Аструп

Фактически лейтенант обвинил своих спутников в дезертирстве, в число «предателей» попал и Аструп. Тот самый юноша, что сопровождал Пири в его великолепном походе через Гренландию в 1892 году, знавший лучше любого другого, насколько трудна работа на куполе. Аструп ни в чем не подвел шефа, и лишним доказательством того, что Пири был доволен своим юным спутником, служило приглашение Эйвина в новую экспедицию. Чем же молодой ученый прогневал начальника?

Спустившись с купола в лагерь и придя в себя после жесточайшего отравления испорченными консервами, норвежец по собственной инициативе в сопровождении инуита отправился в 25-дневное путешествие, чтобы изучить берега залива Мелвилл. Пири и Ли искали железное богатство инуитов, Аструп занимался исследовательской работой. Самоотверженность юноши не подлежит сомнению. Именно Пири Аструп вручил свои результаты – подробное описание всей крайне сложной береговой черты залива.

Норвежский полярный исследователь Эйвин Аструп

По-видимому, несправедливое и обидное обвинение в адрес Эйвина было спровоцировано не его отъездом, а именно его успешной работой.

Аструп в отличие от мудрого Кука не стал спрашивать разрешения Пири и опубликовал свои исследования. Упомянутый в главе 3 французский географ Рабо высоко оценил работу норвежца: «В течение этого времени господин Аструп… обошел на санях северо-западное побережье Гренландии… и исследовал 300 километров ранее неизвестного побережья. Эти топографические изыскания являются главным географическим результатом экспедиции…»

Американцы обиделись: «…неправильно говорить, что этот документ [доклад Аструпа] – единственный или даже самый важный результат экспедиции, напротив, он несомненно уступает очень тщательной и точной работе лейтенанта Пири в заливе Инглфилд, полную карту которого он сделал первым…» В адрес норвежца последовали упреки: «Мистер Пири – человек, имеющий прекрасную репутацию, опыт и возможности которого хорошо известны, был руководителем экспедиции и нес ответственность за ее результаты. На мистере Аструпе никакой ответственности не лежало. Он был волен, если его не останавливали моральные принципы, заявить о себе любым способом, сулящим надежду на временное признание столь молодому человеку. Он выбрал правильный момент, так как его отчет и карта появились в печати в то время, когда мистер Пири вновь был на ледяном Севере, вне досягаемости для каких-либо видов связи на неопределенный срок; человеку с критичным складом ума это должно дать повод для сомнений, если только не для подозрений».

Аструп, как и Вергоев, погиб. New York Sun напечатала сообщение из Христиании: «Отряд, вышедший на поиски Эйвина Аструпа, норвежца, который был с мистером Пири… сегодня обнаружил его мертвым… За несколько дней до Рождества Аструп отправился в лыжную экспедицию. Он отсутствовал около трех недель, его друзья начали беспокоиться и собрали отряд для поисков».

Фредерик Кук дал свое объяснение: «Берега залива Мелвилл были исследованы Эйвином Аструпом, когда тот был членом экспедиции Пири 1894–1895 годов. Аструп был также и в первой экспедиции Пири в 1891–1892 годах и служил бесплатно. Он зарекомендовал себя преданным делу человеком и верным помощником мистера Пири и помогал ему, когда тот в 1892 году совершил переход через ледники внутренней Гренландии. В 1895 году^[37] Аструп серьезно отравился пеммиканом 20-летней давности. Это произошло оттого, что Пири совершенно беззаботно поставил ему негодное для употребления продовольствие… В невероятно сложных условиях он [Аструп] исследовал и нанес на карту контуры ледяных барьеров, ледники, горы и прибрежные острова в заливе Мелвилл. Это была серьезная работа, настоящее исследование. Вернувшись, он обработал собранные материалы и опубликовал их, принеся известность и славу экспедиции, которая в остальном окончилась неудачей.

Эта публикация вызвала зависть Пири, и он публично осудил Аструпа. Тот, совсем еще молодой человек с чувствительным сердцем, сильно страдал от такой несправедливости и едва не лишился рассудка… Днями и неделями Аструп отказывался говорить о чем-либо, кроме как о низости Пири по отношению к нему и его спутникам, которых Пири обвинил в позорном дезертирстве. Затем совершенно неожиданно Аструп покинул мой дом и вернулся в Норвегию. Тогда мы узнали о его самоубийстве. Так из-за узколобости, несносной жестокости Пири была загублена человеческая жизнь. Это не прямое убийство, однако случившееся ужасно, так как жизнь молодого, благородного человека была погублена трусливым диктатом завистливого эгоиста»^[38].

Как и в случае смерти Вергоева, комментарий Кука, возможно, слишком прямолинеен. Но его слова – свидетельство того, что Аструп и в самом деле чувствовал себя оскорбленным.

