Жизнь вечернего Берлина всегда казалась Курту суетливой и равнодушной. Куда-то спешили газетчики с вечно озабоченными лицами. Быстро проходили навстречу молодые женщины, все, как одна в одинаковых шляпках с узкими полями, край которых был зачем-то опущен вниз. По пути встречались статные дородные мужчины, которые неизменно размышляли о чем-то своем и – у Курта всегда возникало такое чувство – умышленно не замечали вокруг себя никого, подчеркивая тем самым собственную значимость. Куда-то неслись юркие трамваи, водители которых на перекрестках постоянно дергали небольшие колокола, от чего те издавали громкий, раздражающий звон. Высокие регулировщики на перекрестках неутомимо, с энтузиазмом, снова и снова повторяли свои замысловатые жесты, и, казалось, уже давно сами стали частью этих перекрестков, как фонарные столбы или дорожные указатели. Из останавливавшихся у самого тротуара автомобилей, на кузове которых посередине была нарисована широкая полоса с чередующимися черными и белыми квадратами, быстро выходили наружу молодые мужчины с широкими элегантными улыбками. Затем они, чуть наклонив голову и еле заметно присев, галантно открывали заднюю дверь, и из машин выпархивали молодые красивые женщины, тихо смеющиеся и что-то извечно щебечущие. Потом эти пары, прижимаясь друг к другу и что-то украдкой сунув швейцару в руку, исчезали в дверях дорогих ресторанов, кафе или магазинов одежды.

Недалеко от вокзала на Фридрихштрассе, в небольшом скверике Курт увидел толпу зевак. В самом центре этого сборища с небольшого возвышения что-то очень эмоционально говорил человек в светлой кепке. Он что есть силы махал руками, время от времени резко указывал на кого-то в толпе и все время крутился вокруг себя, стараясь, чтоб его голос слышали все остальные. Наконец, решительно вскинув ладонь наверх, оратор с силой рассек ею воздух, быстро взглянул на стоявших рядом людей и стал торопливо пробираться к краю столпотворения. Как только человек оказался внизу, к нему сразу же подскочили четверо полицейских и, взяв его под руки, без лишних разговоров повели прочь.

Проходя через узкое ограждение, расположенное вдоль здания вокзала, Курт заметил впереди себя человека в черном костюме и с длинной окладистой бородой. Проход был действительно узким, вокруг двигались люди, и мужчину никак не получалось обогнать, хотя шел он явно медленней Шольца. Улучив момент, Курт предпринял попытку обойти человека, но тот, как будто специально, не дал ему этого сделать, ускорив свои шаги и несколько сдвинувшись в сторону. Спустя какое-то время Шольц сделал вторую попытку обойти человека, но все повторилось снова – мужчина, заметив его, пошел чуть быстрее, как будто специально не пропуская Курта вперед. Тогда раздосадованный Шольц отстал от мужчины примерно метра на два и стал постоянно держаться рядом на таком расстоянии. Человек замедлял шаг – замедлял шаг и Курт. Человек пытался идти быстрее – то же самое делал и Курт. Человек почти останавливался, делая вид, что пытается рассмотреть афишу, в ответ Курт тоже стоял и ждал, пока упорный спутник снова продолжит путь. В конце концов, мужчина не выдержал, остановился, и пропустил Шольца вперед, проводив его мимо себя осторожным взглядом. Курт же, победно взглянув на него в ответ, продефилировал мимо, ничуть не скрывая своего удовольствия.

