*******

Прошло три с половиной недели. И вот, однажды утром, Сара подошла к почтовому ящику, привычно подняла его крышку и, увидев на дне белый почтовый конверт, от неожиданности радостно вскрикнула. С обеих сторон конверт был проштампован неразборчивыми печатями. На лицевой его стороне были наклеены несколько фиолетовых марок, с изображением красивой женщины в профиль в миниатюрной короне. Все марки были педантично погашены четкими круглыми оттисками. Но, самое главное, в самом низу конверта ровным, таким знакомым ей почерком, был аккуратно выведен ее адрес, и тем же почерком в самом верху был аккуратно написан адрес обратный. Сара, не помня себя от радости, бросилась к дому. Уединившись в своей комнате, она досчитала до десяти, потом аккуратно вскрыла конверт и достала оттуда хрустящий лист желтоватой бумаги, исписанный ровными, как будто вымеренными по линейке строчками.

«Дорогая Сара!

Прости, что не писала так долго. Глупо пытаться все объяснить, но ты даже не можешь себе представить, сколько дел на меня навалилось сразу же по приезде. К счастью, теперь уже все позади. Теперь свободного времени у меня будет много, и я надеюсь, что начиная с этого момента на страницах писем мы будем с тобой видеться чаще.

Первое, о чем хочу сообщить – Гронинген буквально поразил меня своей красотой. Мне кажется, что сейчас я вижу на твоем лице легкую скептическую улыбку. Милая Сара, конечно, наш с тобой Люблин безумно прекрасен и сравнивать с ним что-то другое, думаю, будет просто нелепым, но, поверь, Гронинген по-своему тоже очень хорош. Здесь нет совершенно никакой суеты. А доброжелательность и приветливость его обитателей очаровывают с первых же мгновений. Не знаю, стоит ли мечтать о том, что, когда-нибудь, я смогу показать тебе все эти чудесные места; смогу полюбоваться вместе с тобой здешней архитектурой и отправиться в небольшое путешествие по водным каналам, огибающим и пересекающим эти миниатюрные улочки во всех направлениях. Поверь, здесь необыкновенно красиво!

Нидерландский язык мне кажется невероятно сложным. Дается он трудно, и мне приходится прикладывать уйму усилий для того, чтобы в нем разобраться. Прошел почти месяц с тех пор, как я здесь, а я до сих пор уверенно понимаю на нем лишь пару десятков слов. Но тетушка постоянно настаивает на скором его изучении и каждый день объясняет мне то, как нужно правильно облекать свои мысли в слова, а из слов складывать предложения. Кстати, тебе от нее привет.

Я познакомилась здесь с одним соседским пареньком. Его имя Мозес. Он странный, можно даже сказать, чудной. Но – добрый. И невероятно галантный. Мозес провел меня по окрестностям и просто горит желанием взять меня с собой порыбачить. Многое из того, что он говорит, мне пока непонятно. Но как забавно пытаться что-то объяснить человеку, который не знает твоего языка. И как забавно самой пытаться понять слова, которые он произносит тебе в ответ.

Айзеку я не писала ни строчки. Он тоже не пишет мне. Сара, мне кажется, что нашим с ним отношениям уже наступил конец. Не может же быть такого, что ты все так же дорога человеку, но он, при этом, не делает даже попыток с тобою связаться? Ты можешь сказать, что сама я ничем не лучше, и, должна признать, ты права. Знаешь, в какой-то момент понимаешь, что между тобой и тем, кого ты так сильно любила, возникла невидимая стена. И с каждым следующим днем эта стена становится выше и крепче. Сначала возможность ее разрушить еще существует, нужно лишь сделать шаг. Но, если вовремя этого шага не сделать, вернуть то, что было, становится все труднее. В конце концов, во всем мы привыкаем винить друг друга. Нам кажется, что бремя ответственности лежит на других плечах. Но все это вздор, отговорки. На самом деле, в итоге, мы оба остались ни с чем.