Роланд Хантфорд в книге «Скотт и Амундсен», изданной в России под заголовком «Покорение Южного полюса. Гонка лидеров», упоминает, что Амундсен очень тепло относился к Аструпу. Знаменитый норвежец признавался: «…он воодушевил меня». Амундсен тоже считал Пири виновным в смерти Аструпа.

Эйвину было 24 года. Легко представить себе, в какое крайне болезненное состояние может прийти молодой человек, когда тот, кто долгое время был для него и близким товарищем, и начальником, и кумиром, уничтожил все то прекрасное, что сложилось в восторженной душе. Чувство обиды и подавленности подспудно притупляет механизм самозащиты, природная осторожность снижается. Возможно, несчастный во власти этих чувств и не ищет гибели, но беда сама будто преследует его. Все это, вероятно, относится и к трагедии Аструпа, и к трагедии Вергоева.

В свою двухтомную книгу, которая вышла уже после кончины норвежца, Пири включил исследование молодого ученого в Северной Гренландии с таким учительски-назидательным примечанием:

Содержание этой главы уже было опубликовано. Аструп огласил свои результаты сразу же по возвращении домой в 1894 году.

Однако, признавая, что это очевидное нарушение этики было лишь результатом юношеского стремления увидеть свою работу в печатном виде, я очень рад придать его труду тот вид, в котором, как я надеюсь, он обретет свою более долговременную форму и более широкое распространение, чем те, которые он, вероятно, получил бы, имея свой первоначальный вид.

«Я покончил с этим»

Дневник Пири от 28 августа 1894 года:

…Должно быть, тех, кто остался на корабле, впечатлило это зрелище: маленькая лодка, отошедшая от борта судна… Я не смотрел ни на что другое, кроме белого платка, которым Джо махала мне из иллюминатора своей каюты. Так с уходящим кораблем заканчивается злополучная первая часть моей экспедиции и начинается вторая.

Лодка удалялась от судна, и люди на борту спрашивали себя, сохранят ли свои жизни эти три смельчака, обреченные еще на один год заточения. По определению Пири, первая часть экспедиции закончилась, и ее финалом можно было считать эту безрадостную картину.

Поговорим о мотивах Ли, оставшегося на вторую зимовку, сулившую, казалось, только невзгоды.

Журнал Американского географического общества утверждал, что лейтенанту удалось «уговорить одного из мятежников остаться с ним и его чернокожим слугой Мэттом Хенсоном».

Брайс словно объясняет: «Он [Пири] убедил Ли остаться, пообещав ему по возвращении высокий пост в правительстве».

Кажется, оба источника не совсем верны. Почти за месяц до прихода «Фэлкона» Ли написал маме: «Мистера Пири действительно преследуют серьезные неудачи. Иногда мне кажется, что я почти готов расплакаться, но это, конечно, не поможет. Наши люди от него отвернулись, и я остался практически единственным верным ему человеком, я – слабосильный слюнтяй. Чем же я могу ему помочь, что я могу для него сделать? Почти ничего. Если дома есть какие-либо дела, требующие моего присутствия, то я буду в отчаянии, ведь я нужен ему здесь. Мне придется с большой неохотой оставить его. Мне будет трудно, поистине трудно это сделать. Ты не представляешь, какие чувства я испытываю к этому человеку! Чем больше наговаривают на него, тем больше он мне нравится… Все так злятся на него, и если одна из сторон неправа, а я думаю, что так и есть, то я точно знаю, что неправы именно они… Все участники знают, что я верен своему договору и мистеру Пири…»

Строчки вызывают теплые чувства и симпатию к автору письма. 3 августа Ли засвидетельствовал в дневнике: «[Пири] сказал мне, что спросил у каждого участника, останется ли он еще на год, и каждый из них отказался. Потом он сказал мне, что Мэтт остается, и спросил о моем решении. Я ответил, что остаюсь с ним. С радостью он дважды переспросил меня, так ли это на самом деле, и когда я заверил его в своих словах, то все, что он смог сказать в ответ, было: «По рукам!»

Эту запись приводит Уимс. У Брайса находим другое. Дневниковая запись Хью Ли от 7 августа 1895 года: «Мистер Пири заверил, что у меня будут большие шансы занять высокую должность в Штатах не только если здесь все пройдет успешно, но и в противном случае. И я действительно считаю, что это лучший вариант для меня».

Брайс сообщает, что позже Ли в самом деле был взят на важную государственную службу.

И все же не посулы Пири заставили Ли ответить согласием на сакраментальный вопрос. Откажись Ли, начальник во власти своей гордыни, возможно, обосновался бы в Энниверсари-лодж вдвоем с Хенсоном, и тогда зимовка стала бы для лейтенанта еще невыносимее, а со стороны «вторая часть» полярной кампании выглядела бы просто нелепой. По сути, Ли спасал Пири, и делал это, вероятно, не только из чувства долга, не только из соображений личной выгоды, но и следуя своему душевному порыву.

