звучит часовой механизм: «Крик-крак, крик-крак», а потом – знакомая всем мелодия перезвона Ташкентских курантов».

– Конечно, с немецким акцентом. – Асик хмыкнул. – Часовой механизм привёз из какого-то баварского городка ушлый капитан, настоящий ташкентец!

– Ну и что? Зато потом под этой башней с часами назначались миллионы свиданий! «Встретимся под Курантами». И я тоже…

– Вот-вот! Всё на себя проецируешь! Читаем дальше! По-моему, у тебя крыша поехала – предлагаешь, как играть актерам! Что же ты на себя так много берешь? – наигранно удивляется Асик.

– В пьесе этого нет! – говорю я твёрдо.

– В пьесе нет, это было бы слишком… Но в уме у тебя это было! Я всё-всё помню! – Асик опять засмеялся. – Я же читаю твои затаенные мысли.

Асик и в самом деле мог читать мои мысли. Иногда раньше меня самого. Такой экстрасенс-невидимка.

«Если продолжать рекомендации и пожелания, автор хотел бы, чтобы:

а) Актер, играющий Рассказчика, не орал бы на сцене, думая, что перекатывания его баритона помогут спрятать его хилый талант.

б) Чтобы иногда он делал паузы, хотя бы внешне показывая, что он сейчас думает.

в) Чтобы он был симпатичен и лицом, и фигурой».

– Это ты себя видел в образе «рассказчика»? Очень скромно! – хохочет Асик.

– До чего же ты противный! Давай послушаем первый монолог Рассказчика!

– Валяй!

Я читаю:

«Память… Удивительная вещь. Что-то, казавшееся важным, напрочь стирается, забывается, а какая-то мелочь – деталь, звук, запах – врезается на всю жизнь. Вам, наверное, это знакомо… Когда в суете и маете жизни вдруг что-то мелькнет и из каких-то глубин нашего сознания всплывёт вдруг яркое, как солнечный луч, воспоминание. И защемит сердце. И слезы вдруг замутят глаза… И вдруг почувствуешь чье-то дыхание у самого своего уха… И прикосновение горячих губ… Память… Это лучше всякой машины времени, которую придумали фантасты. В тех романах люди чаще всего попадали в далекое будущее или в прошлое. А моя память, моя машина времени возвращает меня в мое детство, в мою юность…»

Асик взобрался мне на плечо.

– Ну ладно, это более-менее… А дальше ты пишешь следующее: «Рассказчик снов медленно идет по авансцене, подходит к стволу старой чинары. Прислоняется лбом к коре дерева». И опять начинается твой нудный монолог!

– Асик! Паразит! Ну почему «нудный»?

– Послушай сам!

«Этой чинаре много лет. Старое одинокое дерево стоит чуть в стороне от нового широкого проспекта, в десяти минутах ходьбы от нашего театра. Чудом сохранившаяся, она росла в нашем дворе. В нашем шумном, иногда грустном, а чаще смешном и счастливом мире. Я часто прихожу сюда. Стою, глажу кору, всматриваюсь вверх, в её густую крону, и стараюсь разглядеть в большой развилке наше мальчишечье гнездо… Нас было трое: Гриша, Паша и я. Это был наш штаб, наш командный пункт, место серьезных разговоров и наша исповедальня. Да мало ли чем было для нас это место на самой верхотуре, среди густой листвы. Город, тогда почти весь одноэтажный, был как на ладони… Ну, и двор… Он был как эта сцена…»

– Ну и что тебе здесь не нравится? – злюсь я.

– А то, что ты с самого начала, с первой ремарки начал врать! Чинара эта росла не во дворе, а на улице, а во дворе росли только чахлые кривые кусты сирени, которые каждую весну вы все безжалостно обдирали!

– Послушай, умник: чинару я поставил во дворе, чтобы избавиться от детских ролей. Ненавижу, когда мальчиков и девочек играют пышногрудые травести с писклявыми голосками! Это специальный ход! Мы, дети, как бы здесь, но нас не видно. Понял, тупица?

– Хорошо, читаем дальше твое творение! – вздохнул недовольно Асик.

Только он принялся читать, как в кабину моей машины заглянул мастер автосервиса, Боря.

– Эй, заснул, что ли? Давай, братан, закатывай машину в бокс…

Я поставил машину на яму, поставил на ручник, дернул рычаг капота.

Первым делом Боря проверил масло.

– Слушайте, ботаники, сколько раз вам всем повторять: машина любит масло! А тут почти на нуле! Издеваешься над машиной!

– Да времени всё нет… – извинился я перед Борей.

– Ну-ка, включи зажигание.