Как ты живешь? Как время проводишь? Все ли в порядке дома? Ты напиши о себе подробно. Мне все это важно знать. Сара, а помнишь, тогда, на вокзале?.. Мне показалось, что между нами возникла какая-то недосказанность. И было что-то, чего нельзя передать словами, но, вероятно, возможно сказать в письме?

Ты не молчи и не сердись, что я так долго молчала. Я помню все, что ты говорила. И обещаю впредь не заставлять тебя волноваться.

Знаешь, я никогда никому еще не писала писем. Так получилось, что первой я написала тебе. И это так волнительно для меня. Настолько необычно и важно.

Надеюсь, конечно, на твой скорый ответ.

С любовью, твоя подруга Рахель.»

*******

Ранним апрельским утром Рахель вошла на кухню и быстрым взглядом окинула стол, на котором аккуратными горками были разложены хлеб, зелень и мытые овощи.

– Тебе помочь, тетя? – по-польски спросила она, отщипнув кусочек от свежей лепешки и украдкой положив его себе в рот.

Спокойная высокая женщина даже не обернулась и продолжала быстрыми уверенными движениями резать морковь на деревянной дощечке с помощью широкого кухонного ножа.

– Помогать мне не нужно, я прекрасно справляюсь сама, – ответила она на нидерландском и, проведя по дощечке ножом от края до края, смахнула морковь в тарелку. – Ты лучше иди к себе в комнату и прочитай его, наконец.

– Что я должна прочитать? – удивившись, перешла на нидерландский Рахель.

Она почему-то подумала, что неверно истолковала смысл услышанной фразы.

– Кстати, отщипывать от хлеба не нужно, ты можешь взять нож и отрезать себе столько, сколько захочешь, – медленно выговаривая слова, повторила женщина на нидерландском и, положив на дощечку зеленый пучок, умело и быстро прошлась по нему ножом.

– Так что я должна прочесть, тетя? – пропустив последнюю фразу мимо ушей, повторила Рахель.

– Письмо, – невозмутимо ответила женщина.

– Письмо? Какое письмо? – от волнения перейдя на польский, быстро переспросила девушка.

Женщина на миг обернулась и бросила на Рахель многозначительный строгий взгляд, не удостоив ее ответом.

– Какое письмо? От кого? – еле сдерживая волнение, послушно перешла на нидерландский Рахель.

– Обычное письмо, оно дожидается тебя на комоде все утро, – удовлетворенно кивнув, с улыбкой ответила женщина. – Внутрь я, разумеется, не смотрела, но на конверте…

Рахель не дослушала. Бросившись к комоду, она так торопилась, что даже ударилась локтем о ручку двери.

На комоде, опираясь одной стороной на шкатулку для ниток, и правда, стоял чуть помятый почтовый конверт. Рахель взяла его в руки, взглянула на почерк, и ее лицо буквально засветилось от радости. Спустя мгновение, она уже была в своей комнате. Упав на кровать, Рахель торопливо вскрыла конверт, дрожавшими руками достала письмо и, торопясь, побежала глазами по строчкам.

«Рахель, милая, здравствуй!

Твое непродолжительно молчание никогда бы не стало поводом для того, чтобы мне на тебя рассердиться. И ты это знаешь. Я все понимаю, переезд – это ответственный шаг, и во время него дел обычно невпроворот. Хотя я, конечно, скучала. Да что говорить, я и сейчас по тебе скучаю нисколько не меньше.

Я часто думала о нашем с тобою прощании. Да, ты права, не все можно сказать на словах. Да и времени, если ты помнишь, было немного. И, все же, я бы хотела оставить это, как есть. Ты знаешь, когда ты рядом со мной, я вижу каждый оттенок твоего взгляда, я слышу каждую нотку твоего голоса, я даже как будто чувствую твои мысли и, как мне кажется, всегда смогу ответить взаимностью. Понять друг друга немаловажно, и ты, как никто другой, я думаю, это знаешь, но письма… Рахель, ведь в письмах есть риск упустить нечто ценное и дорогое, я просто боюсь, что оно затеряется среди всех этих букв, так и оставшись непрожитым, незавершенным.

