1.2.3. Трагические события и экзистенция города

Если серьёзные и значимые драматические события были в истории города, то их можно обсуждать, даже если они были негативными. В этом смысле амбивалентным, очень важным примером является пример города Екатеринбурга, в котором в 1918 году произошло трагическое событие – убийство бывшего российского императора Николая II и его семьи. Недавно построенный памятный храм, мемориализация памятного события очень важны сами по себе; кроме того, они привлекают туристов, но сами горожане к этому могут часто относиться достаточно негативно. Страшное и трагическое событие в истории города иногда хочется просто быстрее забыть. Понятно, что таком случае необходимо осмыслять и готовить разные ментальные и материальные контексты, «рамки» для восприятия события как жителями города, так и его гостями. Другой интересный пример – польский город Краков, в котором трагическая история краковского гетто в годы Второй мировой войны послужила не только непосредственной мемориализации этого события (во многом благодаря также известному фильму «Список Шиндлера», посвященному этой трагедии), но и более широкой музеефикации и туристификации этого исторического городского района, связанной с различными аспектами еврейской культуры.

Для России подобная проблема крайне актуальна для многих городов севера и востока страны, связанных с воспоминаниями о наследии ГУЛАГ’а. Мне приходилось быть в Норильске и обсуждать эту проблему с жителями города, для них это очень серьезный момент. С одной стороны, Норильск как любой город должен жить с экзистенциальной надеждой на вечность, а с другой стороны, рядом кладбище, где похоронены заключенные Норильлага, бывшая территория лагеря, где убивали тысячи людей. Эта проблема для них до сих пор существует и психологически не решена.

1.3. Формирование медиа-территории как составной части геокультурного брендинга

Всякая геокультура, рассматриваемая в её онтологической «схваченности» территорией, располагает в настоящее время собственной медиа-средой. Мы можем непосредственно говорить о медиа-территории – как о конкретно-операциональном «топониме» (например, Ямале, Вашингтоне, Австралии и т. д.), так и о мощном концепте-образе, позволяющем интерпретировать геокультурный брендинг территории как целенаправленное содержательное расширение конкретной геокультуры в медиа-пространстве. Под медиа-пространством мы понимаем в данном случае виртуальную топографическую сеть, имеющую возможности и ресурсы для распространения массовых сообщений и базирующуюся на представлении о той или иной соотносимости физических (физико-географических) и метафизических (метагеографических) параметрах и свойствах пространства. Иначе говоря, медиа-территория, например, Красноярского края должна, так или иначе соотноситься с его физико- и метагеографическими характеристиками.

Вместе с тем, основная цель и функция геокультурного брендинга территории состоит в своего рода ментальной (когнитивной) «возгонке» непосредственно видимого, слышимого, чувствуемого, ощущаемого, воспринимаемого и воображаемого пространства. Это значит, что всякие культурно-географические объекты территории, историко-культурные памятники, достопримечательные места, знаменитые или известные ландшафты должны быть «преобразованы», трансформированы в специфические медиа-образы, циркулирующие и распространяющиеся далее в особом медиа-пространстве. В сущности, мы можем говорить здесь о множественных современных и, главное, сопространственных метагеографиях, обладающих реальными возможностями «завоевать мир», или же, наоборот, «потерять» его в результате неудачного геокультурного брендинга или просто его игнорирования. Так, мы можем, например, наблюдать разительные контрасты между той непосредственной физико-географической территорией, на которой расположен Париж, его историко-культурными памятниками и достопримечательностями и, наконец, его поистине мировой метагеографией, не «обеспеченной» полностью, «на 100 %» первыми двумя слоями (физико- и культурно-географическим), но, явно или неявно, проистекающей из очевидного геокультурного брендинга (и стихийного, спонтанного, локального, и целенаправленного и централизованного), базирующегося на богатстве историко-культурной памяти и ауры места. Дело в данном случае даже не в конкретном ментальном геокультурном богатстве Парижа самом по себе, а в своего рода геометрической прогрессии медиа-пространства, наблюдаемой нами при переходе от физико- и культурно-географических слоёв к метагеографическому.

1.4. Когнитивная модель пространственных представлений и геокультурный брендинг территорий