Я засунул ключ в гнездо, повернул его, но машина ответила мне только коротким жужжанием и пукающим выхлопом. Завелась с третьей попытки.

Мастер укоризненно посмотрел на меня, потом достал свой постоянный атрибут – длинный «зековский» мундштук с заготовленной заранее сигаретой «Прима», закурил, выпуская большие кольца, и стал прислушиваться к звуку мотора, как главный настройщик консерватории прислушивается к звуку концертного рояля перед приездом Вана Клиберна.

– Время найдется? – спросил механик. – Тут не на пару часов работы. Клапаны надо подрегулировать, ходовую подтянуть, шаровые поменять, масло, ну и так далее…

– Конечно, Боря. Рано или поздно надо заняться машиной. Сегодня у меня на самом деле совершенно свободный день.

– Ну началось! – сказал с глубоким вздохом Асик. Он терпеть не мог, когда я занимался чем-то реально физическим – что-нибудь чинил, или красил, или забивал гвозди. Даже когда я вынужден был наблюдать, как работают другие, Асик просто исчезал и его не было слышно. Вот и сейчас он пропал.

Боря стал отвинчивать гайки, ворчать, по обыкновению, о том, что за машиной нужен пригляд, что детали нынче дороги. Я не слышал его. Продолжал читать собственную пьесу.

«Да, Асик, ты во многом прав!» – подумал я.

Но Асик молчал.

«Обычный ташкентский двор конца пятидесятых – начала шестидесятых годов прошлого века. Слева виднеются кладовки, сортир с деревянной трубой, мусорный ящик. Посреди двора – чугунная водопроводная колонка, кусты сирени, на втором плане – старый двухэтажный дом с облезшей штукатуркой. По всей видимости, его много раз перестраивали и достраивали, и сейчас, с разнокалиберными окнами и дверьми многочисленных квартир, он выглядит немного нелепо. На втором этаже – балахона, на которую ведет старая скрипучая лестница. Справа – покосившиеся ворота, почтовые ящики, ствол чинары».

Вдруг почувствовал присутствие Асика. Он вернулся, поняв, что я лично не буду участвовать в ремонте машины.

– Ну, это ещё терпимо, – услышал я его голос. – Ты просто констатируешь факты. Сухо. Буднично. Конкретно. Молодец, умеешь. Иногда.

«Наглая рожа», – подумал я про себя, но, как я уже говорил, Асик умел читать мои мысли.

– Прежде чем делать такие заявления, посмотри на себя в зеркало! Ты ведь не видишь меня! Может, я в сто раз лучше? А ты – «наглая рожа»! Эх!

– Ладно, извини, Асик, постараюсь больше не обижать тебя. Давай, читай дальше.

– С выражением? – съязвил Асик. – Ладно, ладно, не крути так желваками! Читаю!

«Ещё ночь, но небо уже светлеет перед рассветом.

Рассказчик снов обходит двор, вглядывается в темные ещё окна. Подходит к колонке, приникает к воде. Затем приставляет к стволу чинары лестницу, поднимается на дерево». Ремарка кончилась, идет текст твоего Рассказчика: «Мы с Гришей и Пашей соорудили наверху целый дом из старых досок, тряпок и картона. Как только наступали теплые дни, мы проводили здесь почти все время. Родители разрешали даже спать там. О нас забывали, и мы видели наш двор как на ладони. Сколько секретов мы узнали о наших соседях! Именно отсюда был виден душ, где в жару купались не только мужчины».

Асик рассмеялся.

– Значит, подглядывали? Да, «Тимур и его команда»!

– Читай, не отвлекайся!

«Здесь, наверху, был целый мир. Сколько мне было тогда? Лет тринадцать или четырнадцать. Именно здесь я плакал от горечи первой, неразделенной любви. Её звали Лола. Она была года на три старше меня». Снова ремарка: «Слышится приглушенный смех, шепот. Рассказчик снов оглядывается, встревоженно прислушиваясь». «Вот… Это она… Моя первая любовь… Правда, она так никогда и не узнала, как я её любил. В детстве разница в три года – это целая пропасть. А потом, девчонки взрослеют быстрее. По всем признакам. Ты ещё тощий скелетик с пробивающимися усиками, тонкими ручками и ребрышками наружу, а у них уже вырисовывается «гитара» и рвутся передние пуговицы на шелковых блузках. В тот день я слышал её голос и догадывался, что она целуется с каким-то ненавистным мне парнем.

– Ну всё, всё! Мне надо домой… Мама заругает! – шепот Лолы.

– Ну ещё минутку! Я тебя люблю, Лолка! Сильно-сильно!

