«Исаак Давыдович… Когда я вспоминаю о нем, у меня сжимается сердце. Он работал продавцом в обувном магазине на улице Кирова. Его жена Броня продавала газировку на углу Лахути и Энгельса. Гриша, их сын, был моим лучшим другом, и когда его мама звала его к обеду, Исаак Давыдович строго говорил ей: «А почему только Гриша? Что, у тебя не хватит тарелки супа и для него?» Позже я узнал, что Исаак Давыдович пережил три еврейских погрома, в которых погибла вся его родня. А в сорок первом, когда они бежали из Одессы, от осколка фашистской авиабомбы погибла их десятилетняя дочка. Исаак Давыдович был очень добрым, особенно любил детей. Он был очень остроумным, но, когда шутил, глаза его оставались грустными. Он приносил из магазина оберточную бумагу и химические карандаши и учил нас с Гришкой рисовать. «Относись к людям так, как ты бы хотел, чтобы они относились к тебе», – сказал он мне как-то. Иногда я наблюдаю за людьми, за их поступками и думаю: не было у них в детстве своего Исаака Давыдовича».

Асик промолчал.

«То утро трудно назвать спокойным. Где-то рядом слышатся заливистые милицейские свистки. Исаак прислушивается. Неожиданно с крыши сарая спрыгивает молодой парень с усиками, Гамлет. Сталкивается с Исааком.

– Здрасьте… – Он тяжело дышит от бега и оглядывается по сторонам.

– Доброе утро.

– Это… А где у вас здесь уборная?

– Туалет? Вот он, перед вами. Но я бы посоветовал пройти вот сюда.

Он открывает дверь кладовки. Гамлет быстро заходит в темноту. Исаак запирает дверь, пододвигает бочку к двери. В этот момент во двор вбегают капитан милиции Тохтаев и два милиционера.

– Никого тут не видели?

– Нет… А что?

– Да я своими глазами видел: он в этот двор нырнул!

– Посмотрите везде!

Милиционеры рыскают по двору, заглядывают во все углы, за мусорные ящики, в сортир.

– Я же вам говорю, сюда никто не заходил…

– Выходит, в соседний двор нырнул!

– Если не секрет, кого вы ищете?

– Кого-кого… Кого надо, того и ищем! Знаменитого карточного шулера Хасанова по кличке Гамлет. Слышали про такого?

– Конечно… Как про орденоносца Титаренко…

– Шутите? А ведь это бандит натуральный! Я его два месяца выслеживал. Хазу его нашел, уток подсадил…

– Каких уток?

– Ну, чтобы с поличным поймать. Двух кишлачных дуриков уговорил. А он у них и в самом деле двести рублей выиграл! Представляете? А когда мы в комнату ворвались, он в окно. Котовский! Мать его! Как всегда смылся, подлец! Но я его всё равно поймаю! Так здесь его точно не было?

– Если не верите, зачем спрашиваете?

– Верю, верю… Вот невезуха! А я уже полковнику о поимке этого Гамлета доложил! Извините, как вас зовут?

– Исаак Давыдович.

– Капитан Тохтаев. Так вот, Абрам Давыдович…

– Исаак…

– Так вот, Исаак Абрамович, если что подозрительное заметите, вы нам сигнализируйте…

– Конечно, почему не посигнализировать…

– Во… Люблю ответственных людей.

Исаак стучит по дереву.

– Вот так?

– Что?

– Ну, стучать…

– На что это вы намекаете?

– Я? Намекаю? Это вы намекаете. Я просто спрашиваю, как сигнализировать.

– Эх, Абрам Абрамович… Вроде взрослый человек, а позволяете себе такие шутки шутить!.. Интеллигенция! Товарища Сталина на вас нет!

– Простите, при чем здесь товарищ Сталин и я?

– Сами знаете… Ну ладно, мы пойдем.

– Будьте здоровы.

Оглядываясь, милиционеры уходят. Исаак, проводив их до ворот, быстро возвращается к кладовке, отодвигает бочку, отпирает замок.

– Так вот ты какой, Гамлет…

– Спасибо вам!

Протягивает Исааку деньги.

– Вот, возьмите… Вы меня здорово выручили, я всё слышал.