Дойдя до пересечения Фридрихштрассе с Унтер-ден-Линден, Шольц пересек проезжую часть, терпеливо пропустив двигавшийся навстречу автобус. Остановившись возле газетной лавки, он сделал вид, что в раздумьях выбирает газету и стал украдкой рассматривать в стекле свое отражение. Худощавый, голубоглазый, подтянутый, спортивного типа шатен в поношенном пиджаке и с вызывающим, несколько гордым взглядом смотрел на него со стеклянной витрины, немного мутной от пыли. Что он делает целыми днями на этой молочной фабрике? Неужели работа на фабрике – это то, чего он хотел, играя мальчишкой с восковыми фигурками, одетыми в форму военных и полицейских? Неужели работа на фабрике – это то, о чем он мечтал, слушая в школе преподавателя по военному делу и ловя его одобрительный взгляд во время занятий?

Позади Шольца, стуча каблуками, строем прошли десятка четыре солдат. Все, как один с волевыми лицами, в одинаковых касках, в одинаковых мундирах с блестящими крупными пуговицами и затянутыми кожаными ремнями. У каждого была на плече винтовка, смотревшая дулом вверх и деревянным прикладом вниз. Все они при ходьбе правой рукой давали небольшую отмашку, а левой крепко держали приклады, так крепко, как будто дорожили оружием больше всего на свете. Горожане, уступая дорогу солдатам, подолгу смотрели им вслед – кто восторженно, кто презрительно, а кто с любопытством. Шольц смотрел на солдат с плохо скрываемой завистью, думая в этот момент о том, как бы он сам смотрелся в этом строю, в точно такой же форме и с точно таким же оружием.

На другой стороне Унтер-ден-Линден на первом и втором этажах красивого четырехэтажного здания располагалось кафе «Кениг». Прямо над тротуаром был закреплен навес, служивший своеобразной крышей и позволявший посетителям этого заведения коротать время за чашкой кофе прямо на улице. Чуть выше, на втором этаже, рядом с вывеской виднелся длинный балкон. Он был засажен цветами и тоже закрыт от дождя и солнца навесом. Курт перешел дорогу и, пройдя мимо столиков, за которыми сидели уставшие от дневной суеты горожане, остановился чуть дальше от них, возле рекламной колонны. Он принялся изучать приклеенные на колонну афиши, которые притягивали взгляд броскими надписями и заголовками. Мимо Курта проезжали автомобили, монотонно урча выхлопными трубами. Люди куда-то спешили после рабочего дня, нетерпеливо останавливаясь на краю тротуара и выжидая момент для того, чтобы быстро перейти на другую сторону улицы. Из кафе доносился звон бокалов и ложек, когда кельнеры в белоснежных рубашках подносили заказ посетителям и вежливо интересовались при этом, не желают ли гости чего-то еще. И вот, сквозь весь этот уличный шум, до Курта донесся голос, очевидно, звучавший по радио, которое громко работало то ли где-то внутри самого кафе, то ли где-то возле стойки для кельнеров.

– Соратники немцы! Наш народ проявляет сознание и поднимается! – слышалось из динамика. – Этот подъем демонстрирует, что сегодня миллионы людей начинают понимать, что в грядущих выборах решается нечто большее, чем просто создание очередной коалиции, и даже больше, чем выбор нового руководства! Ибо выбор, который стоит перед нами сегодня: это благополучие или окончательный крах. Вот два основных пути, которые лежат перед Германией. Один из них преобладал шестьдесят или семьдесят лет и показал, на что он способен и на что нет. Он заключался в восстановлении в соответствии с международными стандартами, независимо от его осуществления буржуазией или же марксистскими партиями. Другой путь намеренно сосредоточился на силе и резервах, заключенных в нас самих, в объединенной Германии, в самом прямом смысле этого слова! Без классов, общественных слоев или религиозных различий. В течение тринадцати лет у этой единой Германии было правительство. Так давайте сравним предвыборную пропаганду этой Германии с ее делами и достижениями. Сколько врагов сегодня призывают в свидетели различные слои германского общества? Разве крестьяне, разве рабочие, ремесленники, разве средний класс, да все экономическое сообщество марширует вместе с ними в качестве живого свидетельства их деятельности? Нет! Вместо этого они предпочитают не распространяться об этих прошедших тринадцати годах, а обратить всю предвыборную кампанию на критику последних шести недель, за которые, по их словам, несут ответственность национал-социалисты.