Хью Ли

Уимс говорит о Ли как об образованном, непреклонном, энергичном человеке, всегда соблюдающем субординацию. Пири искал подходящих людей, но получалось неважно. Ли, возможно, был счастливым исключением. Широко известно высказывание Пири после похода на Северный полюс в 1909 году:

Мой отряд можно было считать идеалом, воплощенным в действительность, – он был верен и послушен моей воле, как пять пальцев моей руки.

Пири имел в виду группу, которая, по его словам, 6 апреля 1909 года достигла Северного полюса, – он сам, Хенсон и четверо инуитов. На куполе Гренландии Ли и Хенсон составляли такую же идеальную команду, полностью послушную воле Пири, и, само собой, управляемость группы очень желательна, необходима, но для полярной победы далеко не достаточна. Иной просчет командира может убить все старания, все приготовления. Наглядный пример тому – события, случившиеся в Энниверсари-лодж осенью 1894 года. Надвигалась зима, весной предстояло новое путешествие, и пока полярная ночь не наступила, начальник спешил пополнить запасы мяса. Вместе с инуитами он успешно охотился на оленей, были убиты несколько моржей. Лишь два фатальных события, по мнению Пири, могли помешать весеннему походу к скале Флота: бешенство собак и смерть одного из членов команды. Кстати, в отчетной статье Пири откровенничает:

Последнюю возможность я намеренно ставлю на второе место, потому что без собак было бы безумством даже думать о попытке завоевания «большого льда», в то время как сокращение команды до двух человек не обязательно означало бы то же самое. Однажды поход к Индепенденс-фьорду уже был совершен двумя путешественниками, и нет оснований сомневаться, что и на этот раз успех может быть достигнут двумя людьми.

Беда обрушилась совсем иная: Пири не нашел склад с провизией и горючим (спиртом), оставленный весной на куполе. Видимо, мысль о том, что депо, обозначенное высоким шестом, может быть утеряно, даже не приходила ему в голову. Для осмотра склада были посланы Ли и Хенсон с одним инуитом, но они запасов не обнаружили. Обеспокоенный командир сам лично с Хенсоном и инуитом Максингвой^[39] отправился на поиски.

Из книги Пири:

На следующее утро мы встали задолго до рассвета и после… чая с галетами^[40], подкрепившись замороженным мясом тюленя, вновь отправились в путь. Я знал, что для этого похода мы не можем посягнуть на мои ограниченные запасы… предназначенные для весеннего путешествия, поэтому наш рацион состоял, помимо чая и скромного количества галет, из мяса тюленя, замороженного до твердости камня. Не было видно никаких опознавательных знаков, но в 4 часа по измеренному шагами расстоянию я понял, что мы в окрестностях первого тайника, и пока я шел по снежному полю, мне показалось, что я обнаружил цель своих поисков, так как отчетливо и ясно на фоне западного небосклона, сейчас желтого от заходящего солнца, стоял шест, выступающий из снега примерно на фут и находящийся от нас на расстоянии нескольких сотен ярдов. Когда я направился к нему, то несколько сотен ярдов обернулись целой милей, а маленький шест превратился в 4 шеста, выступающих из снега на 9 футов и отмечающих тайник, который оставил Ли несколько дней назад.

Когда я вернулся к моим саням, холодная синяя тень ночи, спустившись с северо-востока и победив свет, вступила в полное владение всем ледяным полем, так что я распорядился привязать собак и поставить палатку… Был приготовлен чай… и вскоре [мы] уснули…

В 6 часов туман и тучи закрыли все. Ветер сменил направление… и та безжизненная серая мгла из мельчайших крошечных снежных частиц, с которой я был так хорошо знаком, окутала весь мир. Я развернул палатку тыльной стороной к ветру, рядом поставил сани, привязал собак у входа в палатку, а все вещи занес внутрь, – приготовления, которым меня научил не один неприятный случай. Закончив с этим, я вернулся в палатку, и Мэтт последовал за мной.

Погруженный в свои мысли, я какое-то время не обращал внимания на то, что Максингва не вошел в палатку вместе с нами и что я не слышу никаких его звуков снаружи. Тотчас мне в голову пришло подозрение, что он удрал, перепугавшись октябрьского шторма на устрашающем сермиксоаке^[41] (ледниковом куполе). Выглянув наружу и не увидев его, я надел снегоступы и, следуя по колее от наших саней, нашел поверх нее следы, указывающие, что он направился обратно. Я не пошел за ним. Если нам предстояла затяжная буря, то он не мог бы принести нам ни малейшей пользы, в то время как его отсутствие существенно сэкономило бы наши запасы и позволило выдержать более продолжительную осаду. Бедолага, на путь до базы, как я узнал позднее, у него ушло 4 дня, и к концу этого срока он настолько ослаб от холода и голода, что едва передвигал ноги.