– Ничего ты не слышал, а я ничего не видел – договорились?

– А я вас знаю… На той неделе я у вас корочки покупал. Вот эти… Помните?

– Нет, не помню… – Смотрит на туфли Гамлета. – Ага… Чешские, ЦЕБО, по тридцать два сорок.

– Хорошие туфли, кожа, только подошвы скользят немного. Ну ладно, побегу… Я ведь сразу понял, что эти лохи – утки подсадные… Ну, думаю, всё равно накажу. Вот, две сотни выиграл! Почти честно! Они со мной в секу решили играть, плебеи! Так что вы не стесняйтесь, берите, половину вы заработали.

Он кладет деньги на приступку и быстро уходит со двора.

– Послушай, Гамлет!..

– Не Га́млет, а Гамле́т! – поправляет его шулер.

Исаак подходит к крыльцу и, оглянувшись по сторонам, берет в руки оставленные деньги, пересчитывает их.

– Ровно сто. С ума сойти…

Он кладет их снова на приступок, смотрит на них со смешанным чувством. Потом решительно кладет их в карман пижамы.

– Это мне месяц работать надо!»

– Эта сцена с Гамлетом у тебя ничего получилась, сойдет. «Боль-мень – пельмень!» Есть движение, есть действие. Немного юмора, – хвалит меня Асик.

Из магазинчика возвращается Боря.

– Вот сдача, – говорит он.

Не глядя, я кладу деньги в карман.

– Между прочим, деньги счет любят… – говорит Асик.

– Слушай, Боря – честный и порядочный человек! Что в наше время большая редкость.

– Ты всё читаешь, читаешь. Глаза не болят? – заботливо спрашивает меня Боря.

– Да нет…

Боря через плечо читает название пьесы:

– «Сны о старом Ташкенте»… Исторический?

– Нет. Хотя не знаю…

– Вот именно! Признался наконец! – почти радостно шипит Асик. – Даже жанр собственного произведения не можешь определить!

– А я люблю романы Пикуля, – говорит Боря. – Читал?

– Читал.

– А про что это?

– Про Ташкент… Старый.

Боря знает, что я имею отношение к кино, потому что раза два мы приезжали на станцию вместе с другом, известным киноартистом.

– Кино будешь снимать?

– Нет, это пьеса, для театра.

– Сам придумал?

– Сам.

– Молодец. Уважаю. – Боря возвращается к моему мотору.

– Ну вот, заслужил похвалу простого рабочего человека! – говорит Асик. – Ну что, читаем дальше?

«Во двор входит Малика с сумкой в руке. Не замечая Исаака, подходит к колонке, долго пьет воду, подставив ладони, потом стягивает с себя косынку и плещет водой в лицо.

Рассказчик снов:

– Это моя мама. Она работала в ночную смену на втором хлебозаводе. От неё всегда пахло свежеиспеченным хлебом и ещё чем-то неуловимым. Им на работе полагалось по две буханки, и у нас дома всегда бывал свежий хлеб – «серый», по шестнадцать копеек. Вкусный-вкусный.

Все на сцене замирают».

– Хорошо, – говорит Асик. – Но почему ты опять врёшь? Твоя настоящая мама никогда не работала на хлебозаводе, а была врачом. Да и отчима у тебя никогда не было!

– Асик! Сколько можно повторять: Рассказчик – это вовсе не я!

– А кто же?

– Это обобщенный образ! И вообще, у меня не документальная повесть или автобиография, а пьеса. Пье-са! И я имею право придумывать характеры, судьбы героев! И этот киношный прием – «Замри» мне тоже нравится. Вот, слушай!

«Рассказчик снов обходит застывшую мать, долго вглядывается в черты её лица. Неожиданно он отворачивается, закрывает лицо руками. Плечи его вздрагивают. Потом он оборачивается к зрителям. Говорит почти шепотом: «Расскажу о ней попозже, ладно?»

Я отложил пьесу, закурил. Боря тщательно чистил свечи, переговаривался с соседом по яме.

Пошел дождь, сначала неуверенно, потом все сильнее. Громыхнул гром. С крыши заструилась вода.

И вдруг отчетливо, словно это было только что, вспомнил.