– Пусти… Ой, ты мне кофточку помял!.. Смотри, звезда полетела! Загадай желание!

– Это спутник! – поправляет её парень.

– Фу ты какой! «Спутник»! Это звезда! Наша с тобой звезда… Ну всё…»

– На самом деле «всё!» Всё, хватит этих лирических соплей! – сурово произнес Асик. – И ты ещё удивляешься, почему режиссер не взял твою пьесу? Он правильно сделал! Первая сцена, а зритель ничего не видит! Только слышит! Это тупость и идиотизм! Театр тебе не радио! Не у всех такая богатая фантазия, чтобы по звукам понять, что происходит сейчас за кулисами. Если бы ты написал, что всё это происходит на сцене, у нас на глазах, зритель бы с интересом смотрел твой «спектакль». Представь, этот парень целовал бы её, прижимался бы к твоей Лоле. А она делала бы вид, что отстраняется, а на самом деле сама приникает к нему. А может быть, он и под платье…

– Замолчи, дурак! Мне хотелось показать целомудренность моей героини! – закричал я.

– По-моему, ты с луны свалился! Отстал ты от реальности! Что сейчас показывают на подмостках всего мира? Клубничку, дешевые пошлости, кривляния. Или кровавые смертоубийства! И именно это очень нравится простому зрителю, который приносит свои денежки в театр. Всё везде одинаково – что на пресловутом Бродвее, что в Париже, что в Москве, что у нас. Ну, конечно, у нас всё скрытнее и завуалированней. Но всё же! Этот режиссер знает свое дело!

– Слушай, Асик, ты ведь мне друг?

– Не знаю. Местами… – Асик засвистел мелодию: «Как много девушек хороших, как много ласковых имен…»

– Но ты должен меня понять, что тогда было другое время, другие отношения!

– Конечно, тогда и урюк был слаще, и снег холоднее! Слышали! И секса тогда не было! – категорически отрезал Асик.

Вспомнил, паразит, как одна задубевшая от неловкости девушка на телемосте «СССР – Америка» ляпнула на весь мир: «В СССР нет секса!» И лукавый Познер раздул (как он это хорошо умеет) эту нечаянно брошенную фразу. И началось, и закрутилось! «У нас нет секса! Все слышали? Нет, и всё тут! А во всем виноваты эти «совки»! Именно в это время почти все соревновались, как лучше и забористее окунуть собственное прошлое в грязь, как перечеркнуть то, чем мы жили. И эта фраза девицы с двумя извилинами в голове покатилась по всему свету, добавляя ко всем «огоньковским» и другим «разоблачениям» некий шарм, некую достоверность. «Нет секса!» Ну конечно – «Империя зла», что с неё взять? Бедные, бедные! Как же это они там живут?»

Асик, прочитавший мои мысли, сказал мрачно:

– Послушай, автор! Но ведь ты сам, сам был недоволен, был даже зол на то, что тебя тогда окружало, что составляло суть той жизни! Ты сам прилипал к приемнику и слушал на коротких волнах сквозь помехи глушилок «вражеские голоса». И чаще соглашался! Так что не заводись сильно! А то не хватает сейчас детского восторженного крика: «Спасибо партии и правительству за наше счастливое детство»!

На самом деле, я очень любил наш приемник «Восток», но больше слушал радиостанцию «Цейлон». Сквозь шипение, свист и перестук морзянок звучала изумительная музыка. Ритмичная, манящая. Потом я узнал, что это были песни Элвиса Пресли и Фрэнка Синатры. А тогда мы просто слушали «Зе рэдио оф Силон». И в наших головах возникали образы каких-то чудесных стран.

– Хозяин, – вовремя отвлек меня дядя Боря. – Надо кое-что подкупить по мелочам. А то магазин закроют.

Я отсчитал деньги на запчасти.

– Боря, а сколько работа будет стоить? – спросил я неуверенным голосом.

– Что, проблемы с деньгами?

– Как тебе сказать…

– Не волнуйся: не хватит – потом вернешь, мы ведь не первый день знакомы, – великодушно сказал Боря и ушел в автомагазинчик у ворот станции.

– Вот, отдаешь остатки гонорара за высокое произведение киноискусства – «Развитие машинного доения в Сурхандарьинской области»! – с сарказмом произнес Асик.

– Асик, как же ты любишь сыпать соль… на раны… Читай, а!