Ветер усилился до непрерывно свистящего урагана, воздух наполнился горизонтально летящим снегом, и наши арктические барометры – собаки – все как одна свернулись клубочком спиной к ветру, схоронив носы и лапы в свои пушистые хвосты… В конце следующего дня ветер несколько ослаб, что позволило выйти наружу, накормить и распутать собак и надеть намордники на некоторых подозрительных представителей стаи, от которых можно было ожидать, что во власти той дьявольской штуки в виде буйства и жажды разрушения, которая во время бури на «большом льду» охватывает эскимосских собак, они сгрызут свою упряжь и привязь. Затем безумство началось снова и продолжалось шесть тоскливых, мучительных дней и ночей, которые были самыми ненавистными из всех, которые я когда-либо проводил на ледниковом покрове.

Моя маленькая палатка, установленная на высоте в 5000 футов над уровнем моря, находилась на совершенно цельной и голой поверхности «большого льда». Неистовый ветер продувал снег сквозь стенки палатки постоянным душем мельчайшей белой пыли, которая оседала на нас и на всем, что было внутри. Тучи и метель практически полностью поглотили тот малый дневной свет, который оставался в это время года, и держали нас в нескончаемом мраке. Примерно дважды в сутки мы разжигали маленькую керосиновую плитку и готовили по чашке чая, съедали по галете и немного тюленьего мяса, после чего гасили плиту… и, отворачивая лица от снежной пыли, снова пытались заснуть.

Однако по истечении первых трех дней я уже не мог спать, а просто лежал и прислушивался к проклятому шуршанию снега на палатке, зная, что этот демонический белый поток уничтожал последнюю надежду найти мой тайник, уничтожал всю работу предыдущего года, на которую я так рассчитывал… Мои планы на будущее рушились. Меня уже ничто не интересовало. Мною овладели мысли о жене и голубоглазой дочери, о моей матери; перед глазами вставали картинки из моего детства; счастливые сцены и воспоминания всего, что было до этих чертовых арктических исследований, захватили меня, поднялись и выстроились против того драгоценного времени моей жизни, которое было растрачено напрасно, всех жертв, принесенных мною или ради меня и ни к чему не приведших. Все это продолжалось до тех пор, пока мне не стало казаться, что с этими мыслями и с непрекращающимся воем пурги я теряю рассудок…

Единственным результатом девяти потерянных дней и всех усилий была моя абсолютная уверенность в том, что все мои основные припасы для санного путешествия следующей весной, весом почти в полторы тонны, включая каждую унцию моего спирта и пеммикана, были безвозвратно и навсегда похоронены в ненасытной утробе «большого льда» и что вся работа последнего года была полностью уничтожена. Я был просто ошеломлен моей потерей; я чувствовал себя так, как человек, который после кораблекрушения выбрался на необитаемый остров, не имея ничего, кроме одежды.

Нельзя не посочувствовать лейтенанту Пири, но уверен, что его припасы пропали не во время жуткой пурги, а летом, когда под лучами солнца ледяной покров Гренландии самым причудливым образом меняет рельеф, затем сглаживаемый осенними метелями. Так или иначе, оставшись без качественного горючего и съестных припасов, наш герой размышлял: идти или не идти. Мы знаем, какое решение он примет. Одни его выбор назовут стойкостью, другие – неоправданным риском, третьи – глупостью. Сам себе Пири доказывал свою правоту «от противного» – если он останется в Энниверсари-лодж, то его экспедицию назовут провалом, что неприемлемо. Значит – идти. Не ради науки, не ради открытий, не ради того, чтобы расширить свою полярную практику, а ради только лишь одного – все обязаны знать, какой он непреклонный и твердый.

Для людей вместо пеммикана Пири взял замороженную оленину, для собак – вместо вяленого мяса оленя – мороженое мясо моржа. Спирт был заменен керосином, более тяжелым и менее эффективным. Общий вес возрос – просто немыслимо! – в четыре раза. Пири написал Джо письмо, которое походит на завещание:

Моя дорогая!

Накануне нашего выхода на «большой лед» я пишу тебе то, что позже вручу сам. Не знаю почему, но я не могу собраться с мыслями и написать то, что хочу. Эта зима была для меня кошмаром… Моя жена, моя дорогая! Я целую место, на котором покоилась твоя голова, целую носочки моей голубоглазой дочери, а возле сердца я ношу последнее письмо от тебя и твой маленький флажок. Они будут со мной до самого конца, независимо от того, каким он может быть.