Дождь бил в стекла магазина. Высоченный негр стоял перед моим прилавком и стучал ключами от «Линкольна» 1978 года выпуска, требуя внимания к своей светлой особе. Не помню, что ему тогда, в два часа ночи, было нужно… То ли пачку «Мальборо», то ли презерватив за девяносто девять центов. Я был так поглощен своей пьесой, что, подняв глаза, вздрогнул, не сразу поняв, где я… Мысленно я был там, в моем далеком Ташкенте, за тысячи миль от этого крохотного городка на юге штата Нью-Джерси, за тысячи, тысячи дней до того… Я поднял глаза, и негр посмотрел на меня недоуменно и высокомерно. Перед ним стоял немолодой уже человек с карандашом в руках, и по его щекам катились слезы и капали на листы толстой общей тетради. Он невольно оторвал меня от сцены, где я описывал судьбу матери моего главного героя. Конечно, у меня перед глазами была мама, моя родная мама. Для ночного посетителя всё это было слишком сложно. Негр ничего не понял, что-то невнятно пробурчал про этих придурков «рашен» и ушел под дождь, звякнув в дверях колокольчиком. Только тогда я понял, что без моей пьесы, без моих ночных бдений с карандашом в руке, без моих воспоминаний о дорогих и близких мне людях я бы просто сошел с ума, просто чокнулся в этом магазинчике. Проливной дождь, пришедший с Атлантики, стеклянные стены, блики от рекламных огней на бутылках колы, сигаретах, жвачках, конфетках создавали какое-то сюрреалистическое впечатление. Я был рыбой в каком-то аквариуме. Только наоборот – вода была снаружи, а я внутри.

Вдруг Асик заговорил голосом равнодушного гида: «Этот магазин был при заправочной станции в городке Пальмаре, на семьдесят третьей роуд, что в двух милях от Такони-бридж, что через реку Делавер, и в трех – от Филадельфии, штат Пенсильвания. Её называли «Крейзи рашен стэйшн» – «Сумасшедшая русская заправка». А «сумасшедшей» её называли потому, что здесь всегда было много машин и толчея. А много машин потому, что бензин «Регулар» продавался здесь на один цент дешевле, чем на соседних станциях».

– Спасибо, Асик, ты всё точно описал…

В ту ночь я уже не мог сочинять свою пьесу. Ополоснул лицо, включил любимую кассету и стал готовить булочки для утреннего сабвея. Сорок штук.

В ночном американском магазине звучал голос Иосифа Кобзона:

Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой,
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна.
Не нужен мне берег турецкий
И Африка мне не нужна.

Боря подошел к окну машины, внимательно посмотрел на меня, как врач-терапевт на больного:

– Что-то ты сегодня не такой, как всегда… Неприятности?

– Нет-нет, ничего, это так… Соринка в глаз попала.

Боря недоуменно отошел.

– Вытри слёзы, неудобно перед людьми, – сказал Асик, а сам тихонько всхлипнул. – Читаем?

– Читаем.

«Рассказчик уходит в зал, и сцена вновь оживает.

– Ой, Исаак Давыдович! А я вас не заметила! – произнесла Малика.

– Устала?

– Немного… В час ночи свет отключили, авария где-то… Ну, потом пришлось авральным способом. Хочу спать… Исаак Давыдович, у вас там босоножек для меня нет? Старые совсем поизносились. Так, что-нибудь простенькое, недорогое.

– Поищем… Но почему простенькое? Могу подобрать недорогое, но нарядное. Нам «скороходовские» завезли. Очень приличные, недорогие и модные.

– Куда же мне модные носить? Возраст уже не тот!

– Что же ты себя в старушки записала? Ты же молодая, красивая!

– «Красивая»! Кому нужна эта красота? – Она вдруг всхлипывает. – Завод, замес, выпечка, трамвай, дом, трамвай, замес… Такая тоска иногда берет!

– Замуж тебе надо, Малика… Фарида уже не вернешь… А в доме мужчина должен быть. Сынок у тебя смышленый, добрый мальчик. Поймет тебя, надеюсь. Ну, поплачь, поплачь, легче будет. Я вот что сказать хотел. Только ты сразу не говори «нет». У меня есть один знакомый. Очень хороший человек. Тоже вдовец. Вы и по возрасту друг другу подходите. Я тебя с ним познакомлю. Всё! Ничего не говори! Иди поспи, отдохни.

