Глава 4
Хрупкие девичьи плечи

Как только тиф забрал жизнь матери, за последний год пришлось повзрослеть и Ольге.

Татьяну Васильевну, крепкую дочь казака, казалось, ничто не может ни удивить, ни напугать, ни сломить, даже болезни опасливо обходили стороной, будто побаивались ее крутого нрава. Во всяком случае, дети не помнили, чтобы мать когда-нибудь хворала. А она просто всегда была занята: благополучие семьи держалось исключительно ее упорством и трудами.

Сергей Филимонович, невысокий подвижный мужчина с аккуратной бородкой, тоже работал много и нелегко (такая уж доля у путейцев). Только оклад был невелик… И потому жили Гурко в основном тем, что давали сад и огород, держали кур, гусей, свиней, корову. Обширное хозяйство требовало внимания и рабочих рук: два сына и две дочки старательно помогали матери по мере своих сил.

Оле чаще всего выпадало пасти гусей. Летом работа не хлопотная: проводить до речки, дорогу они знают, там можно и самой искупаться, и с книжкой поваляться – главное не забывать поглядывать на подопечных, а потом – той же дорогой домой. Однако мечтательная девочка частенько отвлекалась.

– Да что ж это такое! – не понимала мать. – Втупится своими очами куда-то, и будто и нет ее тут.

– Ну что вы, мама! Посмотрите, облако какое! Как кораблик… – Оторвать взгляд от неба, которое хитро́ завлекало движущимися картинками, было нелегко.

– Кораблик! – Татьяне Васильевне только и оставалось в очередной раз всплеснуть руками. – У тебя то кораблик, то собачка. А про гусей своих позабыла! Опять по всему селу собирать будем? Глянь, разбежались!

– Простите, мама… – И дочка, размахивая хворостиной, ловко загоняла во двор гогочущую (конечно, над ней: «как мы эту недотепу!») стаю пернатых озорников.

– У, глупые, – злилась в ответ Оля (на гусей, разумеется). – Шеи длинные, а дальше клюва не видят.

– Хочешь, чтоб они тоже встали, шеи вытянули и в небо уставились? – подтрунивала сестра Машуня. И теперь смеялась уже и мать, любуясь дочками: «А все ж ладненькие они у меня получились».

Справедливость упреков Оля, кстати, прекрасно осознавала: недавно на путях товарняк раздавил соседского гуся. Если бы птицы побежали в сторону железной дороги, не миновать беды.

Но даже Маша, самый близкий для нее человек в семье, порой сердито одергивала младшую сестренку, когда в четыре руки они чистили ненавистные грецкие орехи от ядовито-зеленой кожуры:

– Мала́я, хватит ворон считать, давай скорее, а то опять до вечера провозимся! А еще руки отмывать.

Для местной детворы заботы по хозяйству вполне укладывались в привычную колею жизни на станции Солоницкой. Только Ольга будто выполняла трудовую повинность. Казалось, эту девочку с задумчивым взглядом занесло сюда из какого-то другого мира. При этом тихоней она совсем не была. Напротив – миловидная, круглолицая, с живыми темными глазами, она росла очень сообразительной и шустрой, а со временем выяснилось, что еще и острой на язычок. Но мыслями и вправду частенько бывала где-то далеко. Наверное, там, за линией горизонта, куда уходили стальные рельсы.

* * *

Мечты стали сбываться после поступления в женскую гимназию. Уездный город Лубны на реке Сула, утопающий в зелени садов, был довольно крупным и имел целых две гимназии – мужскую и женскую. Туда ходил местный поезд, а дети служащих на железной дороге денег не платили, да и ехать было недолго и недалеко.

Уроки словесности полюбились Оле сразу и на всю жизнь. Наконец-то ее фантазии облеклись в правильные, убедительные и красивые слова. Книги – лучшие друзья романтично настроенных барышень – стали и ее любимыми спутниками. Правда, не единственными.

Во время поездок в гимназию как-то незаметно получилось сдружиться с Леней Мирачевским. Вернее, он превратился в ее неизменного и заботливого спутника.

«А ведь Ленька – мой, только мой кавалер, – рассуждала Ольга. – Опекает… То руку подаст, то портфель понесет. И насмешки мальчишек ему нипочем. И вообще с ним интересно».

С ним и вправду было нескучно. Он всегда был заводилой: и песни первый затевал в дороге, и игры придумывал, когда по вечерам дети собирались у кого-то дома на станции Солоницкой.

Довольно скоро выяснилось, что у них была и общая страсть к чтению. Для Лени оно словно расширяло пространство, отодвигало горизонт. Книжки, особенно, конечно, приключения, заставляли думать, примериваться к взрослой жизни, мечтать о подвигах.

Ей литература помогала отвлекаться от реальности: не тяжелой – нет, этого не было, пока мама не заболела, – но не такой, как хотелось Оле. Ей, правда, нравилось прибираться в доме: хорошо, когда чисто, порядок и уют. Но копаться в земле и возиться с живностью она не слишком любила. Однако у Татьяны Васильевны бунтовать было бесполезно: любые капризы пресекались властной хозяйкой на корню.