Курт поймал себя на мысли, что уже не смотрит на яркие афиши, а стоит и слушает этот уверенный в себе жесткий и хриплый голос, доносившийся непонятно откуда. Он сунул руки в карманы, повернулся вполоборота и, устремив взгляд на большое окно напротив, стал со все большим вниманием слушать невидимого оратора.

– Как это стало возможным? – искренне удивлялся голос в приемнике. – Мы не произносили слова «ждите». Это сделал Рейхспрезидент! Да, именно социал-демократы, эта центристская партия, которая выбрала его. Так почему же ответственность должны нести мы? Но, даже если бы это было и так, я бы с готовностью взял на себя ответственность за эти шесть недель! Но, на самом деле, ответственность должны принимать на себя эти господа, и ответственность за последние тринадцать лет. Теперь они заявляют, что в течение последних тринадцати лет, они пытались делать только хорошее, но только мы им этого не позволили. Тринадцать лет они доказывали и экономически, и политически, чего они способны достичь. Страна экономически разрушена, крестьянство уничтожено, средний класс доведен до нищеты, ресурсы плодородных земель и сообществ исчерпаны, сплошные банкротства и семь миллионов безработных. Они могут переворачивать все это как угодно, но ответственность за это нести им!

Оратор ненадолго прервался, и теперь из приемника послышался гул одобрения его слушателей. Посетители за столиком в дальнем углу кафе тоже одобрительно закивали, что-то вполголоса говоря друг другу. Шольц зашел под длинный навес, сел за свободный столик, а потом заказал у кельнера чай и бутерброд с бужениной. Теперь он видел, что голос оратора слышен из радиоприемника, стоявшего у самого выхода из кафе и повернутого так, чтобы его могли слушать все, кто отдыхал под навесом.

– Так и должно было случиться! – продолжал тем временем невидимый оратор, накаляя страсти все больше. – Неужели кто-то действительно верит, что страна в состоянии достигнуть прогресса, если ее политическая жизнь разрывается во внутренней борьбе, как это происходит в Германии сегодня? Я видел предвыборные заявки всего несколько часов назад. Тридцать четыре партии! Тридцать четыре партии! Рабочий класс имеет собственную партию. Причем не одну, одной явно недостаточно, их должно быть три или четыре. Буржуазия, которая более интеллигентна, нуждается в еще большем количестве партий! У среднего класса свои партии, у экономистов свои. У сельских жителей тоже свои партии – три или четыре, не меньше. Господа домовладельцы, с учетом своего особого политического пути, тоже должны выражать мировоззрение посредством партии. Разумеется, нельзя оставить без внимания других господ, которые эти дома снимают. У католиков есть своя партия! У протестантов – тоже! Есть партия для Баварцев! И для жителей Тюрингии! Для Вюртемберга своя особая партия! И так далее! Тридцать четыре партии на одну страну! И это в тот самый момент, когда перед нами стоят величайшие задачи, которые могут быть решены лишь в одном случае: когда все силы нации будут собраны воедино!

За дальним столиком раздались неуверенные хлопки. Курт повернулся и заметил, как трое мужчин одобряюще хлопают и смотрят в сторону радиоприемника, выражая тем самым свое согласие со словами выступавшего перед публикой человека. Сам Шольц сидел почти неподвижно, стараясь не пропустить ни одного слова из речи, звучавшей из потрескивавшего динамика.