Если структурировать в ментальном отношении основные понятия, описывающие образы пространства, производимые и поддерживаемые человеческими сообществами различных иерархических уровней, разного цивилизационного происхождения и локализации, то можно выделить на условной вертикальной оси, направленной вверх (внизу – бессознательное, вверху – сознание), четыре слоя-страты, образующие треугольник (или пирамиду, если строить трехмерную схему), размещенный своим основанием на горизонтали. Нижняя, самая протяженная по горизонтали страта, как бы утопающая в бессознательном – это географические образы; на ней, немного выше, располагается «локально-мифологическая» страта, менее протяженная; еще выше, ближе к уровню некоего идеального сознания – страта региональной идентичности; наконец, на самом верху, «колпачок» этого треугольника образов пространства – культурные ландшафты, находящиеся ближе всего, в силу своей доминирующей визуальности, к сознательным репрезентациям и интерпретациям различных локальных сообществ и их отдельных представителей¹¹⁵. Понятно, что возможны и другие варианты схем, описывающие подобные соотношения указанных понятий. Здесь важно, однако, подчеркнуть, что, с одной стороны, всевозможные порождения оригинальных локальных или региональных мифов во многом базируются именно на географическом воображении, причём процесс разработки, оформления локального мифа представляет собой, по всей видимости, «полусознательную» или «полубессознательную» когнитивную «вытяжку» из определённых географических образов, являющихся неким «пластом бессознательного» для данной территории или места. Скорее всего, онтологическая проблема взаимодействия географических образов и локальных мифов – если пытаться интерпретировать описанную выше схему – состоит в том, как из условного образно-географического «месива», не предполагающего каких-либо логически подобных последовательностей (пространственность здесь проявляется как наличие, насущность пространств, чьи образы не нуждаются ни в соотносительности, ни в иерархии, ни в ориентации/ направлении), попытаться сформировать некоторые образно-географические «цепочки» в их предположительной (возможно, и не очень правдоподобной) последовательности, а затем, параллельно им, соотносясь с ними, попытаться рассказать вполне конкретную локальную историю, чьё содержание может быть мифологичным¹¹⁶. Иначе говоря, при переходе от географических образов к локальным мифам и мифологиям должен произойти ментальный сдвиг, смещение – всякий локальный миф создается как разрыв между рядоположенными географическими образами, как когнитивное заполнение образно-географической лакуны соответствующим легендарным, сказочным, фольклорным нарративом.

Если продолжить первичную интерпретацию предложенной выше ментальной схемы образов пространства, сосредоточившись на позиционировании в её рамках локальных мифов, то стоит обратить внимание, что, очевидно, локальные мифы и целые локальные мифологии могут быть базой для развития соответствующих региональных идентичностей¹¹⁷. Ясно, что и в этом случае, при перемещении в сторону более осознанных, более «репрезентативных» образов пространства, должен происходить определённый ментальный сдвиг. На наш взгляд, он может заключаться в «неожиданных» – исходя из непосредственного содержания самих локальных мифов – образно-логических и часто весьма упрощённых трактовках этих историй, определяемых современными региональными политическими, социокультурными, экономическими контекстами и обстановками. Другими словами, региональные идентичности, формируемые конкретными целенаправленными событиями и манифестациями (установка мемориального знака или памятника, городское празднество, восстановление старого или строительство нового храма, интервью регионального политического или культурного деятеля в местной прессе и т. д.), с одной стороны, как бы выпрямляют локальные мифы в когнитивном отношении, ставя их «на службу» конкретным локальным и региональным сообществам, а, с другой стороны, само существование, воспроизводство и развитие региональных идентичностей, по-видимому, невозможно без выявления, реконструкции или деконструкции старых, хорошо закрепленных в региональном сознании мифов, и основания и разработки новых локальных мифов, часть которых может постепенно закрепиться в региональном сознании, а часть – оказавшись слабо соответствовавшей местным географическим образам-архетипам и действительным потребностям поддержания региональной идентичности – практически исчезнуть.

Итак, для каждой территории существует несколько уровней геокультурных пространственных представлений. Это образы территорий (географические, или геокультурные образы), которые принадлежат тем или иным людям или сообществам, которые определяют представление об этой территории. Затем это локальные мифы. Это не только те мифы, которые могут носить безусловно исторический характер, но и современные мифы, которые могут рождаться на наших глазах. Далее это идентичности местных сообществ и тех людей, которые во многом определяют политику в отношении идентичности. Ясно, что идентичность – понятие гибкое и пластичное. Оно может меняться даже в логике глобальных геополитических кампаний или же региональных политических выборов. Но в структуре территориальных идентичностей выявляются и глубинные слои, которые очень консервативны, традиционны, которые могут не меняться десятилетиями и даже столетиями. И есть, наконец, культурные ландшафты, в представлениях которых доминирует в основном визуальный аспект. Информации, которую мы получаем, визуальна примерно на 70–80%. Соответственно, культурные ландшафты городов и территорий во многом определяют наше представление о красоте этих мест.

Уровневая классификация пространственных представлений, которую я кратко охарактеризовал, восходит к более общему пониманию о том, как строятся наши фундаментальные представления об окружающей среде. В их основе – глубинные образы-архетипы, которые на бессознательном уровне, так или иначе, «регулируют» нашу жизнь. Немного ближе к сфере сознания мифы – личные и групповые – в рамках которых возможны различные интерпретации происходящих событий. Преимущественно в сфере сознания (частично и на уровне подсознания) разрабатываются определенные жизненные стратегии и, наконец, конкретные сценарии, которые мы создаём как планы-схемы «тактических» действий нашей жизни.