* * *

В семье Гурко все дети между собой прекрасно ладили, а сестры к тому же были под надежной защитой. «Вот расскажу брата́м…» – всегда можно было пообещать не в меру расшалившемуся соседу. «Дважды два четыре» – так называл добродушный папаша свое потомство: прибавление в семействе случалось, как по заказу, каждые два года. Но если старших братьев впоследствии развела революция, то девочки всегда оставались дружны.

Повзрослели мальчишки как-то очень уж быстро и уехали в Киев: сначала Степан поступил в университет Святого Владимира, потом Иван в военное училище, и теперь семья держалась, по меткому выражению ее главы, «бабьими хлопотами». Часть земли пришлось отдать в аренду.

Братья бывали наездами, помогали с тяжелыми работами. А в свободное время бесконечно спорили: Степан попал под влияние социал-демократов и даже участвовал в революционных кружках, ну, а Иван, как и большинство юнкеров, был готов отдать жизнь за царя, если понадобится.

– Не будет порядка в стране, не могут русские люди без царской власти! – кипятился тот, что помладше.

Старший старался сохранять спокойствие и не терял надежды переубедить брата:

– Ты забыл Ходынку? Сколько было жертв при коронации тогда – и кто ответил? Никто! А Кровавое воскресенье в девятьсот пятом?

– Да бог с тобой, – вмешивалась мать, – что ты говоришь?!

– Простые люди власти безразличны, их страдания ничего не стоят! Народ наш, конечно, добрый, все простить может. Но и память у него отменная. Придет время – все припомнит!

Татьяна Васильевна только испуганно крестилась, а Иван доказывал, что люди сами виноваты:

– Давка на Ходынке – оттого, что дармовщину все любят. Без толку народу дай волю – он сам себя и погубит. И вокруг все разрушит.

Сергей Филимонович перепалки эти не любил, хмурился. И просил сыновей, особенно старшего, чтобы дома никаких свар не было, а если непременно надо лаяться, шли бы они «до Киева». Сестры же слушали в оба уха, чуя отклики большой, кипящей страстями жизни, но чью сторону принять в споре, они пока не знали.

* * *

Но слишком быстро для них обыденная жизнь переменилась, и пришел черед уже не словесных баталий, а самых что ни на есть настоящих. Брали ли станцию большевики, гайдамаки, германские войска или вообще неизвестно кто, – взрослеющим девочкам-подросткам приходилось отсиживаться в подполе: очередная «новая власть» часто сопровождалась полным безвластием.

– А ведь Ваня-то, получается, прав, – шептала Маша, когда сестренки спускались в очередной раз в подпол. – Видишь, что делается!

И Оля соглашалась: жизнь «при царе» с ее спокойствием, предсказуемостью и безопасностью сейчас казалась сказкой. Что будет дальше – не знал никто. Но в самом страшном сне сестры не могли представить, что мать уйдет из жизни. И их мир действительно рухнул.

После смерти Татьяны Васильевны отец горевал недолго: вскоре нашел новую хозяйку. Человек добродушный, общительный и ценитель женской красоты (а по местным меркам еще и довольно зажиточный) – завидный жених. А такие мужчины, как известно, не живут в одиночку.

Следом за ним и самый близкий человек, сестра Мария, поспешила устроить свою судьбу, выйдя замуж: ей уже исполнилось восемнадцать.

И осталась Ольга одна. В новой отцовской семье (у мачехи было двое сыновей) – но одна. Вообще, она всегда чувствовала свою отчужденность (по-украински даже точнее: чужиннисть), не получая особого тепла от родителей. Или так ей казалось. Мать, по натуре сдержанная, постоянно была занята хозяйством: не до внимания и ласки тут. Как ни странно, но и отец больше привечал старшую дочь. И вот теперь вся тяжесть быта свалилась на хрупкие плечи пятнадцатилетней девочки, которая совершенно не была готова к роли падчерицы.

Как-то вечером забрела она на станцию и, присев на скамейку, задумалась, глядя на мелькающие окна вагонов проходящего без остановки поезда. Она вспоминала сестру – Машуня уехала далеко на север, в Брянск, вместе с мужем, инженером-путейцем, – и грустила…

«Эх, скорее бы повзрослеть и жить своей жизнью…» – мечтала девушка.

Поезд, что уносил вдаль счастливых, как казалось Ольге, пассажиров, навевал мечты о другой и, конечно же, прекрасной жизни. Где нет опостылевшего огорода, а главное – мачехи…

Ей вдруг вспомнилось стихотворение Александра Блока «На железной дороге», которое она переписала в гимназический дневник когда-то давным-давно:

 
…Лишь раз гусар, рукой небрежною
Облокотясь на бархат алый,
Скользнул по ней улыбкой нежною,
Скользнул – и поезд вдаль умчало.
 
 
Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая…
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая…
 

«Ну уж нет! – подумала Оля. – Меня тоска не раздавит! И мечты мои не пустые. У меня все получится!»

Еле дождалась она окончания школы – и махнула поступать на рабфак. Уж в Киеве-то у нее все будет совсем по-другому!