Малика, вытирая слезы, уходит домой.

В этот момент на балахоне зажигается свет, слышатся крики. По лестнице сбегает Махмуд, усатый человек в синей майке и черных трусах.

– Исак-ака! Можно от вас позвонить? Мамура рожает!..

– Идём. Только Броня ещё спит. Я тебе телефон в окно протяну.

Исаак скрывается за дверью. Через некоторое время выносит эбонитовый телефон на подоконник. Махмуд торопливо набирает «03».

– Алло, скорая?.. Приезжайте скорее! Жена вдруг рожает!.. Температура? Не знаю… Сколько лет? Мне? Ах, ей? Тридцать, наверное… Фамилия? Как её фамилия? Это… Туйчиева… Адрес? Балыкчинская, шестнадцать! Я вас очень прошу, быстрее!

Махмуд бежит наверх, выводит жену Мамуру. Она держится за огромный живот. Махмуд осторожно ведет её по скрипучим ступенькам.

И снова всё на сцене застывает в стоп-кадре.

Рассказчик поднимается по лестнице».

– …Заказ-самса! Кому заказ-самса? Пирожки! – Крик торговки отрывает меня от чтения. Женщина со старой детской коляской подходит к нашему боксу. – Дядя Боря, кушать принесла! Горячие! Руки мойте!

В коляске, под чистенькой тряпкой золотятся бока заказ-самсы, здесь же большой китайский термос, пиалушки, бумажные салфетки. Полный сервис. Или, как говорили на газстейшн, «фул-сервис».

Дождь прошел, и воздух изумительно чист. Сидим, устроившись на низеньких табуретках, постелив на ящик из-под патронов газетку. Едим обжигающую вкусную самсу.

Иногда такие уличные перекусы во сто крат лучше, чем ресторанное застолье.

– Молодчина Сокина-апа, не халтурит! – довольно говорит Боря, запивая чаем самсу. – И тесто хорошее, слоеное, и мяса достаточно… И думба. Всё как полагается.

– Да, вкусно.

Асик молчит. Что ему, бестелесному, до этого праздника живота?

И вдруг прорезается:

– «Какая, на фиг, пицца с заказ-самсой сравнится»! – декламирует он крикливо.

– Что это ты улыбаешься? – спрашивает меня Боря.

– Да так, вспомнил… Дядь Борь, а вы помните, в Ташкенте был такой милиционер с огромными усами, Махмуд Муйлов? Обычно он на перекрестке около цирка стоял…

– Какой ещё Махмуд? Его звали Абдужаббором! И мы были друзьями. – Боря улыбается. – Хороший был человек. Только рано ушел. А чего ты о нем вдруг вспомнил?

– Как вам сказать? Он… один из персонажей моей пьесы. Он был нашим соседом.

– А ты где жил?

– На Балыкчинской, около зоопарка.

– Неправда! – возмущенно говорит Боря. – Мы с Абдужаббором жили здесь, на Кашгарке. Вот на пригорке, примерно где грузовик сейчас стоит, за кожевенным цехом наш тупичок был.

– Может, вы путаете что-то? Его ещё в кино снимали…

– Снимали… Но его точно не Махмудом звали! Абдужаббором! Это ты что-то путаешь!

– Облажался, писатель! – довольно говорит Асик. – Вот куда заносят твои фантазии!

– Да ничего я не перепутал. Он жил в нашем дворе! – отвечаю я Асику.

Вслух добавляю:

– Может, он был в Ташкенте не один такой?

– Не знаю. Я только одного знал, регулировщика Абдужаббора!

Он встает, хмуро смотрит на меня.

– Ладно, работать надо.

Я беру в руки пьесу, читаю.