Я, также, думала о ваших с Айзеком встречах. Вы взрослые люди, и вам, безусловно, решать самим, но, мне бы хотелось, чтоб ты была счастлива и, все же, поменьше страдала. В противном случае, не стоит обманывать себя и других, согласна? Ты знаешь, Рахель, я давно поняла, что важность событий непостоянна. Она преходящая, как времена года или война. О том, над чем ты так горько плачешь сегодня, назавтра ты можешь даже не вспомнить. И то, что в данный момент заставляет тебя страдать, вполне возможно уйдет, растворится, исчезнет с течением времени. Конечно, при этом, нельзя недооценивать опыт. Но опыт… Ведь опыт – это уже итог. А боль?.. А боль, ведь она в настоящем.

Ты спрашиваешь, как мы живем? Ты знаешь, без изменений. Я, как и раньше, работаю в книжной лавке. Изо дня в день. Из месяца в месяц. Часть жалованья отдаю отцу. А часть собираю в копилку. Возможно, ты спросишь – зачем? Да я и сама не знаю. Недавно я задавалась целью побольше узнать о местах, где ты теперь обитаешь. Хозяин лавки помог мне найти альбом о Нидерландах, и я, листая его целый вечер, подолгу рассматривала рисунки домов и улиц. Ну, что тут скажешь, у вас там безумно красиво. И так удивительно видеть, что в мире есть целые города, которые так не похожи на Люблин. Скажи, ты все еще помнишь, где родилась? (смеюсь, я просто смеюсь, Рахель)

Заканчиваю на этом. У нас уже ночь, а завтра идти на работу. Ты напиши, что слышно с твоей учебой? Пиши о себе, о городе, пиши что угодно, ладно? Я буду ждать весточки. И буду ужасно скучать. Ты даже не представляешь, как важно, чтобы ты не терялась. Ты самая близкая мне подруга, Рахель. Скажи, ты не забыла об этом?

С любовью и нежностью, твоя навсегда, Сара».

1932

Приспособление, напоминавшее платформу на колесах, с шумом отъехало назад и через секунду-две вернулось, неся в восьми продолговатых ячейках восемь пустых стеклянных бутылок. Через мгновение сложный механизм привел в движение металлическую планку с восемью технологическими выступами и она осторожно столкнула эти восемь бутылок в стоявший рядом поддон. Тут же восемь ячеек на дне поддона пришли в вертикальное движение и аккуратно поставили упавшую в них тару на площадку, расположенную вплотную к нему. Эта партия тары мягко подвинула предыдущую партию из точно таких же восьми бутылок на двигавшийся конвейер, расположенный сбоку от самой площадки. Конвейер переместил бутылки к конечной точке – узкой колее перед невысокой ступенькой, продвигаясь по которой, бутылки попадали под большой вращавшийся барабан с тридцатью двумя длинными тонкими трубками. Барабан, периодически проходя точно отмеренное расстояние, размещал каждую из трубок так, чтобы она находилась строго над очередной бутылкой. Затем трубка опускалась, и в бутылку наливалась порция свежего молока. Далее бутылка с молоком перемещалась по ходу движения барабана к следующему приспособлению, которое закрывало ее герметичной крышкой.

Весь этот сложный, на первый взгляд, механизм работал настолько слаженно и четко, что со стороны присутствие человека здесь могло показаться делом совершенно необязательным. Тем не менее, была одна загвоздка, которая, несмотря на всю кажущуюся продуманность этой части производства, требовала рядом с собой постоянного людского присутствия. Те бутылки, что подталкивались на двигавшийся конвейер очередной партией стеклянной посуды, не всегда подходили к ступеньке перед барабаном по одной в ряд, как того требовала конструкция. И, когда такое случалось, несколько бутылок создавали небольшой затор, смешно толкаясь перед узкой колеей, ведущей к барабану, и чем-то напоминая очередь из уставших людей в дверях какого-нибудь маленького магазина. В такие моменты стоявший рядом Курт Шольц ловко выравнивал посуду с помощью особым образом изогнутого металлического прута, давая возможность ей быстрее пройти к ступеньке, а потом и к самому барабану. Работа была монотонной, неинтересной, и Курт, изо дня в день разбираясь с заторами из бутылок, откровенно скучал.