– Наши оппоненты, – тем временем продолжал свою речь хриплый оратор, – называют национал-социалистов, и особенно, меня, нетерпимыми, неспособными ужиться с другими людьми, обвиняя нас в том, что мы не желаем помогать. Один политик заострил внимание на этой теме, сказав, что национал-социалисты не являются истинными немцами, поскольку отказываются сотрудничать с другими партиями. Значит, для немцев необходимо иметь тридцать партий? Я понял одну вещь: тот господин был совершенно прав! Мы не собираемся терпеть! И я поставил перед собою лично единственную цель – выдворить все эти тридцать партий из Германии вон. Меня постоянно путают с буржуа или политиком-марксистом. Сегодня он социал-демократ, завтра просто социалист, потом коммунист и, наконец, синдикалист; или сегодня демократ, завтра член Германской партии националистов, а потом партии экономистов… Они постоянно путают нас с собой! А перед нами сегодня стоит одна-единственная задача: фанатично и беспощадно столкнуть всех их в могилу! Я видел этих буржуа, которые пытаются оценивать наше движение. Всего несколько месяцев назад я встречался с Рейхсминистром внутренних дел, который сказал мне, что нужно распустить всех этих людей, заставить их снять форму, а потом сделать их деятельность нейтральной, пацифистской, демократической, в общем – превратиться в спортивный клуб. И затем они могут идти дальше, а меня и национал-социалистского движения больше не будет. Простая формула! Вот что они думают! Они все еще не желают понять, что происходит нечто совершенно другое, отличное от буржуазной парламентской политической партии. Это движение невозможно распустить, а его члены становятся все больше похожими на солдат. Истинную Германию, которую открыло наше движение, нельзя просто так взять и спихнуть с дороги.

– Он сумасшедший! – так, чтобы все слышали, сказал лысый мужчина в пенсне и дорогом светлом костюме, отрезая себе ножом кусочек бифштекса. – Ведь это…

Но договорить он не смог, потому что спутница резко взяла его за рукав и очень выразительно на него посмотрела.

– Да нет, ну правда, это же просто абсурд… – как будто извиняясь, снова сказал мужчина вполголоса, положив столовые приборы на стол и осторожно поправляя свой галстук.

Дама, дернув его за рукав сильнее, с опаской оглянулась по сторонам и, кашлянув, что-то тихонько прошептала мужчине на ухо. Ее спутник разочарованно пожал плечами, подумал секунду и снова принялся за бифштекс, всем своим видом показывая, что с ним поступают несправедливо, и ему есть, что сказать.

– Есть буржуазный политик, – все громче и напористее неслось из динамика, – который заявляет, что он непременно добьется уничтожения национал-социализма, а потом вернется к тому, с чего начинал! Вот что они думают, потому что просто не понимают – наше движение держится на том, что просто невозможно уничтожить. До того, как объявились все эти тридцать партий, был Германский народ. Когда эти партии исчезнут, народ по-прежнему останется. И мы не желаем быть всего лишь представителями какого-либо рода деятельности, класса, религии или местности!

И тут голос оратора почти перешел на крик, в его словах напряжение достигло такого предела, что невольно передавалось всем слушателям вокруг.

– Мы хотим показать Германскому народу, что, прежде всего, нет жизни без справедливости, а справедливости без власти, власти без силы, а вся сила должна происходить из нашего собственного народа! – хрипло и почти нараспев подытожил оратор.

И сразу же после этих слов из радиоприемника зазвучала торжественная музыка, сквозь которую были слышны восторженные крики толпы.

Курт сидел потрясенный. Впервые в жизни он услышал от незнакомого политика слова и мысли, которых в той или иной мере придерживался он сам. Впервые в жизни он видел, как кто-то, кого он не знал, сумел так точно и коротко выразить все, что не давало ему покоя на протяжении последних нескольких лет. Точнее сказать было попросту невозможно. И Шольц с восторгом наслаждался ощущением от только что услышанной речи, мысленно проговаривая отдельные ее моменты снова и снова. Наконец, будучи очень сильно взволнованным, Курт встал со своего места и подошел к дальнему столику, где сидели те самые трое мужчин, которые, как ему показалось, тоже одобряюще кивали словам оратора.