Глава 5
Сватовство в Лазорках

Недолго раздумывала Ольга после нашумевшего (а как же, такое событие!) появления в Лазорках Леонида. Не просто визит старого друга – предложение руки и сердца. Вот так, сразу, почти с порога. А ведь они не виделись уж года два.

Она хорошо помнила тот июньский день в Киеве. Сдав последний экзамен летней сессии в Высшем институте народного образования, с подружками шла к Крещатику по бульвару от Красного корпуса бывшего университета. Внизу, почти уже у самого Крещатика, шумного и суетливого, тротуар перегородила веселая компания парней, которые, конечно, сразу предложили познакомиться. Но Ольгу ждал сюрприз. Повзрослевший, худощавый, в форме железнодорожника, расплывался в улыбке Ленька. Вот так встреча!

Как ни удивительно, но видеться им в городе приходилось крайне редко. Учились в одном вузе, но почти не встречались. Она на филологическом, он – на физмате, к тому же вольнослушателем; основным местом учебы Мирачевского был техникум железнодорожного транспорта: свободного времени почти не оставалось. Здесь, в Киеве, их отношения вообще складывались довольно странно: то ли насыщенная студенческая жизнь не оставляла времени на сантименты, то ли тяготы жизни, а может все тогда были слишком целеустремленными и думали в основном о будущем. И все же Оля всегда рада была нечастым встречам с другом детства.

В тот вечер ребята праздновали окончание учебы в техникуме. А на следующий день она уезжала домой. Леонид же отправлялся на стажировку: механиком на Среднеазиатскую железную дорогу.

– Какой ужас! – не сдержалась тогда Ольга. И подумала: «Бог знает куда, в пыль и жару, простым механиком». И заметила, как его покоробило. Улыбка моментально исчезла.

Уже дома вспомнила, как смотрел на нее Леонид: не спускал счастливых глаз и буквально не отходил ни на шаг. Его искрометный юмор, между прочим, покорил всех подружек без исключения.

– Оль, тебе повезло! Остроумный, вежливый – и с перспективой, – откровенно завидовала Галка. – Какой синеглазый красавчик!

– Да какой перспективой? Я что, не видела механиков? Забыла, что я с детства на железной дороге? Ну уж нет.

Хотя в душе понимала, что обманывает не только подруг. Но сознаться себе в том, что Ленька Мирачевский для нее не просто друг, почему-то не могла. Возможно потому, что и он никогда не говорил о своих чувствах.

«Что же я наделала! Кажется, обидела его. Но ведь это правда не сахар – Средняя Азия. Я просто посочувствовала», – пыталась оправдаться Оля перед самой собой.

А он, казалось, собирался тогда что-то сказать, но… после ее глупого возгласа так и не решился.

* * *

И вот теперь в Лазорки прибыл совсем другой Леонид: столичный житель, студент Московского института инженеров транспорта.

Как же он попал сюда?

– Представляешь, ехал от матери из Каменца в Москву, через Киев, конечно. И на перроне буквально столкнулся с Ванькой Шрамко. Помнишь такого?

– Рыжий? Конечно! Мы ж почти соседями были. – Вспомнился самый непоседливый их товарищ по «гимназическим путешествиям» за знаниями.

– Вот он и рассказал: Оля Гурко теперь не студентка и учительствует в Лазорках.

Леонид немного замялся. Но продолжил решительно:

– Я тогда понял, что теперь уж точно не упущу этот шанс!

Замолчал, отвернувшись к окну. А продолжил уже гораздо тише:

– Странно, что ты не замечала. Но ты всегда была как бы себе на уме…

И наконец улыбнулся снова:

– Я ведь приехал замуж тебя брать. Согласишься?

Ольгу как обухом по голове ударило. Потрясенная, она молчала.

– Ничего не скажешь? – Жених был явно озадачен.

– Понимаешь… – В ее взгляде промелькнуло сомнение: «Сказать – не сказать?» – Ты ведь раньше напрямую никогда не говорил о своих чувствах…

Леня собрался возразить, но она опередила его:

– Нет, конечно, это было заметно без слов. И не только мне. – Они оба улыбнулись почти синхронно. – Но шагов же никаких не было с твоей стороны, разве не так? А потом и вовсе пропал…

Он посерьезнел:

– Это правда. Но что я мог тебе предложить тогда? Кем я был – бедным студентом? – Решительным жестом Мирачевский пресек ее возражения: – Нет, послушай! Ты была достойна большего. И да, ты права, если скажешь, что я и теперь все еще студент. Но сейчас я гораздо тверже стою на ногах, и уверен в этом!

Ольга с изумлением слушала, понимая, что почти не знает знакомого с детства приятеля и что ее ждет, вероятно, еще немало открытий.

Помолчав, глядя в темнеющее окно, он продолжил:

– А исчез… Ну ты вспомни, каникулы были: ты уехала к отцу, у меня практика…

– Но ведь ты даже не говорил никогда, что собираешься в Москву!

– Так я и не собирался!

– Решился в одночасье?

– Похоже, у нас первое выяснение отношений! – Со смехом Леня притянул к себе строптивицу. Однако Ольга отстранилась.