– Здравствуйте, Шольц, – раздался за спиной громкий голос Юлиуса Гольдманна.

Шум здесь был достаточно сильным, и потому Гольдманн при разговоре вынужден был почти кричать. Курт повернулся и, нахмурившись, через силу кивнул. Гольдманн был управляющим цехом, имел почти неограниченную власть над всеми, кто в нем работал, и периодически пользовался своей властью самодовольно и беспощадно. За что и был здесь нелюбим многими, что, впрочем, его самого совершенно не волновало.

– У вас в этом месяце целых четыре серьезных опоздания, – Гольдманн деловито водил карандашом по разлинеенному листу бумаги, аккуратно подколотому к большой черной папке. – И один раз вы на сорок минут раньше ушли со смены. Я буду сегодня подавать эти сведения в бухгалтерию, так что можете быть готовым к тому, что подобная ваша самодеятельность отразится на вашей оплате.

– У меня были на то причины, – начал виновато объяснять Курт, наклонившись к управляющему. – Я имел договоренность со старшим бригадиром и…

– Детали меня не интересуют, Шольц, – Гольдманн с апломбом смотрел на него снизу вверх, и было такое впечатление, что управляющий цехом явно наслаждался моментом. – Позвольте вам напомнить, что это производство, а не кукольный театр. Вы нарушили дисциплину, так извольте понести за это ответственность. Всего вам доброго, Шольц.

Гольдманн повернулся и, сделав в своем листке какие-то отметки, стал пробираться дальше по цеху. Курт со злостью смотрел ему вслед и размышлял о том, что могло бы случиться, решись он высказать этому коротышке все, что о нем думает. Спустя полминуты, Шольц снова повернулся к конвейеру и принялся быстро расталкивать прутом образовавшийся затор из бутылок.

«Что-то, все-таки, есть в этом не совсем правильное, вернее, совсем неправильное, – подумал Курт, когда бутылки, наконец, пошли к барабану ровной шеренгой. – Здесь, в Берлине, в самом сердце Германии по какой-то непонятной причине коренным немцам постоянно приходится сталкиваться с унижениями, выслушивать нравоучения, и от кого? От приезжих, которые каким-то образом смогли заполучить должности и пробиться наверх намного быстрее всех остальных. От приезжих, которые в той или иной сфере неизменно оказываются намного более удачливыми, чем сами немцы. От Гольдманна вот страдает весь цех, ну или, по крайней мере, большая его часть. Работники между собой каждый день вполголоса ругают его в раздевалке после трудовой смены, но при нем ведут себя либо заискивающе, либо наигранно равнодушно, либо, вообще, стараются лишний раз не показываться Гольдманну на глаза. Но, как подобное, вообще, могло получиться? И, что еще важнее, как такое могло получиться с немцами? И не где-то в другой стране, далекой отсюда, а прямо здесь, в этом немецком городе, на этом немецком заводе?»

Сирена известила всех об окончании рабочего дня. Курт подождал, пока барабан освободит последнюю партию бутылок, потом подошел к большому металлическому щиту и потянул за тугой рубильник. Машина, без устали проработавшая весь день, послушно остановилась и, коротко скрипнув, смолкла. Из разных концов цеха стали раздаваться одобрительные возгласы, веселые голоса и шутки. Работники дружно останавливали производство и собирались отправляться домой. Добравшись до раздевалки, Шольц вымыл руки, не спеша переоделся и, попрощавшись с остальными, через несколько длинных коридоров вышел к воротам фабрики. Вечер был теплым, и он решил прогуляться по городу, отдохнуть от шума и духоты цеха, а заодно купить по пути к дому своих любимых папирос и хлеба на вечер.