Исследования жизни Наполеона действительно бесценны ужt потому что он последний из великих людей действия, которые подобно кометам озарили свой век и так же быстро потухли.
Тысячелетия пройдут, прежде чем повторятся такие обстоятельства, как мои, и выдвинут другого человека, подобного мне
Глупо было бы отрицать, что Бонапарта действительно великим сделали не только его воля, его бесстрашие, но и сложившиеся обстоятельства для его величия. Был бы Наполеон Наполеоном, родись он на 50 лет раньше? Но тоже можно сказать и о Александре: мог бы он стать Великим, если бы Филлип столь блестяще не подготовил почву для его величия. Так же глупо было бы не замечать, что путь власти Цезарю расчистил не кто иной как, гораздо менее известный сегодня гений своего времени, Сулла. Но Бонапарт гораздо ближе и понятней нам не только хронологически...
Моей судьбе недоставало несчастья. Если бы я умер на троне, в облаках всемогущества, я остался бы загадкой для многих, а теперь, благодаря моему несчастью, меня могут судить в моей наготе
Невооруженным глазом можно увидеть насколько титаническую работу проделал автор, чтобы воссоздать жизнь уроженца Корсики во всей ее полноте. Каждую мелочь, каждую деталь из жизни, воспоминания современников и исследования историков - всё прошло через сознание писателя, приобрело свою форму, цельную и полную и перед нами явился как живой "маленький капрал" (прозвище это, кстати, вовсе никак не связанно с его ростом - выше среднего для своего поколения).
Взгляд Мережковского в глубину души людей, которые для многих всё равно остались загадкой, столь проницательный во многом благодаря тому, что он не пытался ни поднять его в облака величия, равно, как и столь многие подобные жизнеоописания, не старался рассматривать его исключительно в его наготе, пытаясь опустить гениального человека до уровня просто проходимца, которому просто, благодаря удачи и случаю, повезло войти в историю.
Русский символист хоть и неподдельно восхищается французским императором, но он с такой же бесстрастностью, как и великие подвиги на поле сражения, описывает и оцепеняющий страх, который испытывает тот, "самый храбрый на войне человек, который когда-либо существовал", как он сам себя просто называл, перед сворой парламентариев, болтунов-адвокатов. И как он мог несколькими словами заставить своих солдат показывать чудеса мужественности так и как терялся, путался в словах, пытаясь "ораторствовать" на трибуне революционного правительства.
Мережковский допускает вполне простительные "субъекивизмы" в описании его жизни, которые тем не менее позволяют ему сохранить оригинальность своего взгляда не искажая при этом исторических фактов.
Люсьен Бонапарт, несмотря на то, что в момент, когда его великий брат потерял самообладание, а вместе с тем и мог потерять всё им достигнутое, растерявшись в момент, когда якобинцы чуть ли не силой хотели избавиться от славного полководца, проявил хладнокровие и холодную голову в момент, когда жизнь брата висела на волоске, а тот только потерянно шатался и не мог найти подходящих слов, всё равно остался для Мережковского "гадёнышем".
Так же и победителям Бонапарта под Ватерлоо - полководцам Веллингтону и Блюхеру не прощает их посредственности.
Веллингтон знает, что нужно «стоять», а за что стоять — за Англию или английскую плутократию, — не знает. Блюхер знает, что надо идти «вперед», а куда идти и за что, — за Пруссию или прусские шпицрутены, — тоже не знает.
У Наполеона-Человека — величайшая мысль человечества — мир всего мира, братский союз народов, царство Божье; пусть он не знает, как исполнить эту мысль; пусть к раю идет сквозь ад и не выйдет из ада; все-таки мысль — величайшая, и победа над ним Веллингтона и Блюхера есть поражение человеческого смысла бессмыслицей. Ватерлоо решило судьбы мира, и если это решение окончательно, — значит, мир достоин не Наполеона-Человека, а человеческого навоза
В этом преклонении поэта, человека мысли, перед его противоположностью - человеком действия виден весь Мережковский. Столь мало среди его "историософских романов" описания людей внутренней жизни, гениев созерцания, как Гёте или Ницше, гораздо более подобных ему, что не трудно заметить, как мыслитель, подобно сарторовскому Раконтену, пытался, описывая биографии других, прожить этим их жизни, столь противоположные и столь завлекательные для него. В Мережковском чувствуется тот же великий человек мысли, который будет так же восхищаться великим людьми действия своего времени, будь даже они столь бесчеловечными, как Муссолини и Гитлер.
Мелкие грешки Наполеона-Человека, подобно громкому убийству графа Энгиенского, или, менее известного, но вряд ли гораздо менее подлому соблазнение от скуки супруги самого верного своего друга на острове святой Елены, он хоть не отрицал, не оправдывал, показывал их во всей наготе, но для него они меркли по сравнению с той миссией, которую возложил на Бонапарта Рок. Именно потому что великий человек "знает-помнит" что он должен сделать, куда его ведет судьба, он "плюет на жизни миллионов". Для Мережковского цель оправдывает средства.
И, превратившейся в 50 лет в брюзжащего старика, Наполеон, для Мережковского остается столь же великим Человеком, если даже не более великим в своем несчастье, чем в зените своей славы. Для него корсиканец всё равно - Прометей, прикованный волей, могущественней, чем его, к святой Елене, как к скале, за страдания людей, за то, что он пытался, "плюя на жизни миллионов", построить рай на Земле.
Тем не менее взгляд Мережковского остается одним из наиболее бессрастных и объективных в исторической литературе. Он может открыть неприятные факты как для поклонников Наполеона, так и для его "развенчателей".
Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе.