«Гордость нашего двора, своего рода знаменитость – Махмуд-ака Муйлов! Он работал в милиции, в ОРУДе. Сейчас бы его называли гаишником. Он стоял в самом центре Ташкента и регулировал движение. Машин тогда было мало. Движение было спокойным и размеренным. Однажды его сняли для киножурнала, конечно, за его великолепные усы! Потом весь наш двор ходил несколько раз в летний кинотеатр в парке Тельмана, чтобы посмотреть на Махмуда-аку! Мы им очень гордились! А потом все кому не лень стали его снимать в кино, и постепенно к этому привыкли. Каждый документальный фильм о Ташкенте начинался с кадра, где Махмуд-ака регулирует движение. А однажды в Ташкент приехал легендарный маршал Семен Буденный. Из своего «ЗИСа» он увидел нашего соседа, Махмуда-аку. Попросил остановиться. Вышел, поздоровался с ним. Как рассказывают, попросил зеркало и стал сравнивать свои усы с усами Махмуда. Потом снял с себя часы и подарил их ему! Мы, мальчишки, всё хотели хоть краем глаза взглянуть на эти знаменитые часы, но Махмуд-ака сказал, что они переданы на вечное хранение в музей ташкентской милиции. Вот так! А дома Махмуд-ака был скромнейшим человеком. Он делал плов, лучше которого я после этого никогда не пробовал. У него было пятеро детей, и все девочки! Его успокаивали, хвалили, мол, делать девочек, дорогой Махмуд, это ювелирная работа! Но он только нервничал и кричал, что он не хочет быть ювелиром, а хочет иметь сына, наследника! Махмуд-ака… У него в кармане всегда находилась какая-нибудь ириска или курт для всей ребятни двора. До сих пор я вижу его в старых фильмах… Ещё молодого, с огромными черными усами».

Рассказчик снов возвращается в зрительный зал, а сцена снова оживает.

– Ой… Мама… Ой, вот… Уже! Ой! Махмуд-ака! Ой, умру! – кричит, кусая губы жена Махмуда, Мамура.

– Ну потерпи… Сейчас скорая приедет… Вот, только осторожнее. Здесь доска сломана…

– «Сломана»! Я вам уже два года про эту доску гнилую талдычу, а вы все никак не почините! Ой, что же это? Ой! Начинается!

– Потерпи…

Зажигаются окна квартир. На шум выходят соседи, инвалид Жданов. Он без одной ноги, опирается на костыли и его жена, Ольга.

– Что случилось? Ой, Мамурочка, началось, что ли?

– Ещё как! – Мамура всхлипывает, бьет кулачками Махмуда по плечу. – Это ты, ты во всем виноват!

– Я?!

– А кто же! Легулировщик!

– Ты че плачешь-то? – спрашивает, зевая, Жданов.

– Больно-о-о!

– Потерпи, голубушка. А скорую вызвали? – спрашивает Ольга.

– Да вот, ждем!..

– На скорую надежды мало! Машину надо ловить. А может, на трамвае? – предлагает Жданов.

– Еще чего придумал! «На трамвае»!

– А чего? Был бы о двух ногах, на руках донес бы!

Постепенно двор заполняется соседями. Выходят жена Исаака Бронислава, Кумуш с Лолой, София Илларионовна с накрученными бигудями. И ещё соседи без реплик и имён».

– Да, – задумчиво произносит Асик. – Если бы сюда еще прибавить многочисленных детей этого двора, была бы интересная сцена. Настоящая воскресная толкучка на Тезиковке!

– Я же говорил – в театре лучше без детей! – отвечаю я. – Это в кино можно… Ну же, читай!

«– Олечка, что за шум? Невозможно заснуть! – раздраженно говорит София Илларионовна.

– Да вот, у Мамуры схватки начались…

– Как? Опять?

– Не опять, а снова! Доброе утро, София Илларионовна!

– У меня в одиннадцать генеральная репетиция! Я буду ужасно выглядеть! Какой-то кошмар! У меня нервная работа! Мне необходимо выспаться!

– Эх, Софа, Софа! Разве дело во сне? – Жданов присаживается на крыльце. – Вот вам уже сколько лет?

– Женщинам подобные вопросы не задают! – почти зло произносит актриса.

– Вот-вот… А всё мечтаете Дездемону сыграть!

– Во-первых, не Дездемону, а госпожу Бовари! А во-вторых, Жданов, вы невоспитанны и грубы!

– Ох-ох, госпожа, простите, пожалуйста! Вот интеллигенция! Здесь человек на свет рождается, а ей, видите ли, спать не дают!

– Если бы я была мужчиной, я вызвала бы вас на дуэль!