– «Не сыпь мне соль на раны, они и так зудят!» – пропел Асик и принялся читать пьесу. – Так, Рассказчик снов продолжает:

«Воспоминания… Они как сны. Иногда они бессвязны, а иногда конкретны, осязаемы. Как сейчас. Я, ещё мальчишка, там, наверху. И мне всё видно и всё слышно! Закрыть глаза и уши или упасть с дерева и разбиться насмерть прямо перед той девочкой из нашего двора, Лолой… Но вы меня не увидите. Вы увидите мои сны. Сны о моем городе, о Ташкенте, о нашем дворе, о моей первой любви…» Пошла ремарка: «Лола входит во двор. Она счастливо улыбается, напевает чуть слышно «Венский вальс» Штрауса, пританцовывает, кружится вокруг сирени. Скидывает туфельки на высоких каблучках, заходит за угол, стягивает с себя нарядное платье, надевает ситцевый халатик, домашние тапочки. В это время из дверей одной из многочисленных квартир выходит Исаак Давыдович с чашкой в руках. Наблюдает за танцующей девушкой. Кашляет. Лола испуганно оглядывается.

– Ой! Как я испугалась!

– Доброе утро… – улыбается Исаак.

– Здравствуйте, Исаак Давыдович…

Она пытается выглядеть серьезной, потом вдруг прыскает. – Я, наверное, похожа на дурочку?

– Почему? Совсем-таки нет!

– Только вы маме – ни-ни…

– Договорились… А ты здорово танцуешь!

– Мне кажется, я сейчас подпрыгну и полечу!

Подходит близко, шепчет на ухо:

– Дядя Исаак, я, кажется, влюбилась!

– Это не может казаться, девочка! Или любовь есть, или её нет!

– А вы… Вы влюблялись?

– Я? А почему нет? Каждый нормальный человек хоть раз в жизни болеет той странной болезнью. Хотя нет. Встречаются и те, кому это неизвестно. Но это несчастные люди, которые даже не подозревают об этом. Инвалиды души.

Лола, прихватив туфли и платье, осторожно лезет в окно.

Исаак подходит к водопроводу, наливает в чашку воды, сыплет из маленького пакетика лекарство, пьет, задумчиво присаживается на приступку крыльца.

За окном слышится грохот разбившегося стекла.

– Где ты шляешься? – голос матери Лолы.

– Мама, ну прошу, не кричи! Соседи услышат!»

Асик перестает читать.

– Слушай, ну почему многие сцены ты прячешь от зрителя? Это так интересно – как реагирует мать этой твоей Лолы на её ночные приключения!

– Иногда лучше додумать, – сопротивляюсь я.

– Ты отстал от жизни. И от театра! – говорит Асик менторским тоном. – А следующая сцена, с этим железнодорожником, о чем она, можешь мне объяснить? Читаю.

«Из своей квартиры выходит Тельман. На нем форма железнодорожника, в руках маленький чемоданчик. Он открывает пачку «Севера», долго разминает папиросу. Закуривает, замечает соседа.

– Доброе утро, Исаак Давыдович…

– А, Тельман… Здравствуй…

– Что, не спится?

– Да вот, бессонница замучила. Ровно в три, как петух, просыпаюсь, ворочаюсь и никак не могу заснуть.

– А вы попробуйте до ста досчитать. Например, один вагон, два вагона, три вагона – ну и так далее… И заснете!

– И до тысячи считал, правда не вагонов, – не помогает.

– Ну, тогда перед сном надо стопочку выпить…

– И это я пробовал. Ерунда… Знаешь, даже хорошо. Каждый день солнышко встречаю. А ты что так рано?

– Сегодня важный день… Поведем состав в двести вагонов! По примеру донецкого машиниста-стахановца Титаренко. Слышали про такого?

– Кто же не знает орденоносца Титаренко?

– Товарищ Васлиев, наш секретарь парткома, вчера нам сказал: «Ваше начинание – бросок в будущее! В коммунизм!» Красиво?

– Красиво… Но зачем?

Тельман подходит к Исааку ближе и, понизив голос, говорит:

– Только между нами… Я тоже так думаю. Зачем эта показуха? Но я вам ничего не говорил, ладно?

– Конечно!»

– Так, о чем эта сцена? – настойчиво повторяет Асик.

– А о том, что жили мы тогда по двойным стандартам: думали одно, говорили другое! – злюсь я.

– И кому это сейчас интересно? Всё это в прошлом, и поэтому это скучно!

– Если тебе скучно, тогда не слушай и не читай!

– Не нервничай так! Я же по-хорошему. Вот, пожалуйста, монолог об Исааке Давыдовиче. Почему именно о нем? И вообще, кто у тебя главный персонаж?

– Все в моей пьесе одинаково важны, неужели не понял? А главный персонаж – Рассказчик снов. Пожалуйста, почитай, я устал.

Асик читает: